Дневник провинциального писателя 1980 года

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

3 мая

 

Ходил на день рождения к Горну. Взяли да и заспорили, почто у нас так много писателей. Зачем их столько? Вон в русской литературе по пальцам можно пересчитать, едва ли наберется 3 сотни, даже если брать таких, как Эмин, Оренбургский, Потапенко, который друг Чехова...

– Ну вы и загнули, – как литературовед Горн знал, с какой стороны вскочить на этого конька. – В русской литературе столько журналов издавалось, особенно провинциальных и ведомственных, что мы, если и перегнали их, то не намного. Вот сколько было писателей на Алтае в XIX веке?

Кто зажался, кто замялся, только Горн на свой же вопрос и не растерялся:

– Не знаю. Тогда их по головам не считали. Но вот только за 1825 год я обнаружил в архиве что-то около сотни стихов, много очерков, пьес, в основном одноактных, и даже один роман. Только Кулибиных в разные годы на Алтае было 5 поэтов. Конечно, и все Кулибины – потомки того знаменитого Кулибина, – и остальные наши литераторы были прежде всего горными инженерами, а писали в свободное от службы время. Издавались же в рукописных сборниках и альманахах, которые тем не менее ходили по рукам, переписывались и зачитывались до дыр. Так что наши 8000 – это далеко не предел в русской истории.

– А если бы не было этих 8000, то сколько графоманов ринулось бы в литературу, даже подумать страшно, – для Кудинова вопрос графомании был, похоже, больным. – Иногда графоман времени и сил тратит не меньше человека талантливого, но результаты – несоизмеримые. И ничего тут не поделаешь: можно за три дня или даже за один день создать шедевр, а можно год работать в поте лица и ничего путного не родить, а только напакостить в головах людей. Нынешние писатели, хотя бы одним тем, что ставят заслон графомании оказывают неизмеримую услугу нашей литературе.

– Графоман, – не унимался Горн, – это человек, который любит писать. Как Горький, Стендаль или Бальзак. Много вы знаете людей, которые любят писать? Сергеев, Юдалевич – вот писучие машины, остановить которые невозможно: будет огрызок карандаша и листок туалетной бумаги, они и на туалетной бумаге будут чего-нибудь грызмолить этим огрызком. А не будет огрызка, так ножом будет вырезать

– На заборе, – подсказал Кудинов.

– Ну а кроме них, кого вы ещё можете отнести к графоманам, то есть к людям, которые пишут и пишут? Так что заслон от графоманов как бы не приносил больше вреда, чем все графоманы вместе взятые.

 

 

4 мая

 

Собралось в писательской организации поспорить и посудачить о том о сём несколько человек, и среди них наши мэтры – Квин, Гущин, Кудинов. И как вшивый про баню опять заговорили о переезде в новое помещение. Так надоело ютиться по «чужим» углам, на подселении! Тем более что и организация постоянно растёт – вот уже больше двадцати членов Союза писателей. А тут даже шкаф с нашими протоколами и отчётами поставить некуда. Живём и в тесноте, и обиде... Инженера человеческих душ.

Потом разговор незаметно перешёл на молодых.

– Не вижу нам, – горестно вздохнул Ваня Кудинов, – никакой смены.

– А что так? – спросил Сергеев. – Иван Павлович. Вы ведёте литературную студию, вы заведующий литературной страничкой в «Алтайской правде» и «Молодёжке». И я что-то не припомню ни одного имени, чтобы не то что вошло при вас в литературе, но хотя бы появилось в той же «Молодёжке» хоть с каким рассказиком. Вон у Юдалевича хоть со стишком, хоть с басенкой, но выплывают стихоплёты. А у вас полный нуль.

– Ну как нуль? – было вставил я. – Вон Гаврилов, Кирилин, Свинцов.

Все саркастически улыбнулись.

– Некого, некого ставить в печать, – не унимался Кудинов. – Всё сыро, плохо. Сплошная самодеятельность.

– С вами трудно согласиться, как и поспорить, – тоже не унимался Сергеев. – Ведь мы не видели ни одного из этих сырых авторов. В конце концов для того и существуют студии и литературные странички, чтобы быть площадкой для экспериментов.

– Краевая печать, – отрезал Кудинов, – не место для экспериментов. Пусть сначала научаться хоть немного писать, а потом и будем думать.

А где тогда, хотелось бы спросить, место для экспериментов? Если молодому писателю заказан путь на самые первые ступеньки литературной лестницы?

 

 

12 мая

 

Подхожу к дому, а из окон на всю Ивановскую несётся музыка, тот самый злополучный рок, но не тот мягкий, ласкающий, каким увлекались мы, там Бун, Элвис Пресли, а тяжёлый, бьющий по ушным перепонкам – heavy metal, одним словом.

