Дурачок

(на чтение потребуется 49 минут)

 

 

 

Блог

 

Ольга Данилина

 

Без темы

 

Любить ближнего своего, протягивать руку помощи, добро творить, наконец, – всё это – переслащённые фразы и штампы. Вот ты живёшь в своём непоколебимом, огороженном от всего постороннего мирке и тебе комфортно, ты в гармонии с самим собой, тебе ничего не мешает, ничего не мучает. Ты – почти совершенен, потому что ничто не может сотрясти твой дух и нарушить эту умиротворённость. И, наверное, это и есть то, что называется чувствовать себя счастливым, если не подразумевать счастье под минутным ощущением эйфории, а просто понимать это состояние как какое-то согласие с собственной душой, спокойствие и способность смотреть на жизнь широко открытыми глазами. Но смотреть на жизнь из окна собственного мирка, непорочного и прекрасного, есть ни что иное как выглянуть, чтобы подышать свежим воздухом. Ведь так? Вот представьте себя в этаком «добронастроенном» состоянии. Вы идёте по улице обычным солнечным днём, глубоко вдыхаете и думаете: «Вот в это мгновение я чувствую себя счастливым, потому что мне хорошо, потому что у меня есть семья, которую я люблю, дети, уютное жилище, дело, которым мне интересно заниматься, и хороший доход, который это дело приносит. Я по-настоящему счастлив». А ещё в такие моменты счастливого самокопания (хотя, самокопание чаще всего бывает трагичным и приводит порой к очень тёмным мыслям, ну, например, к мысли о собственной ненужности, бесцельности своего существования и так далее) хорошо бы обратить внимание на кусты расцветающей черемухи, если дело обстоит в начале лета, или на пушистый снежок, серебрящийся в воздухе и плавно опускающийся на землю, а ещё лучше – на какую-нибудь птичку, проворно прыгающую по земле над насыпанными кем-то (не вами) семечками… Одним словом, хорошо бы вынырнуть из мыслей о себе и удивиться внешнему, тому, что окружает, увидеть, что каждая мелочь природы, сосуществующая с миром города, – интересна, неповторима, этим можно любоваться и опять же испытывать состояние умиротворения оттого, что «жизнь прекрасна», а вы в ней только какая-то микроскопическая частица, но частица значимая, ибо создана Богом, частица с предопределением… И так можно опускаться в эти экзистенциальные волны, продолжая жить обыденной жизнью с её привычным повседневным ритмом и редкими, но очень важными минутами, когда стоит оглянуться вокруг и почувствовать себя частью бесконечной Вселенной. На самом деле, это не всем дано – оглянуться, всмотреться в себя и окружающее и почувствовать неразрывное единство человека с миром. Такие люди очень мудры, они философы и, наверное, жизнь их, действительно, незаурядна и интересна.

 

Хотя, этакие вдумчивые созерцатели не есть творцы, они не созидают ежеминутно, а просто время от времени как будто окунают грешные головы в чан со святой водой, чтобы очиститься. Но очиститься на какое-то время и идти дальше, а потом, опомнившись от заурядной повседневности, опять окунаться в рассматривание красот своей души.

А есть дерзкие добряки, подающие милостыню, сами не осознающие этой дерзости перед самими собой. Подал нуждающемуся, просящему – и вроде бы немного спас, спас материально, помог – и спас себя, потому что не прошёл мимо, значит, ощутил себя чистым, светлым, «малопорочным». Ощутил – и успокоился. Конечно, есть бескорыстные люди, готовые жертвовать, не думая о себе. Но сейчас, мне кажется, в мире, где каждый сам за себя, милостыня, помощь, пожертвование – это в каком-то смысле возможность полюбить себя, внутренне возгордиться, даже если добро идёт от чистого сердца, но ведь не бывает чистых сердец. Где-то в каком-то потайном кармане этого сердца сидит гнусная мыслишка о том, что «я совершил добро, значит я добр, и, может быть, лучше того, другого, который прошёл мимо горя и не подал руку помощи». И мыслишка эта – только маленькое зерно целой философии эгоцентризма, которую можно питать, просто подавая по рублю дворовым бомжам.

Это не мы виноваты, это природа человеческой души, изначально искушённой грехом. Что толкнуло меня на эти мысли? Да собственная ничтожность перед истинным созиданием добра.

