HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Леонид Скляднев

Цыгане

Обсудить

Повесть

 

(мелодрама времен перестройки)

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 21.05.2008
Оглавление

3. Часть 2
4. Часть 3
5. Часть 4

Часть 3


 

 

 

Когда он проснулся, утро было уже в разгаре – погожее прохладное утро бабьего лета. Он лежал на диване в одежде – так, как заснул вчера, убаюканный случившимися с ним чудесами и урчаньем вещего кота. Свет не выключенной вчера настольной лампы жалко тлел в лучах дневного света. Сидящий рядом с диваном кот коротко мяукнул, мягко напоминая хозяину, что неплохо бы позавтракать. «Иду, иду», – успокоил он кота, вставая. Иннокентий Николаич вышел на кухню, дал коту кусок заранее отмороженного хека и в задумчивости встал у выходящего во двор окна. Он увидел, как во двор вкатилась новенькая красная «восьмерка» и остановилась прямо под его окном. Из машины легко выскольнула Зоя. Он залюбовался ею раньше, чем успел удивиться и обрадоваться ее возвращению. Она была одета как для путешествия – стройные ее бедра обтягивали темно-синие джинсы, из-под распахнутой короткой черной кожаной куртки виднелась красивая красная кофточка. Ее пышные волосы, собранные сзади в конский хвост, открывали высокий прямой лоб, так что глаза казались еще больше. Нарядные черные босоножки на высоком каблуке подчеркивали стройность ее легкой, девичьей совсем, фигуры. Под мышкой она держала какую-то книжку. Увидев в окне Иннокентия Николаича, Зоя счастливо засмеялась и закричала на весь двор, махая ему рукой: «Сладкий мой! Это я – я вернулась! Кататься поедем!» На тонком смуглом запястье сверкнул золотой браслет. «Да она же ребенок совсем, девочка...», – подумал он, с любовью и восхищением глядя на нее. Каким непобедимым счастьем звенел ее смех, какой неподдельный восторг светился в ее глазах! Радость было имя ей, и Иннокентий Николаич, после смерти родителей забывший о праве своем радоваться, тоже рассмеялся сквозь счастливые слезы. Она вбежала в подъезд, стуча каблуками. Заслышав ее шаги, Васька оторвался от еды, насторожившись, и в следующий миг с радостным мяуканьем ринулся к двери. Зоя влетела в квартиру благоуханным вихрем, смеясь и крича с порога: «Сла-адки-ий! Соскучилась по тебе – умираю! Ну, где ты? Обнимай скорее!» Кот, кинувшись к Зое, поймал лапами ее ногу и повис на ней, как разыгравшийся котенок. «Васька, ну-у! – шутливо захныкала она, – Пусти-и! К тебе, что ли, приехала?» С трудом стряхнув кота, она бросилась к Иннокентию Николаичу. Тот подхватил ее и, крепко прижав к себе, жадно целовал ее глаза, губы, шею. «Ой, как люблю тебя, сла-адкий», – простонала она, закрывая глаза и обмирая в его руках. Книжка с шумом выпала у нее из подмышки. Она открыла глаза и немного отстранилась от него: «Ой, сладкий, забыла совсем – я же книгу тебе привезла». Она нагнулась, подняла книгу и сказала, довольная собой: «Вот, Бердяев». Иннокентий Николаич с удивлением и смущением разглядывал книгу – это был тот самый, столь роковую роль в судьбе его сыгравший, включавший «Русскую идею» сборник работ Бердяева иностранного издательства. «Где ж ты это достала, Зоинька?» – спросил он ее рассеянно. «Как где? – Зоя удивленно дернула плечами, – В магазине у знакомых. Чтобы тебе в библиотеку не мотаться, а дома писать. Тебе же статью надо заканчивать». Он снова крепко прижал ее к себе. «Вот ведь выверт судьбы! Воистину, нет худа без добра. Сколько горечи пришлось испить мне за эти отпечатанные и переплетенные где-то далеко за океаном пару сотен листов, но ведь если б не они – не встретил бы золотую эту девочку, легко и радостно, как сорванный в поле цветок, подарившую мне себя и невиданной чистотой радости своей растворившую тяжелую горечь моей жизни, которой, казалось, не избыть мне вовеки», – думал он и целовал, целовал в упоеньи ее прекрасное, в сладком томлении запрокинутое перед ним лицо.

