Дневник провинциального писателя 1980 года

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

12 ноября

 

«Я никогда себе не нравился, – говорит чеховский Тригорин, добавляя ещё более жёстко и определённо. – Я не люблю себя как писателя». – И, как мне кажется, вполне искренне сетует на то, что «подгоняемый со всех сторон», он мечется, «как лисица, загнанная псами», хватаясь то за одно, то за другое… жизнь тем временем уходит вперёд и вперёд, «а я, – говорит Тригорин, – всё отстаю и отстаю… и в конце концов чувствую, что умею писать только пейзаж, а во всём остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей».

А советские писатели таких интеллигентских размышлений и в помине не знают. А только меряются пузами: Кудинов-де не писатель, Юдалевич-де не писатель. Кого не послушаешь из 40 членов нашей писательской организации (включая немцев и горноалтайцев), так у нас всего один писатель и есть: тот, кто говорит о себе.

А я тоже не понимаю тригоринской скрупулёзности. Да пошло бы оно всё в задницу. Я пишу, что знаю и умею, пишу что хочу, хотя и не всегда – как хочу, а остальное меня не колышет.

Хотя всё же колышет. Тут Джимбинов анализировал «Старика и море».

– В этой повести, – говорил он на лекции в Литературном, где посторонних было больше, чем студентов, – Хемингуэй пишет о литературном творчестве. Очень долгие годы писатель вынашивает замысел, но сядет за стол и сидит: ничего не выходит. Как Сантъяго, выходит в море – а удачи нет. Но он всё равно каждый день идёт в море. Так и писатель, каждый день должен садиться за стол, а будет удача или нет – это уж как получится. И вот что-то удаётся. Рыба поймана, но её ещё нужно убить: довести свой замысел до конца. Вот когда на смену таланту приходят опыт и усердие. А потом налетают рекины – все эти гальянос – критики, редакторши, идеологи, почитатели – и рвут твою рыбу, труд всей твоей жизни на куски.

Всё точно прописал Джимбинов. И мне, когда мысленно представляю себе всех этих Тимченко, Кудиновых, Аниннских, Петровых из «Дона», хочется схватить весло и румпель, как Сантъяго, и колошматить по ним изо всех сил.

 

 

24 ноября

 

Прилетел из Москвы Валерий Золотухин и сразу заявился к Кудинову. Мигом организовалось застолье: молодец всё же Раиса Васильевна – его жена. Мы сидели, бодались по нашим писательским делам, и никаких пьянок-гулянок и в мыслях не было. А тут сразу, с бухты-барахты, у неё всё готово и стол накрыт как скатерть-самобранка.

Выпили, и пошли печки-лавочки в трёхкомнатной квартире, в самом центре Барнаула. Больше всего о делах литературных, театральных и киношных, под заунывный мотив, как нелегко и сложно живётся в нынешнем мире художнику – писателю, актёру, певцу...

– Но как сложно было бы жить в этом мире – не будь художников, – пафосно возвестил Тихонов.

Не могли, естественно, не коснуться и Высоцкого. Золотухин вяло поковырял вилкой в грибах – зараза, грибы-то первый сорт:

– Знаете, сейчас всё ещё свежо, открыто... И толков, перетолков разных, ликований и негодований о Высоцком столько, что мне бы и не хотелось вплёскивать свою ложку дегтя или бочку мёда... успею ещё прокукарекать и я, – усмехнулся и тут же нахмурился. – Одно скажу: не надо только считать, как это многим кажется, что гибель Высоцкого впрямую связана с коварными происками скрытых и открытых его врагов, всей нашей системы, создавшей вокруг своего певца и поэта столь тягостную, невыносимую атмосферу, в которой он задохнулся...

– А разве это не так? – поднырнул Тихонов.