Вступила в свои права весна, и повылазили бандерлоги. Я весь в кипеже. Несколько лет сосед сверху, а точнее, его тёлка – ибо женой даже язык не поворачивается окрестить эту поганку – травил меня громкой музыкой, аж потолок ходил ходуном. Была настоящая война, с привлечением милиции, ссорами, даже до драки – смешная драка, должно быть, со стороны, когда два мужика толком не умеют драться, а только машут, как мельница крыльями, руками.

В конце концов мне удалось его более или менее угомонить. А с другими соседями я перестал воевать: закрываю поплотнее окна и сижу в духоте. И ведь слушают всякую дебильщину: Пугачёва да Леонтьев. Я даже Высоцкого разлюбил, за то, что его полюбили те, кого я никак не могу любить.

Кто же это играет? Играют многие. Но кто этот heavy metal запустил? Тяжёлые предчувствия начинают теснить грудь. Быстро поднимаюсь на свой четвертый. И что я узнаю? Лучше не вникать. Шум идёт из моей собственной квартиры. Это сын врубил на полную патефон – или как сейчас там у них эта техника зовется – и услаждает на сотни метров вокруг всю улицу.

Я взревел, заставил выключить. Жена, которая обычно не на моей стороне, на этот раз меня поддержала, только попросила поспокойнее. Я и успокоился. Но долго сердцу грустно было.

– Вот ты писатель, – подсела жена. – Проморгал сына. Почему он у тебя ничего не читает? Ты бы хоть список литературы ему составил.

– Мне никто никаких списков не составлял, – взъерошился я. – Сам находил, что читать.

– С тобой невозможно говорить серьёзно, – вздохнула жена и тихо отошла. И так всегда.

 

 

15 мая

 

Гниль развелася в датском королевстве и транзитом через века и расстояния перекинулась к нам. Подразболтался народец по идеологической части. Нет не то что горения первых лет советской власти, но даже вполне заметного тления 1960-х. Полная демобилизация нравственных и духовных сил.

На неделе обсуждали наши союзные партийные дела. Хреноватая складывается обстановочка. Вопрос в том, что уже три года как не растёт количество членов нашей парторганизации.

– Марья Антонована, – обращается наш партбосс Квин к бухгалтеру, – мы же обещали ещё до конца прошлого года увеличить наши ряды. В чём дело?

– Да у нас уже три кандидата готовы хоть сейчас вступить в партию. Да Салимов напился и попал в вытрезвитель. Мы его готовили-готовили, а он нам такую свинью подложил.

– Да он же мужик дисциплинированный, не пьёт, вроде?

– Да это издательские (Салимов наш шофер, слесарь, плотник, первый на Союз работник и единственный к тому же, своим рабочим местом по скудности наших площадей приписан к издательству) его напоили, а сами в кусты.

Народ едва сдерживал смех, так что Квину пришлось вмешаться грозным взглядом. Ситуация в самом деле нелепее некуда. Писателю без партбилета швах, так что желающих на эту честь у нас переизбыток. Но чтобы интеллигенту вступить в партию, нужно для сохранения классового баланса, чтобы его сопровождал представитель рабочего класса или, что несколько хуже, колхозного крестьянства.

На заводе с этим проблемы нет, у нас тоже не было, пока наша писательская организация была приписана к краевому управлению культуры. Там этих типографий, хотя и маленьких, хоть жопой ешь. А значит и всегда найдутся рабочие, которые потащат за собой в партию писателей. А сейчас наша партогранизация самостоятельная. А откуда у писателей могут взяться рабочие? Вот и пришлось уговаривать Фанаса Нуруловича Салимова. Мужик он положительный, хотя ему партия, как веник на футболке.

Не знаю, какие там были расчёты, но если бы Салимов вступил в партию, ещё двое писателей под шумок могли бы под шумок присоседиться к обладателям партбилетов. Уговорили. Уже дохаживал второй год в кандидатах, и вот, пожалуйста, всё насмарку.

– Руки опускать не надо. Работать надо. Что там с Алексеевой?

Алексеева Наташа – наша машинистка, но не та бледная, а другая, коренастая работящая женщина, которая не только машинистка, но и делопроизводитель, и секретарь, и работала в издательстве, и знает, как правильно готовить рукопись, так что нам, писателям, без неё прямо как без рук...

– Да не хочет она в партию. Совсем в свинстве погрязла, – растерянно опять под общий смех пролепетала Марья Антоновна. «Погрязла в свинстве» – то есть, живя в частном секторе, имеет своё хозяйство и вот даже завела поросёнка.

И вот судьбоносное значение партии на малом участке нашей организации зависит от мужика, который по дурочке попал в трезвяк, и бабы, которая погрязла в свинстве.

