Ныкалка, или Как я был миллионером

Когда нам удалось всей нашей компанией снова выбраться в город за тетрадками и учебниками, то сначала никто из нас не мог понять: куда подевались все пивнушки? Еще три дня назад они спокойно лежали вдоль дороги. То здесь, то там! Поблескивали, подманивали нас серебряным светом. А тут пропали!

Зато мы увидели, что – то в одном дворе, то в другом, то в третьем, – мальчишки машут руками и бросают о землю битки! Галдят и спорят. Игровая эпидемия в пивнушки улица за улицей захватывала город.

Глузя, даже, специально спросил у каких-то пацанов:

– Эй! Вы! Там! – прокричал он далекой компании чужих игроков, – Во что рубитесь?

– В «шанхайку»! Мой черед!

– В «шанхайку»! Мимо!

– Что за «шанхайка»?

– Да в пивнухи играем! Не мешай, видишь, заняты! Бей! Не жалей!

– Мы у мальчишек из Шанхая научились! Мимо!

– «Шанхайка», называется!

– На черту! Ты – что? – не видишь, бита на черту попала! Значит, – не считается!

– Ну вот, дождались! – пробубнил Женька, – Теперь ни одной пивнушки за просто так и в городе не найти!

– И надо было тебе, Глузя, нашей игрой хвастать! – воскликнул Медведев. – «Шанхайка – Шанхайка»! Тебе слава, а нам – шиш!

– Да ладно, не много потеряли… Подумаешь… – Глузя все-таки расстроился.

Дело в том, что пивнушка – она не вечная! Медный пятак, конечно, тоже можно сильным ударом погнуть. А тут крохотная жестянка. Пятнадцать – двадцать раз по ней битком врежешь, и подкладка картонная рассыплется в прах. Особенно страдали пивнухи от резких ударов железными битками. Но играть лысой пивнухой еще можно. Еще можно было её ловким и точным щелчком с лицевой стороны на «пузо» перевернуть. А потом пивнуха превращалась в такой неприглядный растоптанный блин, что волей-неволей её приходилось выкидывать. Остальные игроки отказывались на раздолбанную пивнуху свои пивнушки ставить, приличные.

За весь день, что мы гурьбой ходили из магазина в магазин, нам удалось разыскать только по три – четыре пивнухи. Глузя тогда предложил: –

– А давайте назад мы пойдем по железной дороге! Через вокзал!

– Далеко! Из-под колена за ухом чесать!

– По шпалам топать на целый час дольше!

– Зато пивнух соберем! Городские пацаны по железке не ходят. Там должно быть много пивнух, особенно на вокзале.

На вокзале нам поначалу повезло: в мусорных урнах нашлось несколько пивнух. Большой компанией по урнам все же веселей шастать, не так стыдно, как в одиночку. Получалось вроде игры, а не позорного нищенства. Стыдно, конечно, прилюдно в чугунные заплеванные урны заглядывать и что-то там высматривать, и ковыряться в окурках и мятых бумажках, но в компании стыд как бы делился на двоих или троих, и превращался из стыда в забаву!

Однако, на нас обратила внимание тетка в черной железнодорожной шинели и в фуражке с красным околышком. Она сначала издали за нами наблюдала, потом постучала по окну в здании вокзала, кому-то махнула рукой, и вскоре из вокзала вышел милиционер. Он пошептался с теткой в черной шинели и сразу же направился к нам широким начальственным шагом.

– Шухер! – крикнул Глузько.

– Обрываемся, пацаны! – взвизгнул Сапрыкин.

– За мной! – скомандовал я и первым рванул вдоль по перрону. Кожаная командирская сумка взлетала на ремешке и шлепала меня сзади по ногам. В ней уже были и учебники, и пенал, и линейка, и набор акварельных красок. А еще – почти два десятка пивнух! За мной и моей командирской сумкой побежали наши пацаны.

Милиционер гнался за нами до конца перрона, но гнался по должности, лениво, – не для того, чтобы поймать, а просто, чтобы выгнать нас со своей территории.

