О "Войне и мире"

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

2. «Война и мир», можно сказать, пропитан юмором, а точнее, иронией. Уловить его нелегко (речь идёт не о том очевидном юморе, примеры которого мы привели выше), как нелегко уловить и толстовскую философию (хотя, в отличие от юмора, с философией Лев Николаевич лез в каждую бочку затычка), и его эпизм (который сказывается отнюдь не в размерах «Войны и мира», а в особом духе романа). Но чтобы уловить юмор писателя, вовсе не нужно быть семи пядей во лбу или обладать каким-то исключительным чувством вкуса. Нужно просто читать писателя по-особому.

 

Есть в немецком языке такое слово gelassen. Значений масса. Если посмотреть в словарь, то прежде всего подается «невозмутимый, спокойный, рассудительный». Но gelassen – это еще и «отвязанный», чтобы не сказать «отмороженный» («а нам всё по барабану»). А ещё и «безвольный, апатичный». Вот эти два последних значения как раз и приближают нас к идее, как нужно читать Л. Толстого, чтобы увидеть его юмор.

 

Но всё же до перехода к примерам ещё раз задержимся на слове gelassen. Любителем его употребления был немецкий философ Хайдеггер. Вот как объясняет смысл этого понятия один из его комментаторов Бибихин:

 

«gelassenот глагола lassen– 1) оставлять, бросать, переставать, 2) дать (возможность) делать что-то, позволить, разрешить, не мешать. Весь этот куст значений присутствует в Gelassenheit– в состоянии, в кото­ром человек оставляет «вещи в покое», сам остаётся в покое, оставляет всё идти своим ходом (имеется в виду скорее не «оставим кесарю кеса­рево», а недеяние даосов, познавших путь мира – дао). Вещи и дела мира наконец оставляют человека в покое не потому, что человек изымается из переплетения цепей, а благодаря тому, что человек занимает другую позицию по отношению к ним. В отрешённости наличествует отпущенность, отвязанность (от злобы дня), «отволенность» (когда можно избавиться от необходимости хотеть и применять волю для достижения), таким образом, отрешённость – это ещё и освобожде­ние от хотения и жела­ний».

 

К сказанному добавим, что gelassen – это значит также быть предоставленным течению. Ты плывешь по реке, а она уж сама тебя вынесет, куда надо. Но плывешь не безвольно, а пошевеливая веслом, как бы сообразуя свою волю и намерения с течением. Вот так и надо читать Толстого, не напрягая своего внимания (вдумчивое чтение – это скорее проникновение в чужую мысль методом взлома: нашёл отмычку, отпер ларец, а одновременно и замок попортил), и уж ни в коем случае не вычитывая оттуда, что пытаешься вложить в читаемый текст: так по большей части читают критики и литературоведы.

 

3. Юмор Толстого особой природы: эпической.

 

Вот один из образцов такого юмора, особенно нравящийся автору данной статьи. Андрей Болконский накануне Аустерлицкого сражения размышляет о своей судьбе. Он воображает, какой подвиг он может совершить в сражении на следующий день и какая его может ожидать слава: «хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей..».

 

А «эти люди» в данный момент, когда князь размышляет рядом с ними о своем о высоком, дразнят старого повара по имени Тит:

 

«– Тит, а Тит?

– Ну, – отвечал старик.

– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.

– Тьфу, ну те к чёрту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг».

 

Ну чем тебе не ирония, да ещё и с почти символической начинкой: пока кн. Андрей готовится к великой славе, готовит, образно говоря, большую ложку, ему предлагают молотить, то есть заняться черновым воинским трудом. Но куда там: Андрей посылает насмешников, как и Тит, к чёрту:

 

«И всё-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»

 

Так Толстой иронизирует над своим героем. Действительно, животики надорвёшь, читая роман.

 

4. Приглядимся повнимательнее к толстовскому юмору, чтобы вывести из него хоть какую-нибудь полезную мораль для читателей и подражающих писателей. Обычно юмор, а тем более сатира и ирония – это насмешка человека над человеком. Тот, кто смеётся, ставит себя при этом выше – по уму, положению, счастью, богатству – да мало ли найдётся уровней, по которым люди схлёстывются пу́зами? Иногда юмор переходит все границы приличия и превращается в злой сарказм («Вот так делаешь, делаешь, да и обделаешься ненароком»), а иногда спускается до весёлых дружеских подзуживаний.

 

Здесь юморист ставит себя выше подъюмариваемого не вообще, а в каком-то либо одном отношении, может даже пустяковом. Так, раньше было хорошим тоном смеяться над милыми чудачествами учёных («А ведь не такая она и глупая эта девушка [которая, связывая платки, лицевую сторону одного связала с изнанкой другого], как ты на неё жалуешься» – якобы сказал Мёбиус своей жене), которых не только уважали, но которыми все восхищались и перед которыми преклонялись.