 

 

17 мая

 

Квин с Кудиновым и с восторгом описывали новое помещения для нашей писательской организации, по улице Новой, возле вокзала и заодно моего дома – короче, в самом центре Барнаула.

– Первый этаж. Три комнаты смежных и ещё одна, самая большая, отдельная.

– Такая большая, – не скрывает задоволения обычно сдержанный Лев Израилевич, – что бильярдный стол можно поставить.

– Мы там разместим бюро пропаганды художественной литературы. Просторно.

– Теперь не только ответсекретарь будет иметь отдельный кабинет, но и редактор альманаха, бухгалтерия...

– Партия дала нам всё, – улыбнулся я.

– Партия отняла у нас только одно, – подхватил Квин. – Право плохо писать.

– А нынешний год, – посуровел Кудинов, – особый: юбилей Барнаула – 250 лет! И от нас вправе ждать ответных дел за, прямо скажем, такой щедрый подарок.

– А что? Нам нечем ответить, что ли? – смеётся Квин. – Тем более что и мы не стоим в стороне от юбилея. Весь второй номер альманаха посвящён ему: журнальная «версия» романа П. Бородкина «Ползунов», поэма в сказках Г. Панова «Первопроходцы», стихи Володи Башунова, который учится сейчас в Москве на Высших литературных курсах... И тираж альманаха нынче вполне солидный – 12 тысяч. Нет, нет, мы тоже не лыком шиты!..

– И премия на конкурсе производственных романов. Ты уж, – Кудинов посмотрел на меня, – не подкачай. А уж мы тебе поможем. И Бондарев, заместитель секретаря правления СП РСФСР, и Попов, самый влиятельный член оргкомитета по премиям, дали понять, что премия наша. Только ты не тяни с выходом романа. И кончай эти глупые ссоры с Тимченко. Баба она, конечно, тупая и сволочная, но договориться с ней можно. Так что постарайся.

 

 

23 мая

 

Пышные женские формы нужно уметь выгодно подчеркнуть. И тогда сразу станет понятно, почему наши предки предпочитали женщин в теле. Они – олицетворение плодородия и материнской нежности. Любому мужчине это важно. Одежду для полных женщин легко выбрать на этом сайте.

Провели открытое писательское собрание – может быть, последнее в старом помещении. Квин с этого и начал свою вступительную речь. Собралось человек тридцать, если не больше – и профессионалы, с членскими билетами в карманах, и близкие к тому, приехали из Славгорода немецкие писатели (правда, сами они не любят, когда называют их немецкими, говорят: алтайские писатели, пишущие на немецком языке) – Больгер, Крамер, Гердт... Пожаловал собственной персоной товарищ Невский, секретарь по идеологии крайкома. Полный кворум. Повестка собрания весьма насыщенная.

И первым пунктом в ней стоит отчёт Геннадия Панова за свою творческую пятилетку. Панов подтянут и свеж, как именинник, голубоватая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака лауреатский значок премии комсомола Алтая.

Отчёт зарядил как по писаному, словно по бумажке, сразу видать: подготовился.

– За отчётный период мною написана и издана в краевом книжном издательстве и «Современнике» поэма «Тихий колокол». А через полтора года она должна появиться в издательстве «Молодая гвардия». Кроме того, мною написан венок сонетов, посвящённых Шукшину, поэма «Первопроходцы», которая также должна быть опубликована в «Тихом колоколе» – это название и поэмы и всей книги, которая выйдет в «Молодой гвардии». – Мною проведено 272 встречи (Невский аж крякнул от удовольствия) с читателями, в том числе 64 на стройке Коксохима в рамках шефского контроля, который осуществляет над стройкой наш крайком комсомола...

– Может, ты лучше стихи почитаешь, – гудящий пановским басом уже больше часа отчёт Владимир Сергеев, который в единственном числе устроился в первом ряду – остальные предпочитают жаться по углам, да поближе к окошку:

– Слушаюсь, Владимир Андреевич, – лёгким движением как бы берёт под козырёк Панов. Достаёт листы, кладёт их перед собой, откашливается – выступальщик он опытный, многие ему завидуют в умении завладеть вниманием аудиторией. И начинает тихо читать, шурша листами, словно отворяя дверь и входя в поэму. Читать Гена умеет. Многие даже говорят, что читает он лучше, чем пишет.

Все с удовольствием слушают. Всё так лирично, с лёгкой взволнованностью. О родной природе, о вскормивших нас алтайских полях, о тружениках, которые эти поля поливают своим потом, о своей неразрывной связи с малой родиной. И как-то незаметно всё в том же убаюкивающем ключе звучит:

 

Не забыт проселок древний

Там, где озими знобит…

Еду к матушке в деревню,

С целым ворохом обид.

