HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Леонид Скляднев

Цыгане

Обсудить

Повесть

 

(мелодрама времен перестройки)

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 21.05.2008
Оглавление

5. Часть 4
6. Часть 5
7. Часть 6

Часть 5


 

 

 

«А платье-то какое же мне надеть?» – озабоченно спросила она, выбегая из примыкавшего к ее комнате душа. «Ну, сладкий, скажи мне, скажи, – – тормошила его, стоя в одном белье у раскрытой дверцы большого платяного шкафа и прикладывая к себе по очереди многочисленные наряды, – Ну, в каком ты меня больше всего любишь, а?» Он смотрел на нее в немом очаровании, не в силах оторвать глаз. Она поймала его взгляд и, замерев, грудным страстным шепотом попросила: «Не надо, не смотри так, сладкий, а то ведь мы никогда отсюда не выйдем». Потом достала черное платье, то, в котором увидел он ее в первый раз, и приложила к себе, вопросительно глядя на него. «Это, Зоинька», – сразу сказал он. «Умница! – похвалила она его, надела через голову платье и, стоя к нему вполоборота, стройная, с лебединой шеей и высоко поднятой головой, откинув назад роскошные свои волосы, спросила, – Ну как?» Он вспомнил, как увидел ее в первый раз – красивую девочку с нежно-смуглым, как персик, личиком, глядящую на него огромными каре-зелеными глазами, горящими радостным восхищением. Радость было тогда имя ей. «Как она изменилась за эти несколько дней», – подумал он, с любовью глядя на нее. Женщина стояла перед ним – юная и прекрасная. Лицо ее осунулось и повзрослело, и синеватые круги – следы безумных и бессонных, ему отданных, ночей – легли под глазами, делая их совсем огромными и бездонными, как сама страстная душа ее. Любовь было сейчас имя ей. И как тогда, в самый-самый первый их раз, опустился он перед ней на колени и, обняв ее бедра, целовал, как безумный, через платье ее упругий живот. «Ой, не надо, сла-адкий, – умоляюще простонала она, гладя его по волосам, – Нас уж и-ищут, поди».

 

Когда они спустились в огромную столовую, все гости уже сидели за столом, богато уставленным бесчисленными блюдами и сосудами всех цветов радуги. Гостей было человек пятьдесят – люди все не случайные: крутые самарские авторитеты, районное начальство, новоиспеченные бизнесмены – сидели важно, топорща унизанные перстнями пальцы, дорого одетые, с расфуфыренными в пух и прах женами и зазнобами. Официантки и официанты – то ли, правда, цыгане, то ли одетые цыганами, однако, как на подбор, чернявые – застыли наготове. Похоже, что ждали только Зою с Иннокентием Николаичем – когда они вошли в зал, как дети, держась за руки, все глаза с тяжелым любопытством уставились на них, а дядя Ермолай с облегчением объявил: «Ну, вот и доченька моя явилась с женихом». Дядя Ермолай усадил их по левую руку от себя (по правую сидел Коля-ворон) и зашипел на них, неожиданно повторив зоины слова: «Где вас носит? Налюбиться, черти, не можете?» Зоя с многозначительной улыбкой взглянула на Иннокентия Николаича, а потом – дерзко и озорно – на отца: «Не-а, пап, не можем!» «Ух-х, с-сумасшедшая, Зойка! Кровь цыганская!» – сказал он ей тихо и грозно, но с гордостью и явно любуюясь дочерью.

 

Торжество началось. Говорили речи, поздравляли. Каждый хотел потрафить зубчаниновскому пахану, в смуглые и цепкие, недешевым перстенечком украшенные, пальцы которого тянулись многие золотые ниточки: и дань с «комков», и водочка с тайного заводика, и много еще чего. Но этого лучше и не знать достопочтенному читателю, ибо повесть сия о любви, а отнюдь не бюллетень теневой экономики.