 

Когда они потом вместе стояли под душем, она вдруг восхищенно сказала, глядя на его подтянутое, как у юноши, сильное тело: «Какой ты красивый, сладкий мой!» «Я? Красивый? Тощий такой... Бог с тобой, Зоинька»,– искренне изумился он. «Молчи, глупый, – перебила она его, – Самый-самый-самый красивый мой!» И, чуть склонившись, осторожно поцеловала его правую руку выше локтя, где синела небольшая татуировка, наколка, которую, горько смеясь над неладной своей судьбой, он сделал в лагере – факел за колючей проволокой и цифры «1983-86». «Ой, сладкий, а это что?» – тихо вскрикнула она, увидев на его левом боку шрам – след ножевого удара. «А-а... – отмахнулся он, – Дела давно минувших дней…». «Больно было?» – с детским ужасом спросила она его. «Не помню, сладкая», – передразнивая ее интонацию и смеясь, ответил он. «А я? Как я, красивая, сладкий?» – лукаво спросила она, вытягиваясь перед ним в струнку, втянув и без того плоский живот и высоко подняв небольшие круглые груди. Она стояла перед ним, задержав дыхание, блестя смуглой мокрой кожей, с прилипшими к плечам черными волосами, подняв лицо с плотно сжатыми, дрожащими от сдерживаемого смеха, губами и щурясь от бегущих по лицу струй. «Ты, Зоинька...», – горячо начал он и, задохнувшись очарованием и благодарностью, молча прижал ее, мокрую, к себе. «Ой, правда, любишь, сладкий, – тихо и ласково засмеялась она и спросила осторожно, – И не разлюбишь, Кешенька? Не бросишь меня?» «Ну, что ты за слова такие говоришь, Зоинька! «Бро-осишь»..». Он еще сильнее прижал ее к себе, целуя ее мокрые волосы и лицо, и сказал шутливо-грустно: «Это ты меня, старого, бросишь». Она резко отстранилась от него, сверкая огромными глазами: «Молчи! Типун тебе на язык! Я тебя брошу?! Да я...». Она тесно прильнула к нему всем своим гибким горячим телом, будто обвилась вокруг него, и, как бы сливаясь с ним в одно, впилась в его губы жадным жарким поцелуем, так что ему стало и сладко и больно. Потом, прижимаясь все крепче, откинула голову. Очи ее полыхали безумным огнем, и от великой страсти, закипавшей в этом маленьком точеном теле, голос был низкий, глухой: «Я тебя брошу?! Я тебя вот как брошу – я тебя до смерти, сладкого, залюблю. До донышка всего тебя выпью и последнюю капельку высосу, чтобы ник-кому не достался! Брошу?! Да я... Я в зубах тебя на край света унесу, чтоб никакая и глянуть не посмела!» «Ей-Богу, сумасшедшая ты, Зоинька...». – пробормотал он, уже теряя голову. «А ты... как думал... мы, цыгане...». – уже в бреду, прерывистом шепотом начала она и, не в силах продолжать, закусив губу, застонала в его объятиях.

 