Еду духом подлечиться,

Но в авоське на весу

– Что таиться –

Из столицы лук везу

И колбасу.

Успокаиваю душу,

Понимаю, для чего

Отлучаем мы горбушу

От народа своего.

 

Невский, убаюканный свежим молодым летом, мирно подрёмывал, полузакрыв глаза и отбивал стихотворный ритм притакиванием головы. Последние стихи вывели его из приятного полусна:

– Э-э, что это ты там запел, Геннадий Петрович? И ты что, неужели и в самом деле возишь лук из Москвы? Ну, колбасу, я ещё могу поверить, а лук... И потом, что это значит: «отлучаем мы горбушу от народа своего»?

– А что, разве не так? – взвился Сергеев. – Или, может быть, вы мне покажете, где у нас, в каких магазинах продают горбушу? Вообще-то я знаю, в каких, – угрюмо пробурчал он и добавил: – Но меня туда не пускают.

Быстро учуяв запашок возникающего жареного, взял слово Квин, пытаясь на корню погасить и сглазить назревавшую дискуссию:

– Мы что, сюда, как базарные бабы пришли говорить про колбасу да про горбушу? Где и почём лучше купить или всё-таки обсудить стихи нашего товарища? Да не в горбуше суть и не в колбасе, а в поэме, которую он написал. А если есть какие шероховатости, то он за оставшиеся до выхода книги полтора года, думаю, их устранит...

– …с помощью редакционного коллектива, – дополнил я.

– Я вот тут обратил внимание, – не дал себя отклонить от намеченного им отклонения Квин, – что что-то Панов стал многовато просторечных, чтобы не сказать жаргонных, слов употреблять:

 

Плюнет в реку,

как хрюкнет с моста,

иноземец – и совесть чиста.

Он за плату готов нашу речь

канцелярским шпицрутеном сечь,

Самородную мысль растереть,

как плевок,

и крахмальным платком

отереть свой сапог.

 

Ничего не скажешь, выразительно. А мы всё-таки должны хранить чистоту родного языка, очищать его от уличной скверны.

Тут уж дискуссия полилась синим пламенем, как поджигаемая по весне в пойме трава. Знал Квин, как зажечь пламя в противоход палу, и одну горячую тему погасить другой, на которую порассуждать поэтов и писателей – хлебом не корми. Посыпались реплики «за» и «против» чистоты языка. Вмешался в разговор и Невский, который сам по молодости пописывал стишки. Да так бойко пошла дискуссия, что едва-едва удалось перейти к следующим вопросам повестки собрания.

 

 

25 мая

 

Говорят, хлеб – всему голова. Это верно. Но, пожалуй, точнее сказать: труд – всему голова. Ибо не хлебом единым жив человек! И всё же... Как писал когда-то зачинатель поэзии на Алтае (сразу после войны, когда ещё никто не знал, что и до революции у нас были и Пиотровский, и Тачалов) Иван Фролов:

 

Уж что без правды, то без хлеба

Не проживешь, браток, и дня.

 

– Неверно цитируешь, – поправил меня Сергеев. – Иван Фролов как-то писал:

 

Уж что без «Правды», то без хлеба

Не проживешь, браток, и дня.

 

 

27 мая

 

Хорошо быть писателем! Могу писать, а могу и не писать. Пишу, когда хочу, а когда не хочу, не пишу. Но это же и главная проблема. В самоорганизации. И самодисциплине. Не многие это выдерживают. Речь, конечно, не о немцах. Они работают за писательским столом так же пунктуально, как клерки за своими конторками. А вот нам, русским, подавай особые условия.

Кудинова напрягает малейший шум. Он запирается в квартире, отключает телефон и воюет наедине с собой со словом. И всё равно всегда проигрывает. Слово ему так и не даётся.

Егоров предпочитает работать на даче. И притом зимой. Сразу после Нового года уезжает, и появляется только к 23 февраля как штык. Очень удобно для нас. Все норовят уйти в отпуск летом, так что Егоров торчит в самые жаркие месяцы в Союзе один за всех.

Но больше всего мне нравится Юдалевич. Захожу сегодня к нему, а он пишет:

– Может, я вам помешал?

– Нет, нет. Что ты, старик. Сейчас быстренько решим наш вопрос, и я продолжу.

А на улице настоящее лето. Окна у Марка Иосифовича нараспашку, и в них вливается шум с Ленинского, нашей главной магистрали, где от автомобилей отнюдь не приятный весенний гомон не прерывается ни на секунду.

– Марк Иосифович, но у вас же есть комнаты, которые выходят во двор. Там же поспокойнее.

– Эх, старик. Работал бы ты в газете, когда приходилось писать прямо в типографии, ты бы не удивлялся. Я наоборот без шума и писать-то толком не могу.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):