 

Ели много. Пили – еще больше. Блестели от пота смуглые лица снующих официантов, мутнели и теплели глаза «крутых», зеленели жены и зазнобы, провожая ревнивыми глазами устремленные на скрытые пестрыми юбками прелести официанток взгляды хозяев своих. Щедро наливал «Николаичу» дядя Ермолай. Как откажешься? «Напьешься, сладкий», – шепнула Иннокентию Николаичу Зоинька. «Ой, родная, напьюсь». «Ну, и ладно, сладкий. Не бойся, не думай ни о чем – вот я, рядышком». И повернув к себе его лицо, поцеловала звонко и крепко в губы при всех.

 

На широкую ногу дело было у дяди Ермолая поставлено – птицы залетные, московские цыгане, ярким шумным потоком выкатились-выплеснулись в столовую. Перебором низким и страстным, перекрывая глухой «базар» гостей, пророкотали гитары: «О-очи че-орныя..». Заслушался Иннокентий Николаич, головушку хмельную повесил, а Зоинька его – тут как тут: «А это и не про меня, скажи, сладкий. У меня и глаза – не черные. Да и, скажи, сладкий, разве ж сгубила я тебя?» Иннокентий Николаич поднял на нее серые свои, посветлевшие сразу, глаза: «Сгубила?.. Да я и жить только начал, как тебя увидел, Зо-оинька. Ты... Ты..». Себя не помня, соскользнул он со стула, на колени перед ласочкой своей бесценной встал и обнял точеные, несравненные ножки ее. «Сла-адкий, – ахнула Зоинька, ручкой нежной золотой переворошив темные, с серебром, волосы его, глянула надменно вокруг, на крутых на всех, на зазноб на их, скабрезно заухмылявшихся, и в голос пропела, так, чтоб все слышали, – Ах ты, сла-адкий какой». Кто-то, потрезвее, вякнул удивленно: «Эх и девка у тебя, дядь Ермолай! Да и зятек – горя-ачий». «А ты думал! Фуфло, что ли, жабу холодную в дом пущу?» – гордо вскинул черные грозные глаза дядя Ермолай и, на любовь их любуясь, загрустил-затосковал, Настю свою вспомнил: «Ой, дети, дети..». И цыгане подскочили, завыли тоскливо и страстно: «О-ой, дети, де-е-ети. О-ой, да не буди-и-те. Ой, да пока со-о-олнышко, ромалэ, не-е-е вза-айдет». И снова головушкою хмельною поник Иннокентий Николаич. «Ну, Николаич, чтой-то не весел ты, а? – пихнул его в бок дядя Ермолай, – С такой-то девкой – кака печаль? Давай, зятек сладкий, за девку мою, за кровинушку цыганскую – до дна!» Иннокентий Николаич встал с подъятою рюмкой – как бы воспарил надо всеми, над всей этой мильонной-лимонной, а мелкой против него, против любви его, шушерой, и к одному лишь отцу зоинькину обращаясь, сказал, как поклялся: «За ласточку нашу, дядь Ермолай! За Зоиньку золотую, несравненную!» Выпил до дна и рюмку хрустальную, бесценную – тр-рах об пол. Крякнул одобрительно дядя Ермолай и опрокинул в себя отраву прозрачную. И цыгане притихли. Тут встала Зоинька – царевна царевной – ножкой точеной топнула: «Не хочу, чтоб сладкий мой печалился. А ну, веселое играйте, цыгане!» Седой цыган, главный их, глазами стрельнул, и – метнулись на струны хищные пальцы, и статные девки-плясуньи повели нервно плечами так, что зазвенели монисто на смуглых их шеях и колыхнулись высокие груди их: «А руче-е-чек-ру-че-ек , а брала воду на-ча-ек – сама смотре-елась в ру-че-ек». Ой, как струны звенят, как девки пляшут, бедрами крутыми играют – с ума сойти! Подлетел старый цыган к Зоиньке, в пояс поклонился: «Просим, госпожа – спляши с нами». Встала Зоинька – царевна царевной, кровинушка цыганская пламенная – и в круг пошла. Ласточка легкая, ласочка гибкая, ла-асковая – царевна царевной. Ой, как пляшет Зоинька, как ручкой золотой поводит, как очей бездонных со сладкого своего не сводит! А уж цыгане из себя выходят, с ума сходят цыгане – все быстрее, все безумнее перебор серебряных струн: «Ай- да-ну-да-ну-да-най, ай-да-ну-да-най..». Уж и слов не разобрать – все «чавелэ» да «ромалэ» – морок какой-то, бред. Не понимает ничего Иннокентий Николаич – кружится хмельная его головушка. Только ласочку свою, Зоиньку золотую видит он, очи ее бездонные, и тянется к ней, к ласточке, нетвердой рукой. И вот она, Зоинька его, тут как тут, щебечет над ним: «Что? Что, сладкий мой? Устал? Уста-ал, родной мой. Вот я, вот, с тобой я, хороший мой». Склонился Иннокентий Николаич к дяде Ермолаю: «Дядь Ермолай, прости, устал я что-то. Уж не обижайся». «Да что ты, Николаич, – дружелюбно басит тот – Дело житейское. На то и пьем, чтоб пьяными быть. Ты перенервничал, видать, зятек, с Гришкой-то этим, будь он неладен. Ты на нас не гляди. Устал – отдохни. Идите, дети, отдыхать. Ночь-то проколобродили, поди, черти».

