Дневник провинциального писателя 1980 года

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

1 июня

 

В Доме писателя встретил Панова. Он носится с последней «Литературкой» («Литературной газетой») и всем в нос тыкает статью Николая Доризо. «Читал? Читал? На, почитай». Похоже, на него она произвела огромное впечатление. А одно место он аж взял в рамочку и снабдил на полях тремя восклицательными знаками: «Степень таланта поэта всегда связана с самокритичностью. Я не раз задумывался над тем, чем отличается гениальный поэт от бездарного. В жизни каждого гениального поэта бывает такая минута, когда он чувствует себя бездарным. В жизни бездарного поэта таких минут не бывает».

И Панов взъерошенно приставал: «Ребята, а я бездарный... бездарный я человек».

– Да ты что, Гена. Всем бы быть такими бездарными.

– Нет, нет, – не унимался Панов. – Ребята, я бездарный... бездарный.

– Кто бы сомневался? – отвечали мы, а ироничный Сергеев вставил: «Гена, зачем ты нас обманываешь, ведь мы же знаем, что ты бездарный».

 

 

6 июня

 

Есть бы литературы не было, как сказал известный французский богохульник и забавник XVIII в., её следовало бы выдумать. Вот сообщили, что муж одной из редакторш (из отдела массово-политической, атеистической, ну и краеведческой по совместительству литературы) издательства наведался к ней на редакторские курсы в Москву и застал её в самом непристойном времяпровождении, голой в компании не менее обнажённых мужчин.

Факт более чем интересный и заслуживающий внимания. Но обсуждать его со знакомыми – плодить сплетни, разве лишь с женой, да и то осторожно. Разговаривать с самой грешницей – не дай бог: в конце концов это её личное дело. А проблема есть: животрепещущая и вызывающая жгучий интерес. И вот тут-то и подоспевает на помощь литература: не касаясь личностей, шпарь во все лопатки всё, что тебе только придёт в голову по этому вопросу.

 

 

7 июня

 

Будучи в Ташкенте, жена купила мне довольно приличную рубашонку под ковбоя. Я к одежде в целом равнодушен, но тут даже подошёл к зеркалу и с удовольствием посмотрел на себя: эх какой мальчишка удалой-удалой в рубашечке навыпуск, в крапинку и вместо воротничка вырез как на футболке, хорошенький такой. Вышел на улицу в этой рубашке, чистенький и новенький, как из бани. И… куда только мои глаза глядели? Пол-Барнаула в таких же рубашках. Они что, все в Ташкенте, что ли, отоваривались? Выхожу из трамвая: передо мной выходят два мужика, и оба в таких же рубашках. Ненароком оглянулся: а за мной ещё один, и он туда же. Как солдаты, все в одной униформе. Вернулся домой, срочно перевёл рубашку из парадных в рабочие. В самом деле, вольно или невольно испытываешь неловкость, встречая человека, одетого в точно такую же рубашку, куртку или костюм, который на тебе. А вот в литературе пишем под одну сурдинку и ничего: а чуть попробуешь в сторону, и сразу у редакторов настороженность в глазах, а товарищи по цеху глядят с презрением, чё, мол, умнее всех, что ли? Ё-моё!

 

 

9 июня

 

Иногда меня очень часто спрашивают: кого из алтайских писателей я бы порекомендовал читать? Отвечаю как на духу: никого. Как никого из и советских. Не мной замечено: когда долго питаешься плохой невкусной пищей, привыкаешь постепенно и смиряешься – как будто и в самом деле слаще морковки ничего нет. Так вот и наши писатели, когда читаешь их напропалую, притупляют вкус и слух – и надо потом преодолевать в себе некий комплекс или барьер, чтобы не поддаться отупляющей инерции. Это как после длительной журналистской работы, оставив которую, ты долго не можешь избавиться от газетного стиля, газетные штампы как моль разъедают художественную ткань. Но и одной хорошей литературой сыт не будешь: её очищенность действует как ректифицированная водка – крепость есть, а вкуса нет.

 

 

10 июня

 

Моя библиотека – это мой крест. Хотя жена и не согласится, полагая, что наша библиотека – это её крест. По крайней мере, те 2000 книг, которые у меня есть, для нашей квартиры, не большой и не маленькой, а средней нормальной трёхкомнатной квартиры среднего нормального советского человека – непоправимая обуза.

Я покупаю новые книги, выбрасываю старые, о многих из которых потом жалею, втискиваю их так и эдак. А когда вроде рассовал, они вновь вылазят на поверхность, да ещё и со психом, когда посмотреть какую-нибудь цитату в срочном порядке, когда на письменном столе стынет рукопись, перерываешь полбиблиотеки.

