Дневник провинциального писателя 1980 года

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

2 октября

 

Октябрь уж на дворе…

Год завершает извечный свой круг. И пропусков в моём «рабочем журнале» всё больше – иногда не прикасаюсь к нему неделями. Что это, лень или усталость? Но ведь конец года – это ещё не конец жизни. Насколько известно, в такую ненастную погоду Юпитер влюбился в богиню памяти Мнемозину, и (если верить французскому философу Франсуа-Мари Аруэ, известному под именем Вольтера) «от их союза родилось девять муз, изобретательниц всех искусств». А «все искусства» по Вольтеру, это пять наших чувств, из которых рождается память. И Франсуа-Мари Аруэ-Вольтер утверждает: без пяти чувств нет памяти, а без памяти нет ума.

Попробуйте лишить человека памяти – и жизнь превратится в бессмысленность. Но как часто мы пользуемся этим «искусством» легкомысленно и бездумно – в ущерб самим себе.

 

 

8 октября

 

И что за манера – трубить вовсю только о победах, достижениях и успехах, как будто жизнь состоит из одних лишь побед. Возьмёшь «Алтайскую правду», пробежишь по всем четырём полосам – и думаешь: господи, как всё хорошо у нас и благополучно! А между тем урожай нынче не оправдал ожиданий – и край не вытянул даже плана. А о животноводстве лучше не говорить. Опять недобрали мяса и на треть плана, как по секрету всему свету разглашают, правда, понижая голос, но вовсе не боясь доносов, журналисты, восполнили за счёт закупок у частников. Только представить себе: замотанный частник, который бежит после дневной, а то и ночной колхозной барщины на свой огород или в свой сарай, где у него корова, свинья и птицы – все в одном помещении, даёт сопоставимое количество мяса с передовыми колхозными хозяйствами. Со всеми их агрофермами, механизацией и специализацией, научным подходом и передовыми технологиями. А в газетах, по радио и телевидению целый день реляции, доклады, кто кого обскакал в соцсоревновании, и какими замечательными новаторскими достижениями наша сельхознаука вкупе с тружениками полей и ферм отвечают на заботу партии.

– А что вы хотите, – любит критиканам зажимать рот Мазурова. – Если писать о недостатках, то ничего, кроме недостатков, у вас не будет. Называй человека свиньёй, он и захрюкает ненароком. Мы должны воспитывать народ на положительных примерах.

 

 

17 октября

 

Несколько дней назад в автомобильной аварии погиб Машеров, первый секретарь Белоруссии. В народе ходит масса толков, что всё это неслучайно. Что «Машеров был за народ, за это его и убили».

 

 

18 октября

 

Не любят у нас на Алтае Шукшина. Всенародной нелюбовью не любят. Это я знал давно и неугасимо. Но и его односельчане его даже очень не любят. Я бы даже сказал, неравнодушной нелюбовью, в отличие от нашей безразличной. Это я открыл этим летом на Шукшинских чтениях.

Поехать туда меня сблатовал приблудившийся ко мне давно приятель из-под Рубцовска. Поскольку со своим предложением нагрянул он, как всегда у него водится, внезапно, останавливаться пришлось не в забронированной для наших писателей гостинице, а где придётся.

Пришлось приютиться у местной учительницы литературы и русского языка. Которая бой-баба ничем по виду не напоминала представителя интеллигенции, пусть и сельской. Скотина, дом, огород – вот был мир её интересов, явно не воспитанницы пансиона Фалбала. В её доме был, конечно, книжный шкаф, большой и неудобный, с ненужными зубчиками-ящичками, где удобно хранить мелкие домашние потребности – винтики-шпунтики, спички, мелкие монеты, скрепки-кнопки... с громадным расстоянием между полками, куда можно было вместить по высоте хоть советскую энциклопедию и где книги обычного формата явно не заполняли пространства.

Впрочем, и этого шкафа хозяйке было за глаза. Задний ряд двух верхних полок – как раз на уровне глаз – занимали книжки: школьные учебники, художественная литература по программе из «Школьной библиотеки», а передний был отдан летучим эскадронам – маленьким статуэткам слоников, коняжек, коровок, овечек, которые четырьмя колоннами преграждали путь к книгам шаловливым рукам возможных читателей.