 

Они поднимаются с Зоинькой по темной лестнице. Затихает за ними гитарный звон и безумные песни. Мутится в голове у Иннокентия Николаича – только Зоиньку одну видит он, на плечико ее опираясь, идет он по лестнице нетвердым шагом. Все как в тумане: смутно чувствует он, как укладывает его Зоинька на постель, раздевает. Его начинает мучить жажда, и он просит: «Пить, родная..». «На, на, попей, сладкий мой», – поет над ним родной ее голос. Она приподнимает его голову и подносит к губам его чашку с холодной водой. Иннокентий Николаич пьет. Холодная вода приводит его немного в чувство, и он неожиданно ясно видит Зою, ее темные в полумраке комнаты плечи, белую ночную рубашку с оборками, склоненное над ним родное лицо. Ее волосы нежно щекочут его щеки. Он тянется к ней рукой: «Зо-оинька..». «Что? Что, сладкий, нехорошо тебе?» «Нет, сказать тебе что-то хочу». «Ну, говори, говори, родной, я слушаю». «Нет, Зоинька, не так... На ушко тебе..». «О-ой, сладкий, какой ты хоро-оший, пьяненький мой, – смеется она сладко-сладко и говорит, – Ну, подожди, чашку только поставлю». Он приподнимается на локте и смотрит, как она подходит к столу и ставит чашку. Свет настольной лампы просвечивает тонкую ночную рубашку, и его пронизывает такая нежность к этой стройной точеной фигурке, что он чуть не теряет сознание. Мгновения тянутся бесконечно, ему кажется, что она медлит там, у стола, и он нетерпеливо зовет ее: «Ну, Зоинька, где ты?» «Вот я, вот, – она подбегает и присаживается рядом с ним на кровать, – Ну, сладкий, что хотел на ушко-то сказать?» Она склоняет к нему голову. Он порывисто обнимает ее, и она, не удержавшись, падает на него: «Ой, сла-адкий... Ты что?» Он прижимает ее к себе крепко-крепко и шепчет, как безумный, беспрерывно целуя: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю..». Она смеется тихо и счастливо: «Ухо щекочешь мне, сладкий..». И умолкает, обмирая в его объятиях.

 

Утро настало неожиданно – слишком уж быстро – и вышло скомканным и суматошным. Их, безмятежно спавших в обнимку, разбудили нетерпеливый стук в дверь и насмешливый бас дяди Ермолая: «Эй, молодые! Все на свете проспите. Я не завтракаю – вас жду. С голоду старика хотите уморить? Да и поправиться неплохо бы, а, зятек?» Дядя Ермолай был птичкой ранней и человеком кипучей энергии и железного здоровья. Он вставал ни свет ни заря, когда бы ни лег, и все сразу закипало вокруг него. Кроме Николая, неизменно находившегося рядом и сохранявшего мрачную холодность, нагонявшую страх на окружающих.

