Цыгане

Утром Иннокентий Николаич решил привести себя в порядок, но не успел – прибыл посланник от его солагерника-профессора. Это был средних лет господин еврейской внешности, юрист, с двойным гражданством, энергичный и заметно преуспевающий. Он пришел в сопровождении дюжего бритого наголо детины с мрачным лицом. «Вот, «крышу» пришлось взять, – объяснял он, разводя руками, – Опасно здесь у вас». Посланник привез задаток за статью и готов был забрать рукописи. Внимательно посмотрев на Иннокентия Николаича, он откровенно сказал: «Слушайте, вы ужасно выглядите. Случилось что-нибудь?» «Я потерял близкого человека. Самого близкого, – ответил Иннокентий Николаич и прибавил, – К тому же, простите, я только что встал. Позвольте, я хотя бы умоюсь и побреюсь». «О, разумеется, – великодушно воскликнул посланник, – Могу я статью пока посмотреть? Профессор о вас высочайшего мнения. Любопытно, ей-Богу. Это я ведь в Штатах юристом стал. А в Союзе на филолога учился в Ленинградском университете. Пока не уехал в 75-м». «Да, конечно, читайте», – согласился Иннокентий Николаич и пошел умываться. Когда он вернулся, посланник поднялся ему навстречу: «Послушайте, никогда ничего подобного не читал. Конечно, я понимаю, что мое мнение в данной сфере вам не очень важно, но – это здорово!» Иннокентий Николаич смутился. «А здесь это никому не нужно, – сказал он с горечью, – Не печатают – и все». «Да, я понимаю, – несколько замялся посланник, – Ведь это и за границей только интеллектуалы оценят и примут, а публике это не нужно. Это – не бестселлер. Просто... С профессором вам повезло. Он человек тонкий, образованный и с большим влиянием в своих кругах. Поверьте, это крайне редкое сочетание. И в Штатах тоже. Вы знаете, профессор еще ведь мне одно поручение дал – тайное – увезти вас отсюда. Он страшно за вас переживает, боиться, что пропадете. Вы как?» «Не знаю... – растерялся Иннокентий Николаич, – Подумать надо». «Разумеется. Но я вот что хотел бы вам предложить. Ведь оформление отъезда даже у меня займет несколько месяцев, хотя я на этом уже собаку съел и имею своих людей и в посольстве США и в вашем МВД. Так что, вы думайте пока, а там – захотите, поедете, ну, а нет, так нет. Только вы должны расписаться, что поручаете мне ваши интересы представлять – у меня все документы с собой. Если позволите мне высказать мое мнение, я бы сказал, вам нужно уезжать. Я знаю от профессора вашу историю – в общих чертах. Ну, что вам здесь? Ни работы человеческой, ничего... Нужели человек вашего уровня может позволить себе работать кочегаром? Я хоть и советский в прошлом человек, но даже у меня это в голове не укладывается. Проект профессора – явление редкое и для вас – уникальная возможность, которую грех упускать. В общем, подумайте».

Иннокентий Николаич думал полгода. Внешне ничего не изменилось в его жизни. Он еще раз попробовал рассылать свои опусы в разные российские издательства – но безрезультатно. Из котельной он уволился и время проводил, в основном, в чтении. Писать как-то не писалось. И хотя привык он к существованию аскетическому и суровому, хотя, как казалось ему, и помирился он с жизнью, страшной пустотой зияла она для него без Зоиньки.

Приезжал Николай. Регулярно – раз в неделю. Он откровенно об Иннокентии Николаиче беспокоился. С другой, стороны, тошно было ему, видимо, в жизни его – без отца и без Зои, лучшего его друга. Он взял большую силу – приезжал на двух-трех джипах, из которых выскакивали и занимали позиции дюжие вышколенные охранники. Приезжал с бутылкой коньяка, хотя сам не пил, и с сумкой, полной продуктов. Совал все в холодильник, молча садился на кухне напротив Иннокентия Николаича, наливал ему коньяка и сидел, не произнося ни слова, грустно глядя каре-зелеными, как у Зои, глазами. Потом вставал, говорил свое неизменное «если что надо – я всегда» и уезжал.