 

В прошедшие рождественские праздники я ездила на родину, в маленький городок С., где прошло моё детство, юность, где осталось немало школьных друзей и родственники, которые давно зазывали меня к себе погостить на каких-нибудь выходных. Вот я и выбралась в эту глушь из областного центра, чтобы немного забыть о домашних проблемах, о разладе с мужем, с дочерью, о большом объёме работы в фирме, просто забыться на каких-нибудь два-три дня, вспомнить прошлое, поболтать с тётушкой, погулять по знакомым с детства улочкам, тем более что в этом городке с тех пор почти ничего и не изменилось. Приехала, встретили хорошо, устроилась у маминой сестры. Встречалась с некоторыми одноклассниками, вспоминали школьные годы, смеялись, говорили о том, как живут сейчас наши родственники и просто знакомые. В С. я была всего три дня, а на третий день моя тётушка уехала на юбилей к своей подруге в соседнюю деревню, оставила мне запасные ключи, сказала, что вечером вернётся, а может, скорее всего, на следующее утро, так как выехать обратно будет не на чем. Так, впрочем, и вышло. Вернулась она только к обеду следующего дня, а вечером у меня поезд. В тот третий день я и почувствовала себя ничтожнейшим человеком во всём мире. Оттого что попыталась напялить на себя маску творца добра.

Зимним морозным вечером я прогуливалась одна, ударившись в меланхолию, какая-то необъяснимая тоска поедала меня – может, от одиночества, может, от нахлынувших воспоминаний и понимания того, что прошли те годы, которых не вернуть, и мысли, что вот, если бы не то, я сделала это, всё время приходили мне на ум. Когда я шла мимо торгового ряда, все эти «душевные терзания» рассеяла развернувшаяся там картина. Пожилой человек сидел на земле посреди тротуара и не то выл, не то плакал, постоянно выкрикивая не очень внятно маты, перемежающиеся с какими-то другими неразборчивыми словами, в адрес одного прохожего. Тот прохожий был обычный мужчина средних лет, растерянно стоял и смотрел на него. Сидящий на земле старик как будто бился в истерике, яростно кричал и кидался комками снега в этого прохожего. Тут же из ближайшего магазина вышли какие-то женщины, начали успокаивать этого странного человека. Меня удивило то, что называли они его просто – Вовка – как называют какого-то приятеля, причём, младшего по возрасту, но этот старичок годился им в отцы. Тем не менее он встал, что-то ещё проворчал вслед второму участнику «потасовки», который уже махнул на того рукой и шёл в свою сторону. Не знаю, почему, но я не пошла мимо всего этого, а остановилась и зачем-то минуты три смотрела на всё это – просто стояла молча и смотрела. Мне было интересно, да, вот подходящее слово. Именно интересное зрелище для глаз обывателя развернулось передо мной: странный кричащий старик – картина не из приятных, но что-то меня заставляло смотреть на всё это и чего-то ждать, ждать какого-то итога, как говорится, чем всё закончится. И тут я поняла, что я знаю этого человека. Это же тот слабоумный мальчик из моего детства, над которым смеялись все дети моего двора, который, увидев меня, всегда шёл за мной и кричал вслед: «Людка, Людка!». А я всегда кричала ему, чтобы он отстал, и шла дальше. А он не отставал и всё равно шёл за мной какое-то время, а потом останавливался посреди улицы, стоял несколько минут, как будто замерев и смотря каким-то мутным взглядом вдаль, разворачивался и уходил. И так было много раз. Все знали его, взрослые ругали нас за то, что мы иногда шутили над этим мальчиком, они его жалели. А мы были жестокими подростками, нам было смешно наблюдать, как он осторожно подходит к нам, как пытается встать рядом, послушать наши разговоры. Наверное, он хотел быть, как мы. А мы не хотели, чтобы среди нас был какой-то дурачок. Сейчас я понимаю, как это мерзко и жестоко. Тогда я об этом не думала…

И вот теперь он снова появился, я смотрела на него, как в зеркало, где нечаянно увидела саму себя – злую, самовлюблённую, безжалостную. Был тогда случай, когда Вовка в очередной раз подошёл к нашему «кружку», среди нас было несколько ребят и девчонок, нам было по пятнадцать лет, мы говорили о чём-то, смеялись, а он встал рядом и робко стоял, привыкший к тому, что рано или поздно его заметят и прогонят. Один из парней, Сашка, в которого были влюблены почти все девчонки в нашей школе, заметив Вовку, начал его подзывать к нам. Тот сначала даже не понял, что это его зовут, робко подошёл, глупо улыбаясь. «Хочешь поцеловать вот эту девочку?», – Сашка указал на меня. Вовка не понимал, что ему делать, тем более за этой фразой последовал взрыв нашего смеха. Вовка подошёл ко мне совсем близко. Я тоже смеялась, смеялась ему в лицо. «Танцуй!» – крикнул Сашка. «Танцуй! Танцуй!» – кричали мы хором. Это было страшное зрелище. Нескладный, страшный паренёк, не такой ухоженный, как мы, с глупым смехом начал кружиться, приседать, он смеялся всё громче и громче, наверно, он хотел понравиться нам. Мы смеялись ему в ответ, но злым бессердечным смехом. Нам доставляло удовольствие издеваться над слабым, не умеющим постоять за себя, хотя он старше нас по возрасту. «Ну, давай ещё, тогда поцелуешь свою Людку!». Вовка начал танцевать, как танцевали какие-нибудь скоморохи, прыгая, строя гримасы, кружась. Но тут Сашка подошёл к нему и ударил его в живот – так, что Вовка упал. «Всё, натанцевался? Теперь иди отсюда и больше к нам не суйся!» – крикнул он ему. Я помню, как все мы встали и пошли в какой-то другой двор, говорили и смеялись. А он лежал там, обескураженный. После того раза больше он к нам не подходил.

