Дурачок

(на чтение потребуется 49 минут)

 

 

 

Долго-долго бежал мальчик по снегу, вслушиваясь в скрип каждого маленького шажка. Долго-долго бежал, задыхаясь, будто не слыша, как прерывистое его дыхание превращается в стон, хриплый, жуткий. Был только скрип и снег, и он сам, как неважное дополнение к жизни земли. Там, впереди, не было ничего. Были там и дома, и улицы, но не было ничего и никого, где можно было спрятаться, укрыться, кто мог бы спрятать и укрыть. Он бежал и бежал, сердце билось бешено, страшно. Он как будто оглох, только в голове что-то стучало, и душу колотило и рвало изнутри. Душу, как какой-то жизненно важный орган, неизлечимо больной и в то же время незримый.

Была зима, и темнело рано. Синий цвет вечера незаметно превратился в чёрный, ещё более опасный. Мальчику казалось, что он вот-вот упадёт в какую-то яму, очень глубокую, откуда не слышно людей, где нет жизни. Он добежал до каких-то незнакомых ему переулков. Лаяли псы за воротами частных домов, слышались звонкие и строгие голоса женщин, зовущие своих детей:

– Гришкааа, домой давай! Есть пора, спать! Уроки ещё, поди, не выучил, разбойник!

Или:

– А ну-ка быстро домой! Я тебе дам погулять, весь день гулял, не нагулялся! Дома получишь такое гуляние, что…

И слова растворялись вдали, голоса затихали и вспархивали снова, как большие птицы, улетающие далеко-далеко. Мальчик сидел на земле, прислонившись к забору. Бежать у него не было сил, в боку кололо, в горле пересохло и жгло. Он сидел и слушал голоса, и представлял, что они, эти голоса, как птицы, вздымают ввысь. Долго он мог представлять что-то необычное, рисовать в воображении фантастические картины, строить догадки: сможет ли, например, один голос перегнать другой… Но вдруг он вздрогнул, сердце его сжалось, он вспомнил, от чего он так долго бежал. Всё его тело отбивало один какой-то страшный пульс, который мальчик чувствовал и будто боялся. Он боялся себя, своего хриплого дыхания, шорохов своего тела. Но больше всего он боялся того, что знал и чему был свидетелем.

 

– Гришкааа! Ну, ты где! Сколько можно звать-то!

Эти вновь появляющиеся голоса отвлекали его от главной страшной мысли.

Ему хотелось, чтобы день вернулся снова в утро, чтобы не случилось горя. Тело его дрожало, то ли от холода земли, то ли от ужаса.

И что, мамки нет теперь? И что, нет голоса её, нет смеха, руки её нет, чтобы гладить… Шея в крови только страшная, и глаза закатились. А мамки нет. Бабка говорила, что люди гниют в земле. Её закопают потом, и что, она сгниёт навсегда? Их вот зовут, а меня нет, а меня нет, а меня нет, мамки нет, голоса нет, смеха нет, улыбки нет, руки, чтобы гладила, нет, волос мягких нет, глаз открытых нет, мамки нет… Он сидел на земле и мучительно перечислял то, к чему за этот час начинал привыкать.

А отчим мамку зарубил. Гуляешь, кричал. А мамка кричала тоже и смеялась. А он ещё злее, чем всегда, был, а она смеялась, а он топором, а она… А я был там, а они не видели меня. А я видел и не спас, я боялся, я видел, как отчим мамку зарубил, а я боялся… Так мальчик мысленно рассказывал кому-то о своём горе. Чувство ужаса вросло в его сознание и тело так, что он уже к нему привык и не замечал его. Не замечал озноба, который заставлял то и дело вздрагивать неожиданно, который перебивал мысль, озноба, от которого ещё страшней. Пульс продолжал биться так сильно, что мальчику казалось, что он сам бьётся, как часы. Он боялся, как бы кто-нибудь за забором не услышал это биение, иначе придётся им что-то говорить. А говорить он не хотел. Он только думал и думал, как же теперь быть без мамки, как же вернуться к отчиму, как же там теперь Настя, сестра, как же теперь бабка, как же теперь все. Он дрожал и думал, и зевал, он всё время зевал. Он вдруг понял, что очень хочет спать. Он думал и о том, что нехорошо спать, когда мамки нет, что она ведь, наверное, теперь на небе, и всё увидит, и обидится, и не будет его тогда любить. Но он всё зевал и зевал, прогоняя мысль о сне мыслями о голосах-птицах, перебирая в голове ужасные картины смерти матери, перечисляя снова, чего же теперь нет и не будет.

 

Но вдруг, как-то неожиданно, мальчик понял: а вдруг она жива осталась! Вдруг она задышала и не умерла, а может, и воскресла, как Бог, а может, она встала и убежала, нет, уползла, а может, она только сделала вид, что умерла, а сама живая и ждёт его! А он тут, сидит на холодной земле, думает о ней и спать хочет! Он сидит тут, а она там – живая – ждёт! Мальчик плакал от какого-то невообразимого восторга, но потом вдруг почувствовал, что этого может и не быть. И тогда он решил молиться. Он посмотрел наверх – там было чёрное-чёрное небо, усыпанное звёздами, большими, маленькими, яркими, тусклыми… Он знал, что где-то там, за ними и ещё дальше живёт Бог, который всё видит и всё-все про всех знает, милует и наказывает, спасает… Он сложил руки у губ, как делала это бабка перед иконой. Мальчик не знал молитв, но чувствовал, что должен сказать так, чтобы Бог всё равно помог ему.

«Господи, помоги мне! Убери горе, верни мне маму! Она не была плохая! Её нельзя было убивать! Пожалуйста, Господи, пусть она будет живая! Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы она вылечилась и жила снова! Я буду всегда хорошо себя вести, буду делать всё, что говорят, только пусть мама будет живая! Господи, прости меня за всё, что я делал плохого, но пусть будет живая, пусть будет живая, пусть будет живая…». И так он повторял и повторял, чтобы Бог лучше его понял, чтобы хотя бы одно слово долетело до него в ту неведомую небесную святую обитель и стало не просто словом, а великим решением Господа спасти, воскресить убитую женщину. Мальчик говорил и зевал. И, преодолевая мучительное состояние желания упасть тут же в снег и заснуть, продолжал полушёпотом произносить слова своей молитвы.

А женщину тем временем нашли и вынесли из сарая, где она была убита. Долго причитала бабка, плакала худая девочка лет двенадцати, охали соседи…

И не воскресла убитая женщина, и не обернулся день в утро, и не исчезли горе и ужас в сознании шестилетнего мальчика, который тихим и хриплым голосом долго молился о чуде.