Мы отбежали на безопасное расстояние и отдышались малость, все еще переживая приключение. Больше всех волновался, подпрыгивал, толкал нас руками и пересказывал нам погоню Женька Сапрыкин.

– Чуть не схватил! Прямо за мной! Вот-вот над плечом! Рука его хвать! А я вывернулся!… – уже привирал он, словно не понимая, что все мы в этом же приключении участвовали. Наверное, первый раз в его жизни милиционер за ним гнался. Бывает! У всех бывает в жизни первый милиционер.

– Ладно. Успокойся! – остановил Сапрыкина Коля Глузько. – Надо домой топать. В Шанхай.

– В Шанхай!

– Пошли в Шанхай!

И мы пошли по шпалам в Шанхай, – мимо грязных закопченных стен каких-то складов, ангаров, длинных серых заборов с колючкой выше досок и заводских корпусов с черными незрячими окнами.

На насыпи вдоль железной дороги мы разыскали множество пивнух. Поезда через наш город туда-сюда часто ездят. В вагонах пассажиры от дорожной скуки пиво и лимонад пьют, крышки в окна бросают, – так что накопилось пивнух порядочно. Сначала мы собирали все подряд, брали и старые, и кривые, и ржавые крышки. Но после Голиковки – когда-то первой станции на въезде в город, а теперь окраине перед Шанхаем, – стали поднимать только свежие и не гнутые пивнухи. Вся наша компания за один поход разбогатела. Я даже счет своим новым пивнухам потерял, – так их много насобирал. Моя командирская сумка стала толстой и тяжелой.

Вечером мы с Илмаренком напросились к Сапрыкину на телевизор. На нашем переулке только в трех домах имелись настоящие телевизоры КВН с малюсеньким экраном и с большой водяной линзой впереди. Иногда, не чаще одного раза в неделю, можно было попроситься на просмотр кино к Женьке. Мы с Илмаренком раз пять прослушали рассказ Сапрыкина о том, как его чуть не поймал длиннющий милиционер, и в подходящий момент я с восхищением сказал:

– Да! Здорово, Женя! Ты молодец! Ловко ты его обвел вокруг пальца! Знаешь, сегодня кино по телику, так можно, мы с Илмаренком у вас посмотрим?…

– Приходите, конечно… – Сапрыкин понял, что его поймали на пустопорожнем хвастовстве, и покраснел.

– Нет, ты, действительно, молодец! – потрепал его по плечу Илмаренок.

На кухне у Сапрыкиных собралось множество соседей: мы, ребятня, на полу, взрослые, пришедшие со своими табуретками, – за нами. Кино показывали так себе, – «Первую учительницу». Я его уже видел, в кинотеатре. Илмаренок тоже его смотрел. Поэтому, отсидев на полу почти час, мы с Илмаренком перешепнулись: «Сваливаем?» – «Сваливаем!» – и мы на четвереньках перекарабкались через ноги взрослых и смотались.

На улице было уже темно.

Светили фонари. Редкие на нашем переулке. Далеко, на углу, почти под фонарем стояли трое взрослых мужиков и о чем-то базарили. Среди них угадывался по фигуре «Клизма», – он покачивался и юлил задом, – сразу видно, что выпивший. Один из мужиков натянул Яньке Клязеньке кепку на нос и пренебрежительно оттолкнул его от себя. Клязенек закачался, но на ногах устоял.

Мужики пошли в проулок, к баракам, а Клязенек остался один, под фонарем, как раз напротив нашего дома и камня с моей ныкалкой. Он стоял-качался, засунув руки в карманы, смотрел вслед уходящим мужикам и, вдруг вздернув голову, заматерился на одного их них. До нас слова не долетали, но ругань явно угадывалась по жестам. Мужик вернулся из-за угла, нам было видно, как он за плечи поворачивает мелкого Клязенька к себе спиной. Я даже подумал, что мужик собрался его придушить, но он лишь поддал Клизму коленкой под отвислый зад, – унизительно, как подростка. Янек Клязенек упал на четвереньки и завопил что-то нечленораздельное. Мужик плюнул в сторону и опять пошел своей дорогой.