Потом они завтракали – ели яичницу, по особому рецепту приготовленную Зоей. «Я всегда теперь тебе, сладкий, завтрак готовить буду – нянькой твоей стану, чтобы ты только писал и писал, и меня любил», – весело суетилась она на кухне. «А как же моя работа, Зоинька? Жить-то, радость моя, на что? Да и латынь твоя...». – умерял он ее пыл. «А что латынь? – легко рассуждала она, – С учебой ты мне поможешь. А работа твоя... Брось ты ее. Найдет тебе папаша что-нибудь необременительное на первое время. А там... Тебя же в Америке печатать будут – вот и деньги. Много ли нам надо, Кешенька?» «Не знаю, – смеялся он в ответ, – Ты вон как наряжаться-то любишь». «Люблю, – виновато, по-детски, вздохнула она, подбежала и встала прямо перед ним, красуясь в нарядной красной кофточке, которую завязала узлом на смуглом животе, в джинсах и черных босоножках на высоком каблуке, – Ну, как я тебе, Кешенька?» «Красавица – слов нет!» – искренне похвалил он ее. Она заулыбалась довольно и счастливо и вытянула перед ним смуглую тонкую руку с красивым золотым браслетом: «А это как?» «Краси-иво», – протянул Иннокентий Николаич, любуюясь редкой вещью. «Папаша подарил, – объяснила Зоя, – Это мамин. Папа говорит, старой работы. Теперь таких не делают. Это он вчера, как рассказала ему все про нас, помрачнел сначала, а потом достал браслет этот, поцеловал меня и говорит: «Носи – это твое теперь. Приданое, вроде как. Ты ведь женщина теперь, жена». И, знаешь, мне показалось, что слезу пустил. А он – круто-ой мужик. Коньяку налил стакан, ахнул единым духом: «Твое здоровье, доченька». Вроде как благословил он нас, сладкий. У него день рожденья на той неделе. Тебя особо приглашает – страх, как хочет увидеть. Вот, пойдем. Познакомлю вас. А теперь – кататься поедем, сладкий! Я у Кольки машину взяла». «Как же, Зоинька, так прямо сразу и благословил?» – поразился столь скорому решению столь чувствительного дела Иннокентий Николаич. «Ну, не сразу – спра-ашивал. Так-то он на руку скор. Но вчера, знаешь, сладкий, я и сама удивилась, что он уступил и, вроде как, со мной согласился. Стою перед ним растерянно так. А он глянул на меня – взгляд тяжелый и, веришь ли, слезы в глазах блестят – усмехнулся и говорит: «Между нами сказать, даешь ты, девка, конечно, жару. Аж сердце закололо... А с другой стороны, как я неволить тебя буду? Вон, глазищи-то горят! Эх, Зойка ты моя, кровинушка моя цыганская». Так и сказал: «кровинушка цыганская». И крепко-крепко к себе так прижал». Было столько искреннего чувства в ее рассказе, так влажно блестели ее широко раскрытые глаза, что Иннокентий Николаич и сам распереживался, будто воочию видел эту трогательную сцену напутствия старым цыганом юной его дочери. Чудесно-театральным представилось ему все – думал, что только в книгах осталось подобное. Он молча взял ее за плечи и поцеловал в открытый забранными назад волосами высокий смуглый лоб. «Ну, сладкий, кататься, кататься!» – потянула она его за руку.

 

Первым делом они заехали в котельную, и Иннокентий Николаич договорился с напарником насчет отгулов. Хоть будущее и сияло ему в эти дни всеми цветами радуги, в том числе и зеленым цветом долларовых гонораров, жизнь, с трудом, правда, но приучила его все же к некоторой осторожности. Напарник, бывший, как всегда, в подпитии, согласился – летом работы было мало – и двумя бутылками водки дело уладилось к обоюдному удовольствию сторон, так что расчувствовавшийся кочегар вышел его проводить. Увидев красную «восьмерку» и в ней Зою, он пихнул Иннокентия Николаича в бок: «Вот эт оторвал ты кошелку, Николаич». «Николаич» только молча махнул рукой в ответ.

 