 

«Папа-аша, – сонно пробурчала Зоя, – Поспать не даст со своим завтраком». И откликнулась громко: «Встаем, встаем. Полчасика-то уж потерпи» «Ладно, – отозвался из-за двери «папаша», – Только полчаса – ни секундочки больше». И он затопал по лестнице, спускаясь к себе в кабинет. Иннокентий Николаич с трудом открыл глаза. Зоя лежала рядышком, ткнувшись лицом ему в плечо. В голове немного гудело после вчерашнего, во рту было сухо. Невыносимо хотелось спать – уснули они только под утро. Зоя приподнялась на локте, поцеловала его в губы и, почувствовав их сухость, участливо спросила: «Пить, сладкий?» «Да я сам, Зоинька. Все равно, вставать пора», – ответил он ей и попытался встать. «Нет-нет, лежи. Я принесу», – удержала она его, выскользнула, нагая, из-под одеяла и прошлепала босыми ногами к столу, где стояла бутылка минеральной воды. Он, как всегда, залюбовался ею и сказал: «Зоинька, какая же красивая ты! Никогда на тебя не нагляжусь». Она, обернувшись, одарила его благодарным взглядом, и быстро и тихо сказала: «Потерпи секундочку, сладкий». Вернулась к нему с чашкой, присела на кровать: «Давай, напою тебя». И, как вчера ночью, приподняла смуглой тонкой золотой ручкой своей его голову и дала пить. «Ой, спасибо родная», – поблагодарил он ее и откинулся на подушку. Зоинька, как любила делать она по утрам, когда будила его, упала на него сверху, прижав одеяло так, что он не мог двинуться, и целовала его лицо – только сегодня утром без смеха, молча. Потом нырнула к нему под одеяло, прижалась крепко-крепко пылающим телом и, закрыв глаза, прошептала страстно: «Люби меня, сладкий, как-будто в последний раз любишь». «Почему в последний раз, родная?» – целуя ее, спросил он. «А любить всегда так надо – как будто в последний раз. До самой последней капельки вылюбливать», – сказала она, открыв горящие глаза, и снова опустила ресницы, жарко отвечая на его поцелуи. Они любили друг друга безумно и жадно – как-будто в последний раз.

 

В полчаса они, разумеется, не уложились. Когда они спустились в малую – «семейную» – столовую, дядя Ермолай уже сидел за столом, накрытым к завтраку. Рядом с ним сидел Николай, как и вчера, одетый во все черное. «Ну, сколько ж вас, дети, ждать! – хрипло пробасил он, обрадованный, что они, наконец-то, пришли, и схватил тут же графинчик с темно-золотой жидкостью, – Давай, Николаич, поправимся. Колька-то не пьет почти... А я вот коньячком поправляюсь. Армянский – мя-агонький. Ты как, Николаич?» Иннокентий Николаич согласно кивнул головой. «Споишь мне сладкого», – сказала Зоя. «Разок-то можно расслабиться, – ухмыльнулся дядя Ермолай, – Да и чтоб ты понимала в поправке». За столом прислуживала вчерашняя Зинаида. Официально, так сказать, она считалась чем-то вроде домработницы, но многозначительные взгляды, которыми она и дядя Ермолай время от времени обменивались, говорили о том, что статус ее в этом доме гораздо выше. Зоя смотрела на Зинаиду с откровенной неприязнью. Видно было, что атмосфера этого огромного дома тяготит ее. Она была растеряна и раздражительна.

