О "Войне и мире"

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

6. Философия так же, как и юмор, пронизывает насквозь «Войну и мир», но, в отличие от юмора, философия составляет суть романа, его движущий нерв. Именно философская идея и делает «Войну и мир» не просто романом, а эпосом. Но именно философия эпопеи как-то проходит не то что мимо, а как-то боком при восприятии романа.

 

«Классическим примером большого писателя, художественные произведения которого стоят много выше его философии и совершенно ей не соответствуют, является Лев Толстой... Он написал вещи, не имеющие ничего общего с его философской теорией, скорее противоречащие ей».

 

Такую ересь напорол Лион Фейхтвангер в своей статье, которая так и называется – «Крамольные мысли о Льве Толстом», квинтэссенцию которых можно было бы выразить фразой: «Я не понял романа». Ну не понял и не понял. Ничего плохого в этом нет. Не поняли «Войны и мира» ни Томас Манн, ни Бернард Шоу, ни Горький, ни ещё масса людей, писавших об этом творении, и всё потому, что не восприняли философской идеи произведения.

 

А она проста. Движущей силой истории являются не провидение, ни деяния великих людей, а желания и действия людей самых обычных. Причём каждый, действуя в силу своих побудительных мотивов, не думает ни о какой конечной цели исторического движения. А эта конечная цель заключена в итоге, который как раз является суммой миллионов этих частных поползновений.

 

Лев Толстой ещё в университете увлёкся дифференциальным и интегральным исчислением, и именно из математики позаимствовал идею целого как суммы бесчисленного множества бесконечно малых величин. «Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории».

 

Как видим, всё очень просто и понятно. Но точно так же просты и понятны все гениальные философские идеи. Когда их выражают в форме обобщающего афоризма. Например, всего Канта можно выразить формулой: «человек познаёт мир через призму своих познавательных способностей», всего Декарта – его знаменитым cogito ergo sum, в котором ergo очень неадекватно передаётся русским «следовательно», всего Юма – «нет ничего в нашем сознании, чего бы не было сначала в наших ощущениях», всего Гегеля – «всё в мире изменяется и всё в нём взаимосвязано». Однако когда начинаешь продумывать до конца, что же значат эти принципы, то оказывается, что они далеко не просты и не понятны. И последовательно домысленные до конца, приводят к совершенно, на первый взгляд, парадоксальным выводам.

 

Ту же идею дифференциального исчисления очень эффективно изрешетил сомнениями Юм. Мы можем, говорил он, хотя бы мысленно, разделить любой предмет на 10 или 100 или 1000000000000000000... – ставь сколько угодно нулей – число мелких частей, а потом из этих 10, 100 или из 1000000000000000000... – со сколько угодно нулями – чисел вновь собрать это целое. А вот если мы делим что-то бесконечно, то и собирать мы потом будем бесконечно, а значит, никакого целого и получить в принципе не можем. Математики брызгали слюнями, давили на термины (это такая фишка у специалистов: не можешь объяснить – задави кучей технических деталей), но так по существу до сих пор никакого противоядия скептическому доводу Юма не нашли. Но... но продолжают делить предмет на бесконечное число частей, а потом собирать из этих бесконечных частей вполне конечный предмет, и результаты оказываются вполне годными для практики.

 

7. Точно так же основная философская мысль «Войны и мира» проста и понятна, когда её выражаешь в абстрактной форме, но заставляет чесать репу, когда думаешь, а как же практически можно рассмотреть людские атомы и собрать их в единое целое. Вот этим Лев Толстой и занимается на протяжении всего своего великого романа. То есть он свою идею обосновывает не теоремами и леммами как математики, не рассуждениями как философы, а художественными образами.

 

Как сказал князь Болконский в той же беседе с Пьером, «Успех [в войне] никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.

– А от чего же?

– От того чувства, которое есть во мне, в нём, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате», то есть от патриотизма, от «той скрытой (latente), как говорится в физике, теплоты патриотизма, которая была во всех тех людях, которые» участвовали в Бородинской битве.

 

Эта скрытая теплота патриотизма – дифференциал истории – в каждом проявляется по-своему, в соответствии с его характером и частными интересами. При этом ни о каком патриотизме человек и думать не думает, а он просто прёт сам собой (патриотизм сам собой, а человек сам собой, но получается, что дуют они в одну дуду).

 

Вот, к примеру, Долохов. Бретёр, картёжник, дуэлянт. Человек без царя в голове. Один из тех, кто не может жить без адреналина в крови. За безобразия и кутежи с петербургской молодёжью разжалован в рядовые. С трудом выкарабкавшись из одной ситуации, он попадает в другую, помогая своему дружку похитить невесту. И снова он разжалован в рядовые, и снова в условиях войны с турками он проявляет себя, снова вылезает в люди, щеголяет по Москве в турецком костюме. Когда читатель встречает его в следующий раз – накануне Бородинской битвы, – Долохов снова успел набедокурить и снова разжалован в рядовые и снова из кожи вон лезет, чтобы быть замеченным, предлагая Кутузову идею создания партизанского отряда.

 

Долохов храбр до безрассудства. Но храбрость его – не храбрость Тушина, храбрость показная, бьющая на внешний эффект. Показателен эпизод, когда он, «стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед», а оттуда стал призывать спускать на лет орудия, хотя лёд «гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется». Что и случилось, но Долохов сумел «поставить себя», быть на виду, когда более разумный командир полка, пытавшийся воспрепятствовать затее, был убит, «и никто не взглянул на генерала, не только не подумал поднять его».