Потом... Потом они покатили за город, в желто-багряные сказочные терема осенних лесов. Пусто и ароматно было под пылающей в солнечных лучах сенью их. Пусто и ароматно. И в радости красоты их растворена была горчащая грусть скорой разлуки и разора. Изыскан и пьян был их густой, пронизанный золотым светом последнего осеннего солнца, воздух. И так же горчил он грустью-тоской, как и несравненный их аромат. Скоро, ой ли, скоро ворвется под блаженные эти сени суровый воитель – северный ветер – и ледяной безжалостной рукой сорвет, изорвет в клочья пышную красу золотых нарядов, и, хохоча, развеет по волжским бескрайним просторам. И сирый нагой лес в горестной мольбе возденет корявые свои черные руки к низкому серому небу. Но мятежны, темны, тяжелы и глухи ноябрьские небеса. Не видно за ними Приемлющего всякую мольбу. С диким воем накинет Сиверко холодный белый саван на дрогнущий, трепещущий лес, и забудется лес тяжелым мертвым сном. Долга, темна и глуха зимняя ночь. Долог, ой, долог срок до весны. И Бог весть, что за этот долгий срок может с Зоинькой и Иннокентием Николаичем случиться. Но ведь это когда-а еще... А днесь – идут они, обнявшись, по огромному пустому терему осеннего, чуть живого, но пышного еще, леса, ступают по роскоши мягко шуршащей опавшей листвы, и читает Зо-оиньке своей – несравненной, единственной – наизусть читает ей вслух Иннокентий Николаич любимого своего Бунина: «Лес – точно терем расписной..». И слушает его, замерев, Зоинька, и грустной радостью, и любовью великой, какой не знают жалкие земные люди, светятся прекрасные ее каре-зеленые глаза. Иннокентий Николаич закончил читать. Они шли молча – прекрасна и задумчива была вокруг них природа. «Я, знаешь, Зоинька, – сказал он ей, – Я напишу тебе что-нибудь. Хорошее что-нибудь. Обязательно напишу, Хочешь?» Она забежала вперед и остановилась перед ним, заглядывая в глаза: «Правда?! Ой, сладкий, мне даже мечтать об этом страшно». И, ласкаясь, прильнула к нему: «Поехали домой, сладкий. Соскучилась по тебе». Они вышли к обочине шоссе, сели в машину и помчались домой к Иннокентию Николаичу. Машина со свистом рассекала стеклянный, дрожащий в солнечных лучах, воздух. Зоя водила не так, как часто водят женщины – вцепившись обеими руками в руль и напряженно подавшись вперед. Она была классным водителем – азартным и ловким. Иннокентий Николаич залюбовался ею – она сидела в свободной позе, откинувшись назад и глядя вперед. Он видел в профиль ее высокий прямой лоб, тонкий, с горбинкой, нос, впалую смуглую щеку, чуть приоткрытый рот, мягкий овал подбородка, красивую шею. Ветер бесился в открытом окне и, обезумев от зоиной красоты, целовал ее разгоряченное лицо, трепал волосы и прижимался к ней, пытаясь распахнуть красную кофточку, плотно облегавшую нежную возвышенность груди. Левой рукой Зоя легко придерживала руль, а правая свободно лежала на переключателе скоростей. Казалось, она сидит просто так, а машина скользит по шоссе, послушная одному лишь ее желанию. «Какая же ты красавица, Зоинька!» – восторженно на нее глядя, сказал Иннокентий Николаич. Зоина рука, державшая руль, дрогнула, и машина вильнула на пустом, к счастью, шоссе. Она одарила его мгновенным горящим взглядом, сжала горячей правой рукой его руку так, что золото колец врезалось ему в кожу, и прошептала глухо: «Не говори мне так, сладкий, когда я за рулем». Остаток пути Зоя молчала, и только когда они въехали во двор и остановились у подъезда, она повернулась к нему – тяжелым темным пламенем желания, как у взрослой женщины, полыхали ее глаза. Коснувшись горячими золотыми пальчиками его руки, она полуспросила-полуприказала тихо: «Идем».

 