Иннокентий Николаич думал долго и тяжело и, наконец, решил уехать. Он позвонил «посланнику» и сказал, что он согласен. Потом позвонил Николаю: «Николай, я уезжаю». «Николаич, ну, и слава Богу. На тебя смотреть больно. Молодой же мужик. Зойке, понятно, равных, нет. Но жить-то надо». «Молчи, Николай», – сказал он ему резко. «Молчу», – ответил Николай. «Я... Я чего звоню-то... На могилу хочу сходить». «Нет проблем, Николаич. Меня-то... Возьмешь с собой?» «Ну, что ты, Николай... Ей-Богу, монстра из меня какого-то делаешь». «Ладно, ладно... Ну, завтра, короче, в 9».

На Безымянском кладбище они остановились у цыганской, с богатыми памятниками, части. Охранники, хищно озираясь, высыпали из автомобилей. Какой-то человек, видимо, работник кладбища, униженно предложил Николаю свои услуги. Николай сунул ему крупную купюру и сказал безразлично: «Иди отсюда». Погода была прохладная, но дождя не было. Они подошли к серому двойному гранитному памятнику. На одном была фотография дяди Ермолая. На другом – Зоина. Зоинька, смеясь и щурясь от солнца, смотрела с начинающего уже желтеть куска фотобумаги. Иннокентий Николаич вдруг вспомнил, что у него не осталось даже ее фотографии. У Николая по лицу текли слезы. Иннокентий Николаич неожиданно почувствовал, что он предает Зою этим своим приходом сюда, как бы признавая ее смерть. Ничего, похожего на Зою, не было в этом тихом царстве гранитных надгробий, увядающих, истрепанных непогодой венков. Он тут же вспомнил похороны и пожалел, что приехал сюда, резко повернулся и пошел прочь. Николай последовал за ним. У дома Иннокентия Николаича кортеж остановился. «Если что, Николаич – я всегда», – угрюмо сказал Николай. «Спасибо», – ответил Иннокентий Николаич. Они обнялись, посмотрели в заблестевшие слезами глаза друг друга и разошлись.

Иннокентий Николаич смог прожить в Соединенных Штатах семь лет. Благодаря покровительству друга-профессора устройство его прошло гладко, и он получил должность лектора философии и литературы на кафедре университета. Статью его приняли с восторгом, но истинный фурор – в определенных кругах, разумеется – произвела «Зона». Говорили о новом слове в мировой литературе. Ему присудили несколько премий. Он стал личностью известной среди интеллектуалов. Юные слушательницы его курсов млели от одного звука голоса его, но Иннокентий Николаич любил только Зою и не хотел женщин, кроме нее. Он написал душераздирающую повесть под названием «Зоя». Повесть напечатали в журнале, выходившем по проекту профессора, но Иннокентий Николаич сомневался, что кто-нибудь в Штатах, даже говорящий по-русски, ее прочитал – скандального в ней ничего не было. Просто – человеческая жизнь.

Через семь лет ему стало тошно. Он с трудом заставлял себя появляться перед студентами, разговаривать с коллегами. Все ему стало чуждо до отвращения. Как раз в это время его «Зою» напечатал один «толстый» российский журнал, и о нем заговорили в России. Иннокентий Николаич решил, что пора возвращаться. Он понимал, конечно, что этот журнальный успех не гарантирует ему будущего, но он о будущем не думал, а прожить намеревался скопленными в Штатах деньгами.

Когда он пришел говорить об этом профессору, тот всполошился: «Да ты что, спятил? Куда ты опять – головой в омут! Поверь, я понимаю, что патриотическое чувство твое страдает, но ведь здесь ты, может быть, приносишь больше пользы России, чем когда жил там». «Да разве в пользе дело? – грустно возразил Иннокентий Николаич, – Дело во мне. Не могу я больше распинаться перед этими перекормленными щенками про трагедию жизни. Это... Да это кощунство просто какое-то. Я этим не помогаю России, а предаю ее». «Ну, а перед новыми русскими и алкашами распинаться лучше?» – с иронией спросил профессор. Иннокентий Николаич сделал вид, что не уловил иронии, и ответил серьезно и убежденно: «Лучше. И потом – не все же такие. Есть, которые и вправду слова жаждут». «Эх, Кешка, бешеный ты – бешеный и есть. Ну, что прикажешь с тобой делать? Езжай, коли считаешь, что так надо», – развел руками профессор.