– Так и не так. Он жил в той же атмосфере, в какой и мы все живём – и не больше. Разница лишь в том, что душа у него была шире и нерв тоньше – потому и мир он воспринимал иначе, глубже, наверное, и пел иначе – не голосом, а сердцем… А бедным и несчастным, как это считают иные «плакальщики» и запоздалые жалельщики, Высоцкий никогда не был, уж мне-то поверьте, я это знаю из первых рук. И уверяю вас, он был счастливым и богатым человеком – у него были театр и кино, отличные роли, он хотел сыграть и сыграл Гамлета, у него было много друзей, большая любовь к Марине Влади, и он мог почти в любое время сорваться и улететь к ней в Париж, потому что и невыездным Владимир Высоцкий не был, и загнанным тоже не был...

– Пить надо было меньше. Тогда, может быть, и не загнала бы его жизнь, – вставил я и выпил кстати.

– О себе он слишком много писал, – сказал Сергеев.

– Так это он не только о себе, но и о нас всех, – не услышал меня Золотухин.

– О растерянности многих из нас, – снова я. – Хоть и корчил из себя хемингуэевского героя. Кстати, все герои Хемингуэя – это не крутые мужики, а неврастеники. Но на их англосаксонский лад в стоическом духе. Высоцкий, мне кажется, был таким же. Чеховский неврастеник по сути, который напялил на себя робу оторви-мужика вместе с полублатным жаргоном.

Разговор ещё шёл долго, но со своих точек зрения, которые, в общем-то, аккумулировали взгляд на творчество Высоцкого нашего общества, так никто и не уступил.

 

 

25 ноября

 

Проездом в Новосибирске московского критика Льва Аниннского и заездом в Новосибирск меня, состоялась наша встреча и долгая продолжительная беседа по поводу только что вышедшего в «Нашем современнике» моего романа «Голубой огонь». Аннинский готовит у себя в «Дружбе народов» большую обзорную статью о производственной литературе, где много места отведено и моему роману.

Критика в наши дни имеет большое значение. Гораздо большее, чем сама литература. Ни литературному, ни тем более партийному руководству нет времени читать писательско-поэтический бред, но они должны быть твёрдо уверены, что комар с этой стороны им носа не подточит. Критики должны сигнализировать поэтому о возможных проколах, а ещё лучше предотвращать их или успокаивать, что в Багдаде всё спокойно. Вот почему все серьёзные статьи готовятся ещё до появления художественного произведения из печати, оставляя рецензии всякой мелкой издательской и провинциальной сволочи, которые должны в своих рецензиях руководствоваться уже статьями серьёзных критиков типа Аннинского.

Аннинский, хотя и либерал и западник, что выражается системой опознавательных знаков в его статьях, недоступных рядовому читателю, но понятных и открытых просвещённой и посвящённой московской тусовке, мужик скользкий и увёртливый, но с достаточно гибким и продвинутым умом. И вопросы он умеет ставить по существу, не в бровь, а в глаз.

– Вы вот пишете, что над внедрением электрошлаковой сварки, – основная тема моего романа: – работает целый коллектив конструкторов, технологов, производственников, рабочих. А когда сварка будет внедрена – это значит, освободится куча рабочих мест. Куда они денутся? А все эти конструкторы и прочие, кто работает над внедрением? Ведь надо думать, после внедрения производственный процесс войдёт в рутинное русло, и они будут не нужны. Куда они денутся также?

Я только пожал плечами:

– А хрен его знает.

– Странно. Вы пишете, что сюжет основан на реальных фактах. Тогда куда они делись в реальности?

– Ну, – пытаюсь объясниться я. – В реальности всё обстояло немного совсем не так, как описано у меня в романе. У меня в романе обыгрывается традиционная для производственной литературы схема: конструктор-новатор, производственник-консерватор. А между ними, как говно в проруби, – Аннинский понимающе усмехнулся, – болтается парторг. Это между прочим моя новация: до сих пор парторг был богом и царём, который решал все возникающие вопросы, у меня же он обычный человек, порядочный, но излишне мягкий и не желающий ссор и пертурбаций.

– Да уж заметил. Но это как раз и хорошо. И всё же вернёмся к моему вопросу.