Хозяйка была по горло занята завтрашним праздником – готовила пирожки на продажу. Так что ей было не до разговоров. Тем не менее своё мнение о земляке – традиционное «от его рассказов пахнет портянками» – она высказала:

– Читает сын этого Шукшина. Я глянула в книжку. А там чёрным по белому: «Ты смотри! – с возмущением думал Владимир Семёныч. – Хвост дудкой – и поминай как звали!». И этому заставляют учить наших детей. Я отобрала книжку, и теперь у меня Шукшина ни одной буквы дома не будет.

Рассказала также о его моральном облике. Как он увязывался за женой спортивного инструктора, приставал к ней, пока та не пожаловалась мужу и тот не поговорил с Василием Макаровичом по-свойски, по-мужски. Другой раз он де так набрался, что перепутал время суток и прибежал ночью долбиться в магазин, чтоб ему пол-литра продали. Так его чуть сторожиха не застрелила. Ещё...

Словом, достаточно толково в виде сплетен из жизни передала содержание некоторых рассказов писателя. Хотя тут главное не содержание, а как их пересказывают. Об уважаемом человеке такие случаи передаются с лёгкой добродушной иронии улыбочкой. А если человека не любят, тот слова о тех же самым событиях набухают гнилым и издевательским окрасом.

А подтвердилась этот нелюбовь только что. В кулуарах шукшинского семинара познакомился с проректором Бийского филиала нашего политеха. Который был из Сросток и даже учился с Шукшиным в одной школе, но в разные поколения.

– Лодырь всегда был первостатейный этот Вася. Идёт ли заготовка кормов или прополка овощей – все на поле, и только Вася где-нибудь отлынивает. Он и после школы пошёл не в трактористы, не на ферму, а всё пристраивался то в библиотеке, то в школе. А после армии только год проработал в селе и тут же подался в Москву, пристроиться в артисты.

– Но вот вы же, его земляк, также работаете не на ферме, не в поле, а «пристроились» в вузе преподавателем.

– Я? – с гордостью посмотрел он на меня. – Я не бегал из села. Меня направили на учёбу в политехнический по комсомольской путёвке.

И при всей нелюбви односельчане не прочь оторвать с имени Шукшина хоть какую-то малую выгоду для себя. Тот же проректор здесь на семинаре выступил с докладом о писателе «Он похож на свою родину». А уж как звонко по праздничным Сросткам раздавался клич учительницы:

– Пирожки, горячие пирожки. С картошкой, грибками, капусткой, мясом.

– А почему так дорого?

– Так ведь с родины Шукшина, – слышался её задорный ответ.

 

 

19 октября

 

Отвёз в типографию книгу рассказов писателей университетской студии, но успокоюсь лишь тогда, когда получу сигнальный экземпляр. Когда в апреле Ваня Шефер, парторг универа, сказал, что будет сборник, ректор деньги уж перевёл, все запрыгали заранее, а у меня в заднице аж говно от радости забулькало.

Но, радость оказалась преждевременной.

У нас была и, надеюсь, останется, маленькая студия, где из 20-25 приходящих всего 6-7 постоянных. Обыкновенно литературные студии – это гадюшник, предназначенный для подкорма исписавшихся членов Союза. Ходят туда неудачники, и все их мысли вьются вокруг одного: где бы и как напечататься. Литература как таковая давно их перестала интересовать. Разумеется, это их не вина, а беда, но атмосфера таких студий гнилая. И полная безнадёга.

Я же в нашей студии никому ничего не обещал. Поэтому ходили только те, кто действительно хотел общаться и любил искусство в себе. Мы не читали и не обсуждали произведений членов студии. Я предпочитал говорить о литературе, обсуждать отдельных классиков и темы. А ребят мягко, но настойчиво побуждал к рассказам из своей жизни, просто к рассказам. Не литературным произведениям, а устным рассказам. К сожалению, когда советская литература крякнет в небытие, люди, судя по тем печатным экскрементам, которые она оставит, и не догадаются, какие богатства таились в её недрах. А они существовали в форме устных рассказов. Собрать бы хоть часть их да издать, всегда было моей мечтой идиота.

И вот эта мечта обретала вдруг крылья реальности. Но... мы живём в стране, в которой мы живём. Прослышав о готовящемся сборнике, тут же появились не известные мне авторы, по наглому или унылому виду которых сразу стало понятно, что они не принятые никуда, они пришли исключительно для того, чтобы напечататься.