Иннокентий Николаич вернулся. В Самару он не поехал – что-то страшно стало былой памяти – а все через того же «посланника» купил в Москве однокомнатную квартиру на Кленовом бульваре, в районе Южного порта. Он нашел Россию такой же иллюстрацией к Апокалипсису, какой и оставил ее семь лет назад, но выписанной более яркими красками – роскошь стала пышнее, а нищета – жалче. Его вдруг – пронюхав про закордонную его известность – стали печатать и зазывать на разные литературные вечера и писательские сборища, но посетив пару таких мероприятий, Иннокентий Николаич понял, что это не для него. «Творчество глубоко индивидуально, а это – просто какой-то свальный грех, – думал он неприязненно, возвращаясь домой, – Когда думают, что все можно, это еще хуже, чем когда все запрещено». Замкнутость, неуступчивость и отсутствие скандальности распугали издателей и «деятелей литературы» – они быстро поняли, что поживиться здесь нечем. Интерес к нему постепенно пропал, восторженные голоса затихли, и о нем забыли. Иннокентий Николаич вздохнул с облегчением. Он продолжал сотрудничать в журнале профессора, писал роман – для себя – и тем заполнял угрюмые свои будни. В последнее время у него побаливало сердце, но к врачу он не обращался – не видел в этом никакого смысла. Он жил один – с Зоей. С ней он разговаривал, советовался, ей посвящал неожиданно рождавшиеся из боли его сердечной стихи, ей одной лишь жаловался на пустоту жизни и тоску. Начал выпивать.

Как-то, в период его кратковременной российской известности, к нему обратился один из модных кинорежиссеров с предложением снять фильм по повести «Зоя». Иннокентий Николаич наотрез отказался – он не любил кинематограф, всегда видел в нем понижение уровня и профанацию литературы, глубокий угодливый поклон толпе или власти. Отдать им «Зою»? Да ни за что на свете! Режиссер отстал от него, и дело забылось. Вдруг он снова позвонил, и попросил встретиться. Иннокентий Николаич, было, отказался, но что-то жутко-умоляющее было в голосе его абонента, которого он помнил, как самоуверенного преуспевающего представителя «новорусской» культуры, полгода, наверное, в году проводившего на разных модных киношных тусовках во всех самых уютных уголках земного шара. Иннокентий Николаич, сам не зная, почему, позволил ему приехать.

Когда тот переступил порог квартиры на Кленовом бульваре, Иннокентий Николаич поразился его виду – мертвенно-бледный, с обритой головой и заострившимися чертами крупного лица. Режиссер начал с места в карьер: «Видите, какой Кащей Бессмертный стал. Вернее, смертный – рак у меня, Иннокентий Николаич. Доктора говорят, полтора-два года – и хана. Я уж где только не был – и в Израиле, и в Германии. Ответ один». «Я... Я, разумеется, сожалею, но ведь я-то и вовсе не доктор», – с недоумением начал Иннокентий Николаич. «Я к вам опять насчет «Зои», – перебил его режиссер, – Выслушайте меня, Иннокентий Николаич, не перебивайте. Я... Я человек, ей-Богу, не бездарный. Но так как-то все сложилось, что всю жизнь всякие коммерческие поделки лепил. А теперь вот, думаю, неужели тем и буду помянут? И – страшно стало. Иннокентий Николаич, поймите – дело всей жизни!» Иннокентий Николаич поморщился: «А что вам «Зоя»-то далась? Мало ли написано. И покруче моего – вон, Платонова возьмите». Режиссер покачал головой: «Вы подумаете, что льщу... А я... Как эту вашу повесть прочитал – давно, еще когда она в Штатах вышла – как студентка восторженная, ночь не спал. Не думал, что на меня уже что-нибудь так подействовать может. Ну, Иннокентий Николаич?!» «Эк, вы, ей-Богу, с ножом к горлу-то». «Ну... Давайте попробуем начать, а там – ваша воля. Если увидите, что не по-вашему выходит... Ну, на нет и суда нет. А я... Я Зою найду. Настоящую». «Ну-ну», – пробурчал Иннокентий Николаич. «Поймите, мне осталось-то... Перед Россией просто стыдно. Ну, по рукам?» Неожиданно для себя Иннокентий Николаич согласился: «Да, что ж с вами делать. Ну, попробуем. Подготовлю я вам сценарий. Позвоните через недельку – расскажу, что получается». Тот встал. Неподдельное волнение охватило его, даже руки тряслись. Глубоко запавшие глаза блестели лихорадочно и страшно – по-настоящему, как у художника: «Спасибо вам». И ничего не в силах больше сказать, он вышел вон.