 

Война – это единственный способ нормального для Долохова существования, мирной жизни он физиологически не выдерживает. Однако в условиях Отечественной войны, а именно партизанской, где царит вольница и анархия и побеждает не более храбрый и умный, а более нахрапистый – «кто смел, тот и съел», безбашенный Долохов оказывается на самом законном для себя месте. Его безбашенность оказывается его latente теплотой патриотизма, его дифференциалом истории.

 

Совсем иначе, по-тушински, в выполнении своего долга проявляется патриотизм Андрея Болконского, иначе – Пьера, который хотел убить Наполеона, но судьбой он был предопределён не для убийства, а для самопожертвования, иначе – Наташи, в том безоглядном порыве, когда она начала сбрасывать вещи с подвод, чтобы освободить их для раненых. Никто из них не действует из чувства абстрактного патриотизма, а только следуя курсу собственной судьбы, но, соединяясь, все эти частные патриотизмы и создают единый патриотизм всего общества, который и долбал Наполеона дубиной народной войны...

 

Вот на этой точке и хотелось бы остановиться. Жаль, что сам Лев Толстой вовремя не дал стоп своим философствованиям. Он пошёл дальше и понёс в народ такую пургу, что за нашего классика ей богу делается как-то неудобно, как в его глупом опровержении Шекспира. А именно, он вдруг стал утверждать, что человек не имеет свободы воли, что все его импульсы, то, что в просторечии именуется внутренним голосом, прилетает от бога. Таким образом, и Долохов, и Болконский, и все остальные, ведомые собственной натурой, оказывается, выполняют заложенную в них богом программу. И, развивая свою мысль уже до полного абсурда, Л. Толстой открывает, что, оказывается, исторический путь определён богом и всё совершается де по воле бога.

 

«Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.

Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорблённым. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу.

...

Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей (личных целей кого? провидения или людей? – ирон. прим. ред.), содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни ещё менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния».

 

Прямо-таки провиденциализм какой-то, голимая поповщина. И совершенно верно его отстегал за это в своё время Плеханов.

 

8. Ещё одно философская идея, глубоко продумывавшаяся Л. Толстым – проблема свободы воли. Толстой на пару с Фетом был большим поклонником Канта, без конца читал этого немецкого педанта в профессорском парике и именно оттуда он почерпнул решение проблемы. Сама проблема состоит в том, что человеку кажется, будто он абсолютно свободен в своих действиях: что хочу, то и ворочу. «Могу копать» – «А что ещё можешь?» – «Могу и не копать».

 

А глядя на человека со стороны «как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, – богословской, исторической, этической, философской [и, добавили бы от себя, просто бытовой], – мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и всё существующее».

 

Кант предложил рассматривать человека как бы состоящего из двух существ: внешнего и внутреннего. «Внешний человек» – это вовсе не то, как он одевается, какой социальный статус имеет, то есть каким он является в окружающий мир. «Внешний человек» (это мой термин, не очень удачный, согласен, но пока ничего другого придумать не могу) – это то, что́ он имеет внутри себя: воспоминания, мысли, чувства, желания. Но если – можно и нужно спросить – внешний человек – это то, что он имеет внутри себя, то какого же чёрта может быть и ещё какой-то «внутренний человек»? Кант называет этого внутреннего человека трансцендентальной апперцепцией, чтобы за мудреным названием уйти от объяснения сути. Или Я это Я (= egoиз cogitoergosum) с большой буквы и курсивом, в отличие от «я» с маленькой буквы и в кавычках, которое мы обозначили как «внешнего человека» и которое есть эти самые воспоминания, желания... которые как раз и являются внешними по отношению к этому самому Я.

 

Природу этого Я – трансцендентальной апперцепции – Кант не раскрывает, хотя очень много думает и рассуждает о ней. В первом приближении Я – это ощущение того, что Я это Я, и все эти мои воспоминания – это мои воспоминания, мои ощущения – это мои ощущения, мои желания – это мои желания с ударением на мои. В конце концов, Кант объявляет Я – идеей разума, которая не имеет никакого объекта, а является такой же химерой, как природа или бог. Идея, которую человек не в состоянии понять и от которой он не в состоянии избавиться.

 

Лев Николаевич Толстой обзывает «внешнего человека» сознанием, а Я – разумом. Тоже не очень удачно. И вообще вся абстрактная часть толстовского философствования путаная, и не зря Фейхтвангер предлагал наплевать на неё, а просто читать роман. Но вся беда в том, что, даже не поняв, и именно не ощутив толстовской философии, невозможно до конца вникнуть в его эпопею. Причём Толстой – подчеркнём ещё раз – не философ рассуждения, т. н. дискурса, а философ рассмотрения идей в художественных образах.

 

9. Что касается природы Я или разума, то здесь Толстой наплёл всякой ереси (ну он посчитал разум якобы это Бог в человеке, то есть «внешний человек» – это то, что человеку кажется, что он есть – существо свободное, которое может копать, а может и не копать, а внутренний – разум, Я, трансцендентальная апперцепция, назовите, как хотите, только в печку не ставьте – это как раз Бог, который в нас и который управляет нами).

 

В конце концов, как рассуждает Толстой, не так уж и важно. Его художественная философия состоит в том, что он рельефно выразил человеческую судьбу как противостояние этих двух начал: человек хочет одного, считает, что он действует по своим желаниям, а в действительности он ведом. Он думает, что он принадлежит царству свободы, а он с потрохами запродан царству необходимости. Болконский думает повелевать людьми, быть над ними, а выполняет свой долг и является честным винтиком общественного механизма, Николай Ростов думает заключить в объятиях целый мир, а оказывается жмотом и куркулём, обустраивающим исключительно свою личную жизнь.

 

Ну а уж о Пьере Безухове и говорить нечего.

 

«Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из заграницы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?

...

В минуты гордости, когда он думал о своём положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что-то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости».

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):