Когда, утомленная, она задремала, прижавшись горячей щекой к его руке, он решил потихоньку встать и пойти на кухню что-нибудь приготовить. Но она тут же проснулась, как только он шевельнул рукой. «Куда-а ты, сла-адкий?» – спросила она его сонным шепотом, открывая глаза, тоже сонные, с темными кругами под ними, отчего смуглое ее лицо казалось худее и старше. Он не удержался и поцеловал прекрасные ее глаза. «М-м-м...». – довольно и томно простонала она и еще сильнее прижалась щекой к его руке. «Я на кухню, Зоинька. Приготовлю чего-нибудь. А ты спи пока». И он осторожно переложил ее голову на подушку. Но она проснулась совсем: «Нет, и я с тобой, сладкий. Хочу каждую секундочку с тобой рядом быть, видеть тебя, слышать, трогать – я же сказала, что нянькой твоей буду. А спать... Ночью спать буду, сладкий». Она потянулась, полуобнажаясь, отгоняя остатки дремоты. Он смотрел на нее, обмирая от восхищения. «Ты так божественна, любовь моя...». – мелькнула в голове его строчка будущего стихотворения. «Ты так божественна, любовь моя!» – продекламировал он вслух. «Что это?» – спросила она, переставая потягиваться и глядя на него во все глаза. «Это – тебе. Это будет первая строчка твоего стихотворения». Она выскольнула из под одеяла, обняла его и, быстро и крепко поцеловав в губы, прошептала проникновенно: «Ой, спасибо тебе, сладкий!» Потом, прильнув к нему, пролепетала: «А можно, сладкий, я у тебя останусь? Не поеду домой». «Конечно, Зоинька! – радостно согласился он, гладя ее по волосам, – Только папа-то волноваться будет». «А мы... Я позвоню ему». Шлепая по полу босыми ногами, она побежала к телефону, но остановилась на полдороге: «Ой, сладкий, а как же я голая-то? Вот дура, надо было из дома шмотки-то взять». Идем, я тебе из маминого что-нибудь дам», – позвал он ее, открывая дверь в комнату родителей, куда заходил крайне редко. «Удобно ли, сладкий?» – стеснительно спросила она, осторожно вкрадываясь в полутемную из-за опущенных штор комнату. Высокое зеркало у туалетного столика отразило ее смуглую наготу на фоне серой в полумраке стены. «Конечно, удобно. У меня же никого роднее тебя нет», – ответил он ей просто, доставая из шкафа черный с желтыми жар-птицами халат матери, который та надевала еще в далекой своей молодости, и мягкие комнатные туфли. «Правда, сладкий?» – шепотом спросила она, страшно раскрывая глаза и легко подбегая к нему. «Ну, на примерку, живо!» – скомандовал Иннокентий Николаич. Зоя повернулась к нему гибкой смуглой спиной и с готовностью отставила назад руки. Он, не удержавшись, поцеловал ее голое плечико, надел на нее халат, пришедшийся ей почти впору, и, взяв за плечи, подвел к зеркалу. Черный халат был ей удивительно к лицу. «Ой, здо-орово, сладкий!» – вскрикнула она, пытаясь поймать его взгляд в зеркале. Он обнял ее из-за спины и прижал к себе, целуя в затылок, как ребенка. «Тебе черный цвет идет. Ла-асочка моя черная. Ла-асковая моя», – нежно и грустно приговаривал он, целуя ее. Зоя в халате напомнила ему мать, какой была она в далеком его детстве. «Ой, как ты сказал здорово – «ла-асочка»!» – засмеялась она счастливо. Потом посерьезнела и потянула его за руку: «Идем, сладкий, папаше звонить». «Не боишься?» – спросил ее Иннокентий Николаич. «Чего ж бояться? Он ведь все уж знает, – бодро ответила она и тут же боязливо повела плечиками, – Боюсь маленько, сладкий». Зоя подошла к телефону и набрала номер. Иннокентий Николаич стоял подле нее. Когда в трубке ответили, она состроила ему страшную рожицу и заговорила елейным голоском примерной дочки: «Папа? Ну, как жизнь?.. Что? Где я? Ну, как где? Я у Кеши... Да, то, что вчера-то говорили... Колька машину-то не ищет?.. Ругался, говоришь? Ну, поругается и перестанет... Как он сказал, конокрадка? Ха-ха-ха!.. Папочка, так вы меня не ждите сегодня, ладно? Я у Кешеньки останусь..». Судя по напряженному выражению зоиного лица, в трубке воцарилось зловещее молчание. Она обернулась к Иннокентию Николаичу и снова состроила ему страшную рожицу. Потом растерянно протянула ему трубку, прошептав: «Кеш, Кешенька, он с тобой хочет поговорить». Иннокентий Николаич, недоумевая и волнуясь, взял трубку и сказал: «Здравствуйте». «Здорово, – ответил в трубке властный хрипловатый бас, говоривший