Иннокентий Николаич засел за работу, но снова былые сомнения в способностях кинематографа одолели его. Он не представлял себе, как это все будет на экране – боялся за самое дорогое, что осталось у него, за ласочку его, за светлую ее память. Режиссер позвонил через неделю: «Как успехи, Иннокентий Николаич?» «Да, как-то не очень, – угрюмо ответил Иннокентий Николаич, – Не думаю, что это возможно. Уж вы не обессудьте». «А я... Я Зою нашел, Иннокентий Николаич», – хватаясь за соломинку, выпалил режиссер. «Что это еще?» – недовольно буркнул тот. «Да нет... Девушка, которая могла бы сыграть. Она цыганка. Иннокентий Николаич, голубчик, не убивайте – давайте встретимся и все обсудим. Мы к вам сейчас заскочим, хорошо?» «Кто это мы?» – недоуменно спросил Иннокентий Николаич. «Ну, увидите... Вам... Вам понравится. Попробую в последний раз вас убедить». «Убедить? Ну, как хотите. Приезжайте, ладно». «Вот, припрется сейчас с киношной девицей – этакой одураченной старыми развратниками от искусства нимфеткой. Какого черта? Терпеть не могу! – подумал с неприязнью Иннокентий Николаич, – Блудил-блудил, а как холодом могильным повеяло, спохватился? На зоинькой памяти в вечность въехать захотелось. Сволочь! А я-то, дур-рак, на кой вообще такое печатал? Разве для печати это?» Он бы зол на себя за собственную жалость, за то, что «купился» на режиссерский рак.

Через час раздался звонок в дверь. Иннокентий Николаич нехотя открыл, готовый сказать решительное «нет», и застыл на пороге – Зоя стояла перед ним. Он даже отступил на шаг и молча смотрел на чудесное видение, обуреваемый чувствами противоречивыми – он был, слов нет, очарован и взволнован, но, с другой стороны, подозревал какую-то подделку, обман – как бы сатана, издеваясь над ним, явился к нему, приняв милый, святой для Иннокентия Николаича, образ. Перед ним стояла юная совсем девушка – девочка почти – невысокая, стройная, смуглая, или кажущаяся такой в полумраке прихожей. Пышные черные волосы рассыпались по плечам. Лицо ее не было копией зоиного, но какое-то неуловимое, удивительное сходство с Зоей поразило Иннокентия Николаича. Он овладел собой и пригласил гостей войти: «Прошу, господа». Тут же поправился: «Дамы и господа». «Господа-а..». – удивленно-насмешливо пропела гостья тихим гортанным голосом. «Как Зоя тогда», – вздрогнул он. Теперь он мог разглядеть ее при свете. Глаза у нее были черные – не зоины, и это даже успокоило его. Но, вообще, сходство было поразительным – смуглая кожа, чуть впалые щеки, тонкий, с горбинкой нос, большой чувственный рот, быстрые мягкие движения. И голос – низкий, гортанный. И вовсе не похожа она была на развращенную киношную нимфетку. Она смотрела на него, как девочка, с неподдельным восторженным интересом, и он смутился от этого взгляда. Стоявший позади нее режиссер, довольный произведенным впечатлением, гордо сказал, указывая на свою спутницу: «Вот вам, Иннокентий Николаич, цыганка». «Вы... Вы и вправду цыганка?» – спросил он растерянно. «Да, правда, – она кивнула головой и объяснила с легкой иронией, – Родители у меня в театре «Ромэн» пляшут и поют, а я не захотела. В университет пошла, на филологический». «Да сколько ж совпадений, Господи помилуй», – подумал Иннокентий Николаич с почти суеверным страхом. «И... и как же вас, цыганка, зовут?» – спросил с замирающим сердцем. «Зоя, – ответила девушка и виновато пожала плечами, – Так родители назвали». Он стоял, пораженный. «А вы – Иннокентий Николаич, я знаю, – заговорила она быстро, с детской непосредственностью, – Я вас таким, знаете, и представляла. И что вы говорите так... Я ведь почти все ваше читала – и «Зону», и стихи, и статьи даже». Она понизила голос: «А «Зою» читала когда, ревела так... Правда». Потом подняв голову и глядя прямо ему в глаза, сказала: «Я ведь только потому и согласилась, что это – вы. Что я , актриса что ли? А для вас... Для вас я готова сыграть. Если вы согласитесь, конечно». Она вдруг спохватилась, что наболтала и так уж слишком много, и, смутившись, опустила голову: «Ой, простите, я болтаю..». «Нет-нет, что вы, Зоя. Вы все хорошо очень говорите», – поддержал он ее, чувствуя, как невольные слезы наворачиваются на глаза.

