Фараон. Краткая повесть жизни

 

 

 

На следующее утро я проснулся с мыслью об отце. Поистине, в последнее время, я стал слишком часто вспоминать его.

От моего неожиданного пробуждения Пафнутий, готовивший настойки из трав, вздрогнул.

Посмотрев друг на друга, мы отвернулись.

Прошел день.

Я медленно шел на поправку. Правда, я и сейчас ещё не совсем верю, что выздоравливаю. Я настолько привык к чувству ожидания смерти, что без него мне уже не по себе.

Но внимательно осмотревший меня лекарь с удивлением сказал, что свершилось чудо. Видимо он ожидал того же, что и другие.

Мое ослабевшее тело быстро возвращалось к жизни.

В целях личной безопасности я запретил объявлять о своем выздоровлении. Необходимо было выявить всех заговорщиков. Я отдал негласный приказ начинать арестовывать самых опасных. Я хотел провести показательный суд, и доказать всему Кемету, что на этой земле я -единственный фараон и, поднимая руку на мою корону, ты рискуешь потерять и свою жизнь.

Не торопился я и с осмотром армии: мои воины должны видеть меня здоровым и сильным. Не спешил собирать и совет. Я решил сделать это позже, через семьдесят дней, после похорон Мефиса.

Так что у меня появилось много времени, дабы заняться текущими делами. Просмотреть целый ворох чертежей по строительству храма, завершить рукопись, провести расчеты по разбивке нового сада, возобновить переписку с другими царями.

Вся эта деятельность была необходима мне, как воздух.

Я каждое мгновение стремился чувствовать себя живым.

Пафнутий относился к этому неодобрительно. Он стал практически единственным человеком, после Мефиса конечно, кто искренне заботился и беспокоился обо мне.

Однажды вечером, уютно устроившись в постели, я работал над рукописью.

Я считал себя вправе быть учителем своему народу и всем будущим царям.

Я многое видел и успел многое сделать.

Я задумался. Многое сделал…больше, чем отец.

За свою жизнь он построил два канала, а я пять. Разбил всего лишь семь оазисов, а я десять. Построил один город, а я три, а еще – храмы, святилища, статуи, обелиски, крепостные стены, школы. Присоединил к своим владениям земли морских народов, одержал военные победа над Нубией. Своей щедростью я превзошел всех царей, что правили до меня. И после стольких благодеяний, мой народ боится меня, а моего отца любит и помнит.

Глупцы! Что же на самом деле нужно этому стаду?

Я тряхнул головой, отгоняя от себя эти скверные мысли.

В этот важный момент мое сердце должно быть наполнено радостью, а не грустью.

Негромко хлопнула крышка шкатулки, Пафнутий готовил для меня туалетный столик, красиво расставляя на нем мази и краски.

Глубоко вздохнув, я вывел последний иероглиф. Вот и все. «Поучение народу моему» я написал, так что можно считать, что самое главное в своей жизни я сделал.

Я тихо улыбнулся.

Нет большего счастья для царя, чем исполнение собственного предназначения.

С любовью и гордостью я складывал папирусные листки. Вместе с рукописью мы прожили семь разливов Нила.

Неужели я сумел проявить столько усидчивости и терпения? Наставник гордился бы моей работой. Наставник… В моей памяти всплыло его лицо, узкое, с черными глазами и тонкими крепко сжатыми губами. Он был назначен мне отцом. Что скрывать, я любил его и ненавидел. Ненавидел за то, что он всегда был выше и умней меня. И когда представилась возможность избавиться от него, конечно же, я ее не упустил. Я тряхнул головой, отгоняя от себя черные воспоминания.

– Иди сюда Пафнутий. Держи.

Довольный Пафнутий, кончиками пальцев осторожно проводил по иероглифам. Я научил его читать и писать. Мне хотелось, чтобы мой друг был грамотным.

– Вот эту, последнюю главу, ты еще не читал. Возьми, но обязательно утром принеси.

Пафнутий приложил руку к сердцу, и в его умных глазах светилась тихая радость.

Сглотнув комок в горле, я прошептал:

– Мне хочется знать, что ты об этом думаешь.

Пафнутий тоже был взволнован, крепко обняв меня, он направился в свою спальню.

Я долго не мог уснуть. Я думал о рукописи. Вспоминал Мефиса. Ворочался с боку на бок, и не заметил, как уснул.

Проснулся я от лунного света, и какой-то тревоги.

Лунная дорожка сверкала на мозаичном полу, росписи на стене красиво переливались красками. Я, на боевой колеснице, мои дети…

Я резко вскочил.

Я почти физически ощущал здесь чьё-то присутствие.

Взяв кинжал в руки, я осмотрел все углы своих личных покоев. Никого не было. Но беспокойство не покидало меня.

Подойдя к двери, ведущей в тронный зал, я бесшумно отворил её. Холод, сумрак, тишина.

Я готов был уже закрыть дверь, но что-то остановило меня.

Я вошел в зал. Зачем я это сделал? Ведь всё спокойно. Нет, не спокойно, ответил я сам себе. Здесь, что-то не так.

Я стоял и смотрел вперед. Я дышал тихо и ровно, я пропитался полумраком.

И вдруг, так и не поняв, что произошло, я бросился вперёд. Перебежав зал, ворвался в галерею.

Всё-таки нет никого. Тяжело и прерывисто дыша, я гладил рукой грудь, успокаивая себя. После тяжелого ранения, эта пробежка может дорого мне обойтись.

Я вернулся в спальню.

«Показалось, показалось», – твердил я себе. Но тогда откуда это чувство опасности и беды?

Я осторожно вошёл в спальню к Пафнутию. Он крепко спал, и всё было спокойно.

Я вернулся к себе. Вообще-то так надо было поступить с самого начала, подумалось мне.

Раскинув руки, я лежал на прохладном мозаичном полу. Я закрыл глаза. И мне почему-то вспомнился мой поход на земли морских народов. Было очень много пленных, и были заложники. Я ждал за них выкуп. И когда я понял, что его не будет, я приказал всех утопить. Сколько же было этих заложников… Испуганных женщин и детей. Несколько сотен, наверное…