Это полбеды. Другая её половина состояла в том, что от меня потребовали, чтобы печатались только университетские авторы. То есть из своих 6-7 постоянных студийцев я мог сохранить лишь двоих. Я наотрез отказался. Путём долгих мытарств и переговоров удалось добиться 50 на 50, и все постоянные были включены хоть по одному рассказу. Второе, я основывал сборник именно на устных рассказах. Научить писать их, писать то, что люди умели передавать в устной форме, порой очень интересно и талантливо, оказалось задачей нелёгкой. «Новые» же авторы, сплошь филологи и философы, то есть самый дрянной и бросовый для литературы народ, были преисполнены самомнения – ведь многие из них были с дипломами, а одна дура даже с красным – и хотели издать то, что они написали. Я в принципе плюнул на них: как хотят, пусть так и пишут, но намечавшееся единство сборника ушло в небытие.

И вот, когда уже был подготовлен оригинал-макет, то есть сборник составлен, отпечатан на машинке, отредактирован (той самой, что попалась голой, но редактором она оказалась весьма либеральным и неприставучим), подписан Володей Башуновым в печать (мы даже по этому поводу приняли с ним по пять капель на грудь), вдруг Ваня Шефер и Витя Горн вдвоём синхронно, но в разные стороны пряча от меня глаза, принесли мне статью ихнего доцента по социологии Славы Григорьева, которую нужно обязательно включить в сборник.

– Прозы? Да статья написана страшно учёным языком, к тому же со множеством ссылок и примечаний. Это похоже, как... в сборнике рассказов поместить научную статью.

– Ну, так вот так.

– И когда сборник уже подписан в печать?

– Ну ты постарайся, ректор очень просил.

И я не теряя времени вставил эту гребаную статью за счёт своего собственного вступления, где я развивал полюбившиеся мне мысли о природе рассказа и тут же вскачь помчался в типографии, пока ректор ещё чего не надумал попросить.

 

 

31 октября

 

Кондрашка Павлова обернулась божьим даром не только для него, но и для меня. Пришли к компромиссу: напечатали и павловскую повесть и мою… в усечённом виде. Вернее, мою повесть отложили на будущее, а вместо неё опубликовали ряд отрывков, выброшенных из романа «Нашим современником» и Совписом. Там и тот, где журналист устроился под личиной на завод и выведал состояние дел с внедрением новой техники. Правда, в облегчённом варианте. Несмотря на годы, та история всё ещё жила незатянувшейся раной.

И ещё один не эпизод, а так, зарисовку. В ней речь идёт об инженере, который никак не может выполнить своего задания. Срывает сроки, подводит коллектив, и при этом днюет и ночует в бюро, и при этом крайне талантлив. А вся проблема в том, что уже время сдавать чертежи в производство, а у него расстаться со своим любимым детищем, своей электрошлаковой сваркой, нету сил. Как Марксу с «Капиталом» или Монтескье с «Духом законом». Он готов бесконечно вылизывать и вылизывать свою идею, не считаясь ни с собой, ни с другими. Мне кажется, это очень болезненный и важный аспект в плане трудовой и производственной дисциплины, гораздо более важный, чем пьянки и прогулы.

Прототипом этого инженера был Слава Дитятев из АНИТИМа. Их барак – для барнаульских НИИ, которых в 1970-е расплодилось, чтобы было куда девать выпускников политеха, уйма, уже давно не хватает площадей – как раз выходил во двор, куда и дом с нашим бывшим помещением Союза. Ну и частенько и мы, и они выходили туда покурить, и хотя ни я, ни Слава некурящие. Там мы с ним и скорешовались.

Потом я частенько заходил к нему на работу, где мы под косые взгляды его коллег, особенно женской половины, могли болтать часами. Обо всём – о политике, о модной в наше время экономике и немодной литературе. При этом Слава, не отходя от кульмана, как Феофан Грек или Рубенс, продолжал чертить, легко перемещая карандаш и линейки кульмана по ватману.

Однажды это ему поставили в строку. У него в подчинении были три женщины. Он им давал задание, разъяснял, как его даже не лучше, а просто выполнить. В конце концов ему это обрыдло:

– Я бы уже десять раз всё начертил и рассчитал сам, пока этим дурам разъяснишь что к чему.

Я сочувственно чмокнул языком: действительно, почему издательский промысел должен быть исключительным местом идиоток, которых, оторвав от деторождения и плиты, уверили, что и они на что-то годны. Да так уверили, что они самоуверились до степени нудного вразумления авторов гонорков, усталых от авторских глупостей знаек, чего и как нужно писать.