Потом они сидели втроем в скромной комнате Иннокентия Николаича, пили приготовленный им чай с принесенным режиссером коньяком и обсуждали детали будущего сюжета. Опять Иннокентий Николаич засомневался, возможно ли это представить на экране. И вдруг он почувствовал легкое прикосновение – смуглые, с золотым колечком на среднем, горячие пальчики легли ему на руку, и, заглядывая ему в глаза, Зоя горячо сказала: «Иннокентий Николаич, я... Я постараюсь. Поверьте, я все сделаю, всю себя наизнанку выверну, чтоб вам понравилось. Правда. Вы... Верите вы мне?» Он накрыл ее пальчики своей ладонью и, мягко улыбнувшись ей, ответил: «Верю, Зоинька».

Засиделись чуть ли не до полуночи. Когда прощались, Зоя, сжимая ладошкой своей его протянутую ей руку, спросила с надеждой, как дитя: «А вы ведь и на съемки приходить будете, правда?» «Я полагаю, – ответил, улыбаясь, Иннокентий Николаич, – Если господин режиссер соизволит пригласить». «Да куда уж я без вас», – добродушно буркнул тот. «Ой, как здорово!» – рассмеялась Зоя, глядя на Иннокентия Николаича горящими радостными глазами. Они ушли. Иннокентий Николаич видел из окна своего третьего этажа, как они выходят из подъезда и направляются к режиссерскому «мерседесу». Уже садясь в машину, Зоя подняла голову, увидела его в окне и радостно помахала рукой. Иннокентий Николаич ответил ей тем же. «Мерседес» тронулся и, мерцая красными задними фонарями, исчез из поля зрения.

Было поздно, но спать Иннокентию Николаичу не хотелось. Он был смущен и обрадован встречей с этим юным, так похожим на Зою, созданием. Прилег на диван и подумал: «Завтра – 27-е сентября, день зоиной смерти». Нет, он не забыл. Он просто отвлекся немного с режиссером и этой милой девушкой. Иннокентий Николаич приподнялся и посмотрел на стоявший на столе будильник – половина первого. «Завтра – это уже сегодня», – подумал он, лег, прикрыл глаза и увидел Зою – ту, ласочку его. Она стояла перед ним в черном платье, влюбленно и радостно глядя на него огромными, светлыми на смуглом лице, каре-зелеными глазами. Потом улыбнулась ему и прошептала несравненное свое: «Сла-адкий». Он открыл глаза и потянулся к ней руками: «Зоинька! Ласочка моя..». Запнулся, потому что от страшной боли в сердце не мог вздохнуть, упал на подушку, закрыл глаза и умер.