 

«Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал»­

 

– иронизирует уже поживший поэт над своим молодым собратом, а прикинув, что по юности он и сам без конца бренькал про «разлуку и печаль, и нечто и туманну даль», можно сказать, что он иронизирует и над собой молодым.

 

Иронизирует ли Лев Толстой над своим героем? Вроде бы да. Получив пулю в бок вместо славы, Андрей Болконский вдруг посмотрел на свои суетные мысли с высоты «высокого неба, не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого» и вроде бы переродился. Но все мы знаем, что всё суета сует, и что конец у всех один, однако жить с такой мыслью невозможно. И стоило князю услышать, как ночью барахтались у окошка две девчонки, как вся его умудрённость жизнью пошла прахом, и даже его единомышленник-дуб наплевал на нирвану и пустил сквозь старую кору молодые побеги, так сказать, символизируя возвращение в мир суетных мыслей (теперь уже не о славе, а о любви) и стремлений.

 

То есть вся столь тщательно нагнетаемая ирония вроде бы идёт насмарку. На самом деле она несколько притаилась и еще не показала всей своей глубины. Ощутить глубину иронии можно, лишь оценив весь жизненный путь толстовского героя. А именно его гибель под Бородиным. Андрей Болконский получает смертельное ранение в совершенно негероической тривиальной обстановке, получает, просто выполняя свой долг, ведя себя так, как и должен был вести себя командир: спокойно, разумно, без выпендрёжа, встретив смерть с полным достоинством.

 

Не знаю, предполагалась ли ирония самим Львом Толстым, но она получилась. Андрей Болконский приготовил большую ложку для славы, а ему пришлось молотить, то есть выполнять черновую военную работу, быть одним из тех безымянных рядовых на войне, которые гибнут без числа, но которые до конца выполняют свой долг, быть похожим на тысячи других Титов: Тушина, Тимохина, Дохтурова. Таким образом, не Лев Толстой иронизирует над своим героем, а сам бог или, лучше сказать, судьба, рок. Человек надеется на одно, а судьба приготовила ему совсем другое, и отвертеться от судьбы никак не получится. Одним словом, если и есть здесь ирония, то ирония судьбы, никак не меньше.

 

5. Юмора в «Войне и мире» столько, что если перечислить все юморные моменты, то покажется, будто эпопея пропитана юмором под завязку, комична от начала до конца. Но у читателя, смею заверить не только по собственному опыту, такого впечатления не создаётся. Так что называть «Войну и мир» юмористическим романом было бы перебором. Не в меньшей степени творение Льва Николаевича можно назвать патриотическим романом (на 1 кв. см. романной площади пафоса приходится не меньше, чем юмора), лирическим, любовным... Все эти определения будут правильными и все мимо цели. Обычно у писателей юмор, пафос, философская составляющие разнесены по разным эпизодам. Поэтому можно выделить юмористические сцены или юмористическую линию, и пафосную, философскую и т. д. У Льва Толстого всё не так.

 

И юмор... и всё, что я перечислил и не указал, так тесно переплетены между, что как приятели не разлей вода постоянно сопутствуют друг другу. Вместо объяснения ограничимся иллюстрацией. Накануне Бородина Андрей Болконский и Пьер беседуют о предстоящей битве, обсуждают тактику и стратегию. Вот вам сугубо философский диспут о войне и её движущих силах, очень важный для понимания толстовской философии истории. Мимо проходят два офицера Генштаба и вносят свою лепту в дискуссию:

 

«Der Krieg muß im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, – говорилодин.

– Оja, – сказалдругойголос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann man gewiß nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen.

– О ja, – подтвердил первый голос.

– Да, im Raum verlegen, – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum – то у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это всё равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос».

 

Вот вам пожалуйста: философия разбавляется юмористической зарисовкой, а скорее саркастической, немецких офицеров из русского штаба (этот тип нашёл свое законченное выражение в фигуре «озлобленного, решительного и самоуверенного» генерала Пфуля, «который доказывал, что всё, не только то, что случилось, но всё, что только могло случиться, всё было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности всё исполнено»), тут же плавно переходящей в высокий пафос:

 

«– Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!

– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моём батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят».

 

И какая эта сцена: философская, сатирическая, пафосная? Заметим только, что у Льва Толстого всё не просто перемешано, но сплетено так тесно, что и швов не заметить. Ибо главная стилистическая линия «Войны и мира» и доминирующая над остальными – которая играет то юмористической, то пафосной, то философской составляющей – эпическая.

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):