 

Эта сцена из прошлого пронеслась в моей памяти тут же, как я узнала Вовку. Мне стало жаль его, жаль, как мы обошлись с ним тогда, жаль, что такой он сейчас.

«Здравствуй, я Людка», – зачем-то сказала я ему. Мне хотелось пожалеть его, даже обнять, взять за руку и увести из мира жестокости в мир только хороших людей. И ещё мне хотелось очистить свою совесть, вымолить у него прощения, хотя, конечно, он не узнал меня. «Привет», – сказал он мне весело, улыбаясь беззубым ртом. «Пойдём со мной, я тебя чаем напою», – потащила я его за собой. Мы шли с ним по тёмной заснеженной улице, он говорил мне про какую-то капельку, потом я поняла, что речь идет о пустой бутылке, торчащей из кармана его куртки. Вовка был просто пьян – и тут мне стало жаль его ещё больше.

Дома я накормила его, а потом мы пили чай, он пил смешно, щурясь и улыбаясь от удовольствия. Мне было приятно, что ему тепло, что ему хорошо, что я дарю это добро, а он его получает, и мне хотелось плакать-плакать… Он сидел очень скромно, но смотрел на меня пристально, маленькими, но очень живыми глазками, такой взгляд бывает у маленьких детей, взгляд чистый и непосредственный. «Посмотри, какая красивая ёлка», – сказала я ему, как взрослые говорят ребёнку, чтобы занять его чем-нибудь интересным. Он встал и подошел к живой ароматной ели, по-новогоднему украшенной игрушками, мишурой, огнями… Он долго стоял у этой ёлки, осторожно прикасаясь к ёлочным игрушкам, и улыбался… «Красивенько!» – сказал он. «Да», – ответила я. И тут он посмотрел на меня таким взглядом, что мне показалось, что он, этот Вовка – дурачок – мудрый старец, который знает о том, о чём не знаем все мы, люди обычные. Как будто мы – на земле, а он – над землёй. Он сидел на диване и пил чай по-детски, но смотрел так, как будто знает мою жизнь и видит её насквозь. Не знаю, что на меня нашло, но я неожиданно для самой себя стала ему… исповедоваться. Я говорила и говорила – о своей жизни, о семье, о своей никчемной душе… А он сидел, сгорбившись, болтая ногами, и разглядывал елку, стены, потолок… И не было ему до моей жизни дела, но я продолжала говорить, полились слёзы. И тут я услышала: «Плачь!». Вовка смотрел на меня строго, будто заставляя плакать больше и больше. И плач переходил в рыдание, в какую-то жуткую истерику. Стало легко. Я как-то моментально успокоилась, он весело, как старичок-боровичок из сказки, прищурился, засмеялся. Это всё было очень странно. Казалось, что всё, что произошло за эти несколько минут – нормально, что так и надо. То, что подобрала какого-то больного старика с улицы, привела его в дом, зачем-то пересказала ему половину жизни – так и должно было случиться. Но вдруг я поняла, что Вовку надо как-то проводить. Выгнать я его не могла, но и оставить тоже, а попросить его уйти было страшно. Мы сидели молча ещё с полчаса. Я включила телевизор, звук новогодних передач заглушал нелепую тишину. «Ну что, Вовка, согрелись, чаю попили, давай я тебя домой отведу», – решилась я. «Не-а», – он начал кричать и выть. Мне стало жутко. Я не знала, что делать. Просила его уйти, опять же, как упрашивают капризных детей лечь спать. Повела его к порогу, отдала вещи, он одевался, ругаясь матом. Лицо его превратилось в лицо страшного старика, он замахивался пустой бутылкой из-под водки, которая выпала у него из кармана куртки, стукнул кулаком дверь и ушёл. Из подъезда доносились его крики, будто бы не человек, а его крики спускались с лестницы, отдаляясь от двери квартиры, но врезаясь в слух её обитателя. Не знаю, куда он потом пошёл, и есть ли у него вообще дом. Но когда-то у него была семья, и этим я себя успокаивала. Да, легче придумать себе счастливый конец истории, которую создала сама: «А потом он пошёл к себе в дом, где был счастлив».

 

Запись оставлена 10 января 2010 года в 08.30