 

Сразу после завтрака Зоя хотела уехать с Иннокентием Николаичем к нему, но дядя Ермолай удержал ее – должны были заехать проездом какие-то молдавские родственники, и он хотел, чтобы она с ними встретилась. «Ой, папа, – вздохнула она, – Ну, что мне родственники эти, и что я – им?» Но не стала спорить и осталась. Договорились так: Иннокентий Николаич поедет домой, покормит кота, поделает что-нибудь в квартире, а Зоя тем временем встретиться с родственниками и соберет необходимые ей вещи. Вечером Иннокентий Николаич приедет за ней и заберет ее к себе «с вещами», как сказал, смеясь, дядя Ермолай. Как раз Николай собирался ехать в город по делам и взялся отвезти Иннокентия Николаича. Зоя вышла его провожать. Они стояли во дворе и ждали Николая. «Папаша на старости лет повадлив стал, – с горечью говорила Зоя, – Зинаида эта... Змея какая-то. Она ведь мало того, что сама его любовница, еще и сводничает – девок молодых ему водит. Отец раньше не был таким, а как деньги эти бешеные завелись, во все тяжкие пустился. Я Кольке говорила, чтоб он на него повлиял, а тот отвечает: «Яйца курицу не учат. Что я, отца родного воспитывать буду? Он человек влиятельный, ему многое позволено». Подошел Николай, положил под сиденье «каланю» и ждал их. «Позвони мне, сладкий, как поедешь за мной», – грустно попросила Зоя. «Что ты, Зоинька, загрустила? Ведь до вечера только», – успокаивал он ее. «Да, конечно, сладкий. Ну, пока», – она помахала ему золотой своей ручкой. Он уже садился в машину – в знакомую ему красную «восьмерку». Вдруг Зоя, как бы что-то вспомнив, закричала: «Ой, подожди, сладкий! Иди сюда на секундочку». Он вышел из машины и подошел к ней. «Что, Зоинька? Что, ласочка родная моя?» – спросил ее ласково. Она молча обняла его за шею, приникла к нему и крепко-крепко поцеловала в губы. Потом, как будто долг какой выполнила важный, сказала с грустным удовлетворением: «Ну, иди теперь. Да приезжай за мной скорее, сладкий». Повернулась и побежала в дом. У Иннокентия Николаича заныло сердце, но он гнал от себя беспокойство: «Всего-то пять часов каких-то – говорить смешно».

 

Николай рулил лихо и мигом домчал Иннокентия Николаича до дома. Он вошел в квартиру, непривычно пустую, без Зои – он так привык к ее присутствию за эти последние дни. Кот вышел его встречать, вопросительно мяукнул, для приличия потерся о ногу хозяина и грустно отошел – он Зою ждал, а ее не было. «Вечером Зоинька приедет», – сказал он коту, и тот, будто и вправду поняв его слова, согласно мяукнул и заурчал. «Умная ты, все-таки, скотина», – Иннокентий Николаич погладил кота по дымчатой пушистой спине и пошел готовить ему еду. Потом вошел в свою комнату – все напоминало здесь Зою. Он вспомнил: «Ты так божественна, любовь моя..». Присел на стул у стола, пододвинул к себе лист бумаги, представил как благодарно и радостно будет слушать его Зоинька, когда он ей это прочитает, и начал писать.

 

Время пролетело на удивление быстро. Когда он закончил писать, уже пора было звонить Зое. Он набрал номер, и родной зоинькин голос ответил ему: «Сладкий, ты? Соску-чилась – сил нет. Больше никогда-никогда тебя никуда не отпущу». «Зоинька, – не вытерпел он, Я ведь написал тебе, что обещал». «Правда?! – радостью и нетерпением звенел ее голос, – Ну, сладкий, приезжай скорее. Я уже все собрала – сумку целую. Я тебя жду и целую. Сладкий, я платье черное надену, какое ты любишь. Все, приезжай, не буду задерживать. Люблю тебя, просто представить не можешь, как». Она положила трубку. Иннокентий Николаич радостный, с легким сердцем, поехал назад в Зубчаниновку – за ласочкой своей.