Мы с Илмаренком задержались у дома Сапрыкиных, – и ему, и мне пришлось бы проходить мимо пьяного Клязеньки, который все еще стоял на четвереньках в круглом пятне света от фонаря на столбе. Нам не хотелось с Клизмой сталкиваться. Вдвоем не так страшно, но все равно противно.

– Давай, обойдем его по Каменоборской? – предложил Илмари.

– Давай, нечего с ним связываться, видишь, пьяный и обиженный, – согласился я.

На соседних улицах никого не было видно. Тихо, спокойно, даже собаки молчали. Они узнавали нас по шагам и не тявкали. В темных кустах шуршала осенняя подсохшая листва. Вверху, под самой лампой в жестяном отражателе красные и желтые листья светились насквозь, – таинственно и загадочно, как в сказке. А красные кисти рябин в жестком электрическом свете казались темно-бардовыми, почти черными.

– Завтра воскресенье. Так мы с отцом в баню пойдем, на Промышленную, – говорил я. – Вы тоже собираетесь?

– Да. Там опять очередина с утра… – сказал Илмари.

– К вечеру еще хуже будет. И пар маленький, и вода еле-еле теплая.

– Да, надо с утра очередь занимать…

– Я решил записаться в кружок ИЗО во Дворец пионеров, – сказал я. – Давай, Илмари, запишемся вместе?

– Нет. Я рисовать не люблю. Я бы записался в судомодельный. Ты видел шлюпку с парусом у Кости Гнеткина? Он её сам сделал.

– Видел. Красивая… А я люблю рисовать, и дядя у меня художник. Настоящий художник. Он в кинотеатре «Строитель» работает, и афиши для кино рисует. Здорово! По клеточкам! А еще он может бесплатно какое угодно кино смотреть целыми днями! Вот бы мне…

Вдруг, прямо перед нами, из-за темной поленицы дров отделилась низкозадая фигура Клязеньки.

– Клизма! Атас! – от неожиданности громко крикнул Илмаренок почти в лицо Яньке Клязеньке.

– Клизма! – закричал я, – Обрываемся!

Мы побежали вниз, по Каменоборской, а Клязенек рванул за нами.

– Чего ему надо? – на ходу кричал мне Илмаренок.

– Кто его знает? Дурак пьяный, – я слышал, как Янька неотвратимо нас догоняет. У меня уже не хватало сил бежать быстрее, а Илмари скакал впереди меня, не оборачиваясь, и в тот миг, когда казалось, что Янька вот-вот схватит меня за плечо, – я резко отпрыгнул назад, на четвереньки, прямо под ноги Клязеньку!

Он не успел остановиться, на лету споткнулся об меня – и со всего маху врезался кубарем мордой в землю! Так ему и надо!

Илмаренок мигом подскочил ко мне, подхватил за руку, помог мне встать на ноги, и мы побежали вдвоем.

– Здорово ты его! – восторженно кричал мне Илмаренок.

– Прием отработанный! Не в первый раз!

– Как ты думаешь, он нас запомнил?

– Вряд ли… Пьяный, да еще в темноте!

– Чего ему от нас надо? Ведь он оставался у твоего дома.

– Наверное, он через проходной двор прошел на Каменоборскую.

– Чего ему от нас надо? – повторил Илмаренок.

– Да ну его! Дурак пьяный. Другие мужики брезгуют с ним разговаривать, вот он к нам и вяжется, – сказал я. Мы уже подошли к моему дому. – Проводить тебя до барака? – спросил я.

– Нет! Добегу сам! – отмахнулся Илмари, – А потом я тебя до твоего дома буду провожать?

– Так и будем друг за дружкой ходить! – мы посмеялись и распрощались.

Я пошел к крыльцу, но в дом заходить пока не стал. Когда шаги Илмаренка затихли вдали, я на цыпочках прокрался к своей ныкалке. Поискал в траве вход в неё и аккуратно просунул в ныкалку палку. Раздался глухой щелчок, и у меня в руке оказался обрубок палки. Значит, никто еще в мою ныкалку не залезал.

Я достал из ныкалки крысобойку, снова взвел её, зацепив пришибную зубастую челюсть за сторожок, и задвинул подальше, вглубь, зубами на вход.