с таким же, как у Зои, акцентом, – Как тебя по имени-отчеству-то? А то эта тебя как-то кличет не по-мужицки». «Иннокентий Николаич», – ответил Иннокентий Николаич. «Это длинно мне – не запомню. Короче, Николаич. А я – дядя Ермолай, папа зоин. Так, значит, и зови – дядя Ермолай. Лихой ты, Николаич, парень, я гляжу – девку из табора выкрал и домой не пускаешь». В голосе его за подчеркнутым спокойствием уловил Иннокентий Николаич дрожание то ли гнева, то ли ревности. «Так ведь...». – начал было он, желая объяснить, что никого не неволит, что, мол Зоя сама, но вспомнил, как вчера сказал ей, что она – как он, подумал, что не честно сваливать все на Зою – девчонка совсем – и замолчал, не зная, что сказать. «Молчишь? – снова вибрировал в трубке бас дяди Ермолая, – Хочешь, поди, сказать, что сама на шею вешается. Да уж, через такую девку, как Зойка, не переступишь». «Я, что хотел – сказал», – огрызнулся Иннокентий Николаич. «А ты горя-ачий, Николаич, – усмехнулся дядя Ермолай, – Только ведь сначала-то, пока свежо, все горячие. А ну, как надоест?» Иннокентий Николаич аж задохнулся от закипавшего в нем гнева и, плохо владея собой, зловеще провыл в трубку: «Что-о? ?Надое-ест?! Это... Это вы о чем поете?!» Зоя посмотрела на него с ужасом и схватила за руку. «Ого! – удивился дядя Ермолай (Иннокентию Николаичу послышались нотки одобрения в его хриплом басе) и спросил голосом, каким, наверное, спросил бы Грозный Курбского– Ну, а так, между нами – что тебе в ней?» «Она... Золотая она. Нет таких на свете!» – злобно, убежденно и вдохновенно выдохнул Иннокентий Николаич в трубку, и почувствовал, как зоины пальчики впились в его руку острыми ухоженными ноготками. Дядя Ермолай крякнул и замолчал. Потом сказал, уже совсем другим голосом – смиренным и полным тихой обиды: «Ну, если так, береги ты ее, девоньку мою. Твоя она теперь». И положил трубку раньше, чем Иннокентий Николаич успел что-нибудь ответить. Зоя смотрела на него с каким-то суеверным ужасом: «Н-ну... Что, сладкий? Что он сказал-то?» Иннокентий Николаич, весь еще во власти произошедшего объяснения, глядя на Зою и не видя ее, глухо и отрывисто произнес: «Да ничего не сказал... Сказал, чтоб берег я тебя». Она робко коснулась его руки: «Я первый раз слышу, чтоб с папашей так говорили. Как ты его... обломал-то! А ведь он, знаешь, убьет – глазом не моргнет. Ой, Кешенька, какой ты..». «Какой, Зоинька?» – приходя в себя и уже осмысленно глядя на нее, спросил он. «Ты, Кешенька, бешеный-бешеный. Ой, как я тебя за это люблю!» – благоговейно сказала она и прижалась к нему осторожно, как к возлюбленному чудовищу. «Бешеный, – усмехнулся он про себя, – Ведь это кликуха моя лагерная». Дело в том, что оказавшись на зоне, Иннокентий Николаич поразился тому мрачному царству несправедливости, которое, являя собой концентрированную модель внешнего мира, представлял лагерь. Он был чистым юношей, полным благородного дон-кихотства, просто не понимавшим, как это можно сидеть сложа руки, когда рядом обижают слабейшего, и горячность его поначалу служила ему страшную службу. Два раза лагерный «лепила» – старый врач Митрич, сам в прошлом зэк, живший при зоне на поселении, откачивал его и зашивал его окровавленную шкуру после побоев, имевших целью убить – отделаться раз и навсегда от этого нелепого сопляка, лезшего с кулаками на паханов. Он выжил чудом – молод был и силен. Или подкупало озверевшие сердца безумие его смелости? Времени неподвластны были понятия его о добре и зле, и в этом он не изменился, но из нелепо машущего кулаками Дон-Кихота превратился в поджарого волка, всегда готового огрызнуться и пустить в ход клыки. Он достал себе даже сделанную из отвертки «заточку» и всегда носил это страшное в умелых руках оружие с собой, ловко пряча во время шмона. Он не спускал никому – ни молодым, пришедшим с «малолетки», волчатам, ни старым лагерным волкам. Даже друзья-баптисты умеряли иногда его жажду справедливости: «Нельзя так, Иннокентий. Ты что, хочешь, чтоб тебя утром нашли с «заточкой» в сердце? Вспомни Спасителя: «А теперь ваше время и власть тьмы». Что же с этим поделаешь?» Но он таким и остался, и воистину, Бог хранил безумную душу его, ибо иных объяснений, почему он все-таки остался в живых, не было.