 

Было часов пять вечера, когда он вышел из дома. Сначала он хотел взять такси, как и наказывала ему Зоя, снабдив его деньгами. Но это было время, когда люди возвращаются с работы, и потому автобусы в сторону Безымянки, промышленного района, рядом с которым и находится Зубчаниновка, шли полупустые – основная масса горожан ехала в противопложном направлении. Иннокентий Николаич решил поехать на автобусе, поскольку такси пользоваться не любил. Он сидел у окна в пустом почти громыхающем и ревущем автобусе, и все мысли его были о Зое. Он все декламировал про себя написанное ей стихотворение и улыбался, представляя, как она, замерев, будет его слушать, как бросится потом ему на шею, прошептав свое несравненное «сла-адкий». А потом... Потом они вернуться к нему, и вещий кот обезумеет от кошачьей своей радости, а они обезумеют друг от друга.

 

Автобус по улице, где стоял особняк дяди Ермолая, не проходил, а останавливался на главной улице Зубчаниновки, довольно далеко от «цыганского» района. Главная улица шла параллельно «цыганской», и их соединяли переулки без асфальта, застроенные деревянными домами, как деревенские улицы, заросшие травой, с бегающими по ним курами, а кое-где и козами. Иннокентий Николаич нашел нужный ему переулок и вошел в него. Далеко в его конце высилась красная громада особняка, окруженного красным кирпичным забором. До него было минут, наверное, пять, ходьбы.

 

Он шел, глазея по сторонам, с любопытством художника разглядывая быт обитателей поселка. Когда он снова посмотрел на особняк, то увидел, что к нему подкатила красная «восьмерка» и остановилась у ворот. «Николай вернулся», – констатировал он про себя. Он видел, как Николай, не въезжая во двор, быстро выскочил из машины и склонился, разглядывая что-то, очевидно, лежащее у ворот, чего Иннокентий Николаич видеть не мог. Потом Николай быстро распрямился, кинулся назад к машине, что-то достал из нее и исчез в калитке. Сразу после этого со стороны особняка раздался гулкий хлопок какого-то взрыва, или выстрела, и вслед за ним – еще один. Не понимая, что происходит, но охваченный недобрым предчувствием, Иннокентий Николаич сначала прибавил шагу, а потом, уже во власти дикого беспокойства, побежал. Через несколько мгновений, когда до дома оставалось метров пятьдесят, он услышал гулко раскатившийся – как бы в большом пустом помещении – сухой короткий треск автоматной очереди. Не помня себя, он со всех ног кинулся к дому. Подбежав к воротам, где стояла красная «восьмерка» c распахнутой дверью, он увидел лежащего вниз лицом охранника. Это его разглядывал, склонившись, Николай. Миновав двор, он, как безумный, вбежал в дом.

 