– Так вот в реальности наши конструкторы, технологи и производственники, конечно, были в запарке при этом внедрении, а после её конца вздохнули с облегчением и занялись своей обычной рутинной работой.

– ???

– Электрошлаковая сварка – это очень большое изобретение. Я не побоюсь сказать – мирового уровня. И изобрел её не новатор-конструктор, а разработал целый институт им. Патона в Киеве. Внедрением также занимались патоновцы, а наши были лишь на подхвате, хотя и получили 28 авторских свидетельств на этом деле – оцените масштаб нововведения. Решение же о внедрении принималось на уровне даже не Министерства – Министерство наше тяжёлого, энергетического и транспортного машиностроения тяжело на подъём и может быть только движимым, но никак не двигателем. Решение принималось где-то в коридорах ЦК. Какие там были задействованы рычаги, в каких кабинетах, я даже и не догадываюсь. Знаю только, что все заводы – а у нас котельных в стране 5 больших и 3 маленьких – руками и ногами брыкались против электрошлаковой. И директор барнаульского Радченко проявил большое мужество...

– Вы хотите сказать, что это мировое изобретение, и все были против?

– Ещё бы. Ведь что значило заменить заклёпки – именно ими раньше скреплялись котлы, вернее, барабаны, которые лишь часть котла – на сварку. Это построить новый цех, изменить всю технологическую цепочку, подготовить массу новых специалистов, а старых – например, «глухарей», которые как раз и сажали котел на заклёпки и которые от грохота через 10-15 лет работы совершенно теряли слух – переучить чёрт знает на что, изменить производственные связи и т. д. и т. п. А плана никто не отменял, лишь дали небольшое послабление, и то добытое кровью, соплями и слезами. То есть всё это нужно было делать на ходу.

– Почему же вы не написали всего этого в своём романе?

– И это спрашиваете меня вы, литературный критик? Вот мой роман считай ещё не вышел, и его даже не читали, а вы уже дали его разбор в своей статье и уточняете у меня детали. Хотя вроде бы всем известно, что сначала публикуется художественное произведение, потом критики читают его и оценивают.

– Ну да. Статью, – криво усмехнулся Аннинский, – я должен отдать в печать уже послезавтра по прилёте в Москву. Так что читать ваш роман у меня просто нет времени. Но вы же мне летом написали письмо, где изложили содержание. Мне этого вполне достаточно.

– А впрочем, – добавил он, – вы меня вполне убедили.

– Жизнь это одно, а литературная схема несколько другое. И дело даже не в том, что я не знаю всех деталей этого процесса – какой-нибудь оттуда, – я кивнул головой вверх, – описал бы вам блуждание электрошлаковой сварки по загогулинам власти, как нам и не снилось. Но фиг ему понять, что происходит и как здесь внизу, как их решения сказываются на рядовых заводчанах. Так что и его роман был бы кособоким. А дело в том, что если бы мне всё же удалось обнять творческим взглядом всю цепочку и описать её, что бы это был за роман? Да там бы потерялись конкретные люди и их судьбы. Это был бы какой-то трактат. Даже Золя до конца не мог справиться с подобной задачей. Общественные связи он описывает великолепно, а люди у него – сплошь схемы. А схема новатор-консерватор-deus ex machina мне кажется вполне удобной и способной дать ещё не одно замечательное произведение.

 

 

28 ноября

 

Много интересного позволяет узнать о деятельности Музея искусства авангарда биография Вячеслава Кантор, основателя этого уникального собрания произведений искусства. Помимо этого господин Кантор является президентом Международного Люксембургского форума по предотвращению ядерной катастрофы.

Куда всё же они деваются все, которые внедряют новую технику? Взять, скажем, наши барнаульские заводы. При каждом из них мощное конструкторское бюро, на несколько сотен инженеров и технологов. Чем они занимаются? Я не беру котельного завода, на котором я работал, где у меня куча знакомых, с которым я поддерживаю связи до сих. Там нет двух похожих котлов. Каждый приходится проектировать вновь в зависимости от применяемого топлива, воды, превращаемой в пар, которая в каждой местности имеет свои особенности, даже от климата.