Сказано – сделано. И Слава стал работать один. Сначала его подчинённые злорадно хихикали в тряпочку: ню-ню, посмотрим, что из этого выйдет. Но когда по прошествии двух или трёх месяцев выяснилось, что выходит только лучше, начались доносы, скандалы. Причем, не побоялись даже обвинить Дитятева в антисоветизме, что в наши времена разбушевавшейся «Солидарности» было довольно-таки небезопасно.

Состоялось совещание об изгнании Дитятева со службы. Директор, как ни странно, мужик с головой – да и скандала лишнего не хотел – резюмировал:

– Дитятев не может сработаться с коллективом. Ну что ж. Значит, нужно разгонять этот коллектив и набирать новый.

Тем не менее разогнали Славу. Перевели его к его же удовольствию в другое бюро, где ему не докучали моралью строгой, а позволили работать самостоятельно, получая задание из рук самого главного конструктора. А вот наше знакомство с ним прекратилось.

– Ты, должно быть, большой изобретатель, – говорил я, глядя на авторские свидетельства, прикреплённые к тыльной стороне соседственного кульмана.

– Это далеко не все, – показно-равнодушно говорил он. – Будет чем внукам похвастать.

– Как, а разве они не живут в машинах, комбайнах и других славных делах из чугуна и стали?

– Откуда? – пожал он только плечами. – Чем мы занимаемся? Да берём старые готовые чертежи и приспосабливаем их к конкретному производству. Здесь даже на волосок не отступишь от заданного.

– А что, запрещено?

– Да нет. Кто тут может запретить или разрешить. Просто это практически невозможно. Вот смотри, – показал он мне на чертёж, над которым работал. – Видишь эти два колеса?

– Вижу.

– А чёрную полоску между ними?

– Ты её такой жирной нарисовал, попробуй не заметить.

– Колёса – это валковая подача, а чёрная полоска – металлическая лента, которую они протягивают, а потом разрезают на листы. Повернутся колёса на определённый угол, лента подастся на один шаг. Трах – остановка. Срабатывает штамп – отрезается лист нужной длины. И так далее.

– К чему ты всё это?

– А к моему последнему изобретению. Проблема в том, что если лента, допустим, вся в масле или ещё по какой причине, то она после прокрутки валков на заданный угол пролетает между валками иногда, как швед под Полтавой, и продолжает скользить и после остановки валков. А пресс уже работает: пуансон лупит почём зря по летящей ленте. А тут уж как кривая вывезет: или ленту всю покорёжит, или пуансон погнётся – считай штамп на выброс, – а то и прессу несдобровать.

Вот я и придумал блокирующее устройство. То есть после очередной подачи и лента и валки останавливаются, блокируются, как трамвай после спуска с горки. Инерция исключается. Причем всё это достигается очень элементарно.

И Слава тут же в аксонометрии на полях чертежа нарисовал свою идею.

– Ну и что мешает тебе вставить это в свою конструкцию?

– Ну ты даёшь. Блокирующее устройство приведёт к изменению размеров подачи. А значит, нужно менять всю размерную цепочку линии. Нужно менять конструкцию штампа, а, – он кивнул головой на пыхтящего над чертежом как над подъёмом тяжёлого груза мужика за одним из дальних кульманов, – мы и эту-то не успеваем сдать в срок. А комбайны «Дон», для которых мы и проектируем штамповочную линию, должны, хочешь не хочешь, к концу года стоять в ряд у Кремлёвской стены пред очами Леонида Ильича. Вот и остаётся мне свои идеи реализовывать в авторских свидетельствах, ни одна из которых не пойдет в производство. Так, может историк через много лет увидит эти публикации, мою фамилию под ними и скажет: «А ведь не дураками же были наши предки». А пока, – Слава обвёл взглядом давно не ремонтировавшиеся стены, – вот здесь собрано 1800 конструкторов.

– 1800? Здесь?

– Ну я имею в виду во всём АНИТИМе, начиная от головной пятиэтажки на С-Западной и включая 15 шаражкиных контор вроде нашей. Из этих 1800 конструкторов 95 процентов нужно не то чтобы гнать, а дальше чертёжников не пускать. Но и оставшихся 5 процентов хватило бы, чтобы такие вещи варганить, что ни Англия, ни Америка, ни грёбаная Япония нам бы и в подмётки не годились. Всё было бы хорошо, лишь бы только не Советская власть.

Последнюю фразу мы оба с ним подумали, но вслух не высказал никто.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):