Взору Иннокентия Николаича предстала страшная картина. Спиной к нему стоял Николай с автоматом в опущенной правой руке. Перед ним, метрах в трех, простерлось на ковре, свалив огромную цветочную вазу, лицом вниз, грузное тело, как догадался по курчавым волосам Иннокентий Николаич, Гриши. Его спина, истерзанная автоматной очередью, на глазах набухала кровью. Кровавая лужа растекалась под ним. В руке его была зажата двустволка. В немом ужасе Иннокентий Николаич продолжал осмотр поля недавней совсем битвы. Справа от Николая, возле дивана, лежал на спине дядя Ермолай, а вернее сказать, то, что несколько мгновений назад было дядей Ермолаем, ибо тело это не имело лица, превращенного в кровавое месиво выстрелом. У Иннокентия Николаича больно заухало сердце – рядом с дядей Ермолаем на спине, закрыв глаза, неудобно подвернув ноги, лежала его Зоинька. Посередине груди зияла страшная рана – на черном, ради него надетом, платье черной казалась пропитавшая его кровь. Крик – не крик, а вой звериной тоски – вырвался из груди его: «Зо-инь-ка-а!.». Он бросился к ней и встал возле нее на колени. Зоя дышала прерывисто и редко, кровь страшно пульсировала в открытой ране. Она приоткрыла глаза – полные боли, мутные, непонимающие – и прошептала, чуть слышно, едва разлепляя губы: «Больно... Жестко здесь». «Жестко, родная?» – безумно переспросил он, жалко радуясь, что она жива, и, подхватив легкое ее, такое родное и знакомое уже, тело, осторожно положил ее на диван. «Скорую»... «Скорую» вызвал?» – судорожно спросил он, обернувшись к Николаю. Николай посмотрел на него страшными пустыми глазами. «Кому «скорую»?» – спросил он с горьким вызовом. «Зоя, она жива!» – ужаснувшись его вопросу, вскрикнул Иннокентий Николаич. Во взгляде Николая промелькнуло что-то, похожее на жалость, он отрицательно покачал головой и молча отвернулся. Зоя застонала и открыла глаза. На этот раз она узнала его. Ее губы дрогнули, она попыталась сказать что-то, но не смогла, только смотрела на него, чуть повернув голову, и слеза бессилия и отчаяния медленно сползала по ее щеке. «Зоинька, потерпи, родная, сейчас «скорая» приедет, и все будет хорошо», – зашептал он ей. Она хотела протянуть к нему руку, но рука, соскользнув с дивана, бессильно упала, коснувшись пальцами ковра. Глаза ее снова закрылись – она потеряла сознание. Иннокентий Николаич подхватил эту золотую безжизненную ручку и припал к ней губами. Рыдания душили его, но он не давал им волю. Зоя снова открыла глаза. На этот раз взгляд ее был ясным и осмысленным. Глаза – прекрасные очи ее – только и жили на этом осунувшемся, сером от бледности смуглом лице. Едва шевеля губами, борясь с хриплым прерывистым дыханием, она чуть слышно прошептала: «Стих... сказал... написал.». Он скорее догадался, нежели услышал, что она сказала. «Стих... Да, родная..». – он запнулся от нового приступа рыданий, но взял себя в руки. «Читай», – прошептала она. Не выпуская драгоценной ее руки, он начал читать – громко и четко, насколько позволяли душившие его слезы. Николай смотрел на них с немым ужасом. Иннокентий Николаич читал:

 

Ты так божественна, любовь моя.

А миром правят бездари и суки.

Так сквозь зияние вселенской скуки,

Сквозь хлад невыносимый бытия

Ты протяни мне ласковые руки.

Ты так божественна, любовь моя.

 

В лесах осенних – пламенных, пустых,

В лесах восторженно-багряно-золотых

В преддверьи неотвратной белой муки

Сквозь хлад невыносимый бытия

Ты протяни мне ласковые руки.

Ты так божественна, любовь моя.

 

Пустот златых тревожна тишина –

Разора ждут златые леса сени.

И хлад невыносимей бытия.

Но перед нежностью, которой ты полна,

Дай преклонить упрямые колени.

Ты так божественна, любовь моя.

 

Последний звук голоса его умолк, и в наступившей мертвой тишине Зоинька любовно и горестно прошептала: «Сла-адкий..». Огромные глаза ее, устремленные на него, помутились – неодолимая истома смерти томила ее. Золотые пальчики слабо шевельнулись в его руке, будто в последний раз протягивала она к нему ласковые руки. Струйка крови появилась в уголке рта, легкая судорога прошла по ее телу и она, закрыв глаза, затихла. Сжимая ее безжизненную руку, Иннокентий Николаич в отчаянии обернулся к Николаю и умоляюще смотрел на него, будто тот мог помочь. Николай повернул к нему страшное серое лицо с остановившимся взглядом и потерянно прошептал: «Все, Николаич..». Автомат с металлическим звуком упал на пол. «Все-о-о!.». – дико завыл он и, закрыв руками лицо, затрясся от беззвучного плача. Не в силах вместить происходящего, Иннокентий Николаич сидел возле Зои, сжимая руку ее, и не сводил глаз с ее мертвого лица.

 

 

 


Оглавление

5. Часть 4
6. Часть 5
7. Часть 6
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!