 

Зоя, как будто вдруг сообразив, что папаша разрешил ей остаться, разомкнула объятия, побежала на кухню и тут же вернулась с бутылкой шампанского, той еще, непочатой, в руках и двумя бокалами: «Ой, как здорово, сладкий! Гулять будем!»

 

Они пили шампанское и вместе готовили обед, точнее, ужин из скудных запасов Иннокентия Николаича. «У тебя же пустой холодильник! – возмущалась Зоя, – Завтра с утра поедем на рынок». Она упивалась сознанием того, что будет с ним и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра – всю долгую-долгую жизнь. Иннокентий Николаич только молча целовал ее в ответ – у него не было слов, достойных этого юного смуглого чуда, которое суетилось тут рядом. Согласованность их действий была поразительной. Трудно сказать, кто о ком заботился – они столь чутко предупреждали малейшие желания друг друга, будто, в упоении любви, носили один другого на руках. Поздно вечером раздался телефонный звонок. Иннокентий Николаич поднял трубку. К его удивлению, он услышал хриплый бас дяди Ермолая: «Николаич, это я, дядя Ермолай. Чтоб там не думалось чего, пойми меня правильно – дочь она мне». «Я понимаю», – тихо ответил Иннокентий Николаич как можно мягче. «Ну, так это, гуляйте пока, короче. А в среду – милости прошу ко мне на день рожденья. Зойка-то знает. Да приезжайте пораньше – каляк у меня к тебе серьезный есть, Николаич». «Хорошо, приедем пораньше. Дать вам Зою?» – спросил Иннокентий Николаич. «Дава-ай», – грустно прохрипел тот. «Зоинька, папа», – крикнул он ей. Она подбежала, взяла трубку и отвечала, низко опустив голову: «Да, папа... Все хорошо... Ладно... Ладно... Не скучай, папочка, любимый». Последние слова она сказала уже сквозь слезы, положила трубку и, бросившись к Иннокентию Николаичу, разрыдалась у него на груди. «Ну, что ты, родная, – успокаивал он ее, – Не надо. Устала ты просто, Зоинька». Она подняла к нему заплаканное лицо, и вправду, утомленное. Темные круги под глазами делали их совсем огромными – в поллица – и печальными. «Уста-ала, родная. Вон, круги-то под глазами какие. Ложись-ка, ласточка, спать», – приговаривал он, гладя ее по голове. «Это не потому, что устала, – всхлипывая, прошептала она, – Это потому, что тебя любила. Может, правда, я лягу? Только, чтоб ты рядом сидел».

 

Иннокентий Николаич разложил диван, постелил постель, уложил Зою, а сам сел за стол с привезенной Зоей утром книжкой – писать статью. Зоя легла и закрыла глаза. Он думал, что она уже спит, но через несколько минут услышал ее тихий голос: «Дай мне, Кешенька, что-нибудь почитать – не спится мне». «Ах, ты, полуночница, – пожурил он ее и дал ей том Гумилева, – Гумилева любишь?» «Люблю. Только мало его читала». Она взяла из его рук книжку, приподнялась на локте, подперев рукой голову, и погрузилась в чтение.

 

Иннокентий Николаич обратился к Бердяеву и будущей статье. В общем, он понимал, о чем нужно писать, но, будучи поэтом, а не журналистом, не мог начать, не уловив нужной формы. Идеи – одна ярче другой – мелькали в его голове и исчезали раньше, чем он успевал их ухватить. Вид книги снова всколыхнул невеселые воспоминания. Он осторожно взглянул на Зою – стихи захватили ее. Из-за распущенных черных пушистых ее волос он видел только нижнюю часть лица, согнутую в локте смуглую руку и плечи. Губы ее большого красивого рта чуть шевелились, голые худые плечи были как у девочки. Волна любви и страха за это красивое порывистое дитя, так беззаветно полюбившее его и бесстрашно погружающееся в бездонный омут его, Иннокентия Николаича, бестолковой жизни, накрыла его с головой. Он вдруг испугался, что она не понимает до конца всей катастрофичности его взаимоотношений с действительностью, и решил, что обязан ее предостеречь, пока, может быть, еще не поздно. «Зоинька, выслушай меня, родная», – обратился он к ней мягко, но очень серьезно. «Да, я слушаю. Что такое, сладкий?» – она оторвалась от книжки и, подняв голову, смотрела на него удивленно и испуганно. «Зоинька, пойми меня правильно, – начал он медленно, подбирая слова, – Пусть тебя не вводит в заблуждение эта американская статья. То есть, разумеется, это – путь получить средства к существованию, стать, может быть, известным в определенном кругу. Но, Зоинька, принципиально это моей жизни не меняет – как поэт, я слишком не в ладах с действительностью, слишком не хочу принимать ее тяжесть и ложь. И, поверь, она мне отомстит. Уже отомстила... Ведь дело, в сущности, совсем не в этих книжках было, которые у меня нашли. Книжки просто были удобным поводом наказать меня за то, что я – не от мира сего. Не книжки, так что-нибудь другое нашлось бы, рано или поздно. Это я, когда юн был, полагал, что во всем социализм виноват, система советская... Понятно, все это вещи, и в самом деле, страшные, но ведь они – лишь формы царства мира сего, формы государства – то есть, узаконенного подавления всего, что не укладывается в рамки системы, всего, что не средне. Поэтому так трудно я и живу. Подумай, Зоинька, зачем тебе жизнь губить? Ведь читать стихи, даже, может быть, общаться с поэтом, это – одно, но жить с ним вместе, жить его жизнью... Зоинька, зачем тебе воевать эту чужую войну не на жизнь, а на смерть, смерть глухую и, в глазах людей, бесславную?» Он замолчал. Она смотрела на него огромными, полными слез незаслуженной обиды глазами: «Ты... Ты... Зачем ты так? Ничего нет в тебе, что было бы чужое мне. Ты... Ты просто не хочешь, чтобы я с тобой была. Думаешь, обузой тебе буду?» Она уже сидела прямо на постели, завернувшись в одеяло и спустив обнаженные ниже колен ноги на коврик рядом с диваном. В ее словах было столько детской обиды и взрослой горечи, что он, забыв про все на свете, бросился к ней, опустился на колени рядом с диваном и, обхватив ее смуглые ноги, как безумный, покрывал их поцелуями от колена до кончиков маленьких точеных пальцев. «Ласочка черная, ласочка моя гибкая, радость ненаглядная, беззаконная радость моя, смуглая ласточка моя. Бог мне тебя, золотую, послал! Прости меня за подлый этот страх, недостойный тебя, любовь моя», – говорил он ей горячим страстным шепотом, как молитву. «Сла-адкий», – только и сумела она прошептать в ответ и, склонившись, ткнулась лицом в его голову, накрыв волной иссиня-черных душистых волос. Они просидели так довольно долго, притихшие. Потом он, осторожно подняв голову из-под ее волос и заглядывая ей в глаза, спросил тихо: «Ну как, Зоинька, Гумилев? Нравится?» «Да», – односложно ответила она, гладя его по волосам. «Что же тебе больше всего понравилось?» – продолжал он спрашивать ее. «А вот это... Сейчас найду». Она выпрямилась, взяла в руки книгу , зашуршала страницами, отыскивая нужное стихотворение, и, отыскав, тихо вскрикнула: «Нашла! Вот это... Прочитать?» «Конечно, прочти, Зоинька», – откликнулся он с готовностью. Ему было страшно интересно, что же ей понравилось. «Я только последнюю строфу, ладно? Вот слушай..». И она тихо и с чувством продекламировала:

 

«Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!»

 

Иннокентий Николаич поднял на нее глаза, полные благоговейного удивления, любви и слез. Она смотрела на него, не отводя прекрасных усталых очей, как бы молча спрашивая: «Ну, понимаешь?» «Зоя... Зо-оинька...». – прошептал он и снова припал к ее ногам, целуя их смуглый атлас. «Вот она, русская идея, – подумал он, – Смело смотреть в глаза чудовищ и гибнуть страшной и славной смертью, владея волшебной скрипкой веры и мечты о не понятном всякой рациональной черни Граде-Китеже, не соглашаясь на временные удобства и сделки с царством мира сего».

 

Этот день, по насыщенности любовью, слезами и откровением равный целой жизни, утомил Зою. Она тихо заснула, прильнув щекой к его руке. Иннокентий Николаич посидел немного с ней рядом и тихонько освободил руку. На этот раз Зоя не проснулась, а только глубоко вздохнула, пробормотала во сне что-то неразборчивое и поверулась на другой бок. Иннокентий Николаич вернулся за стол и пододвинул к себе лист бумаги. Его уже не пугала его нетронутая белизна. Он начал писать – легко и свободно, совсем не так даже, как предполагал статью эту написать. То, что сейчас выходило из-под пера его, было больше похоже на бред откровения или на признание в любви.

 

Ночь за окном уже начинала сереть, звякнул звонком и загромыхал по рельсам первый трамвай, когда он погасил лампу и отправился спать. Зоя спала на спине, как дитя, раскинувшись поперек, одеяло сбилось в сторону. Ему жаль было тревожить ее, так много пережившую за долгий прошедший день. Он поправил ей одеяло, потом принес из комнаты родителей раскладушку, разложил ее рядом с диваном и лег, не раздеваясь. Распаленное впечатлениями и мыслями сознание угасало медленно, и он лежал с открытыми глазами, глядя в светлеющий, серый уже, сумрак комнаты и с упоением слушая тихое и мерное зоино дыхание. Когда сон уже почти овладел им, он услышал испуганный ее крик: «Кешенька, сладкий, где ты?!» Он мгновенно вскочил, присел рядом с ней и, гладя по голове, приговаривал: «Здесь я, здесь, родная. Успокойся Зоинька, спи». «Где ты был?» – в сонном волнении спросила она. «Я здесь, на раскладушке, чтобы тебя не будить», – смущенно объяснил он. «На раскладушке? С ума сошел, – сонно удивилась она и легонько потянула его за руку, – Иди, иди ко мне скорее».

 

 

 


Оглавление

3. Часть 2
4. Часть 3
5. Часть 4
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!