А вот моторный? Уже двадцать лет выпускают одни и те же двигатели для одних и тех же тракторов. Что там делать конструктору? Ну модифицировать, ну исправлять недоработки. Так для этого полутора десятков конструкторов за глаза, а иметь массу дармоедов, непонятно чем занимающихся и за что получающих деньги?

– Как ты думаешь, Наумыч? – муж сестры моей жены как раз гостит у нас. Он живёт в Москве и опять же, как раз к моему вопросу работает конструктором. Очень умный и грамотный мужик. Я таких больше и не видел.

– Не знаю, – пожимает плечами тот. – Я-то работаю в НИИ сельского хозяйства. У нас какие заказы, над тем мы и потеем. Сначала мы работали над хлопкоуборочным комбайном, я аж поседел в Ферганской долине с этими баями. Потом делали комбайны для уборки сахара на Кубе, сейчас вот нас перебросили на льноуборочную технику, и почитай на старости лет всё приходится начинать по новой. А вот скажем с тем же Ташкентским хлопкоуборочным. Да они уже двадцать лет гонят одну и ту же модель: что там делать конструкторам? Для меня и самого это большая загадка.

– А как на проклятом и загнивающем Западе?

– А у них на заводах нет вообще никаких конструкторских бюро. Все эти бюро существуют как самостоятельные организации. Сегодня делают одно, завтра другое.

– Но это же невозможно. Что общего между котлом и, скажем, хлопкоуборочным комбайном?

– А давай подумаем вместе.

– Давай, если ты не спешишь к себе в Москву среди ночи.

– Что такое котёл?

– Ну это только говорится, что котёл, там от котла один барабан остался. Котёл – это система труб. А если глядеть на него непосредственно, то гигантское сооружение в 40 м высотой, а с учётом, что он перегнут пополам, так тепловой тракт котла составляет все 80 метров. Сплошные металлоконструкции и больше ничего.

– Начнём с металлоконструкций. Что? могут ли их спроектировать в каком-нибудь институте промышленного строительства? Чем они отличаются от металлоконструкций другого промышленного здания?

– Да в общем-то ничем, – поскрёб я в голове. – Ну есть особенности, так их за 2 месяца опытный проектировщик может освоить. Приходит к нам инженер со стройки, и через 2 месяца глядишь, он работает не хуже, чем просидевшие по 20 лет у нас за кульманом. И даже ещё лучше: глаз не замылен.

– Вот сам же и ответил на свой вопрос. Пойдём дальше...

Короче, мы перебрали весь котёл, и оказалось, что он состоит из отдельных комплексов, каждый из которых проектирует своя группа инженеров. У нас даже есть конструкторское бюро 1, конструкторское бюро 2, конструкторское бюро 3, каждое из которых работает самостоятельно. Единственное специфически котельное, что невозможно слямзить ни с какого другого производства, мы обнаружили в тепловом расчёте. Там такие формулы, такие интегралы с тензорами, что наши рядовые инженеры-котельщики и голову туда сунуть не решатся. Так тепловым расчётом занимаются всего 5 человек на заводе: группа Сёмы Шлионского. Очень головастые мужики и держатся на особинку: харистократы хреновы.

– Ну и что, могут ваши механики, строители, химики работать на другом производстве?

– Могут.

– Вот так и на Западе. Специализированное конструкторское бюро состоит из разных групп, которые часто подбираются под конкретную задачу. Поэтому те же строители сегодня работали в одном бюро, а завтра всей группой переходят в другое.

– А если нет работы?

– Идут на биржу. Но у нас это невозможно. У нас же ликвидирована безработица. Вот и протирают штаны в ничего не конструирующих конструкторских бюро сотни человек. А вы, писатели, высмеиваете инженеров. НИИ селу, НИИ городу. И во всех юморесках инженеры у нас это бездельники и дармоеды. Попробовали бы они пободатся со льном, как сейчас пурхаюсь я. Я бы посмотрел на них.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):