Что же сказать об Иване Павловиче Кудинове, у которого, по моим наглазным наблюдениям, этих книг где-то тысяч пять. Квартира, правда, заметно больше моей. И, главное, книги стоят в образцовом порядке, все под стеклом.

Меня, когда я у него бываю, давно мучает двуручный обоюдоострый вопрос: где он набирает столько книг (правда, мусору, который я даже не пускаю на свой порог, у него навалом: хотя бы вся совписовская серия «Библиотека советского романа»). И второе острие: читает ли он всё это? Или:

 

Наш мэтр показывает всем

Печатные владенья...

Так евнух знает свой гарем,

Не зная наслажденья

 

Хотя как раз наслаждение Кудинов знает: он с удовольствием показывает свою библиотеку (но книг не даёт, я тоже), а вот знает ли он свой гарем – вот в чём вопрос.

И неожиданно Иван Павлович сам же на него и ответил:

– Я, – говорит он, – как Чапаев. Наполеона знаю, Кутузова знаю, Александра Македонского не знаю. Кто такой, почему не знаю? Вдруг обнаружил, что имя великого португальца Камоэнса, крупнейшего представителя литературы Возрождения, мне ничего не говорит. Незнакомо. Между тем поэма «Луизиада» о беспримерном плавании Васко да Гамы в Индию в 1573 году принесла Луишу Камоэнсу мировую славу и Нобелевскую премию в придачу (шутка).

– Как же вы так, Иван Павлович, почему же вы не знаете Камоэнша?

 

Суровый Дант не презирал сонета,

Им скорбну мысль Камоэнс поверял.

 

Интересно, сколько раз у Пушкина встречается имя Камоэнса? Ого – 18 раз – я считаю тут же, открыв «Указатель имён» к 10-томному СС поэта. – А у Льва Толстого? Только 10. А у Есенина? – я продолжаю перебирать книги из кудиновской библиотеки. – Понятно, ни разу. Зато у Горького – у-у, даже считать лень. А Жуковский? Ба – да у него целые статьи о крупнейшем представителе литературы Возрождения. Краткий – заметьте, Иван Павлович – «Краткий энциклопедический литературный словарь». Упоминается ли там имя Камоэнша?

– Ладно, ладно, – благодушничает Кудинов. – Подцепил меня, подцепил.

– О! И всё же. Вот так находка.

Я вынимаю из книжного шкафа и торжественно преподношу Кудинову на блюдечке с голубой каёмочкой маленькую книжечку стихов, из той серии, которую покупаешь только ввиду её какой-то книговой уютности: «Камоэнс. Сонеты», М., 1964. Да ещё и с дарственной надписью: «Дорогому Ванечке на память».

Глаза Ивана Павловича вдруг задёргиваются поволокой. Я явно влез не туда.

– Странная штука человеческая память, – тихо, словно про себя говорит он. – Вот откуда во мне всплыло это имя: Камоэнс.

А я думаю о другом: о страшной необразованности нашего писательского сословия. Как-то я составил список великих имён мировой литературы, куда при самом фамильярном отборе едва ли накапало на 461 фамилию и 55 анонимов (типа «Махабхарата»). И эти имена постоянно крутятся в поле читательского зрения: не хочешь, а будешь знать. Как, допустим, знаем мы и про Адама с Евой, и про Христа с 12 апостолами, и «всё есть суета и суета сует», хотя Библию из нас никто ни при какой погоде, конечно, не читал. И если человек пожимает плечами при упоминании Камоэнса... значит, он пожимает плечами.

 

 

13 июня

 

Лёня Мерзликин, как старый барбос волосами, оброс анекдотами, загримированными под случаи из жизни. Больше всего они касались его страсти к спиртному. Любил он выпить, любил, что греха таить. И частенько попадал в вытрезвитель. Даже стихи как-то написал об этом:

 

Только выберусь из дома,

Окликают позади.

Вся милиция знакома:

– Посиди да посиди!

– Посидел бы! – говорю я, –

Засижусь, того гляди.

Но они ведут, воркуя:

– Посиди да посиди!

 

А в вытрезвителе начинал бить себя в грудь, говорить, что он поэт, а не какая-то пьянь. В общем, потешал как умел (а умел он это делать неплохо, с выдумкой и артистизмом) и таких же бедолаг, как он сам, и дежурных по участку. Пока однажды первый секретарь крайкома, до которого каким-то образом долетела весточка обо всех этих художествах, не вызвал к себе начальника УВД:

– У нас, что в крае много поэтов и мало пьяниц? Что вы там с Мерзликиным за цирк каждый раз устраиваете? – можно подумать, начальник УВД концертировал на пару с Леонидом Семёновичем.

– Мы э!.. Мы, значит… Мы это, того…

– Вы не того. Понимаешь, – грозное постукивание по столу (а первый секретарь говорил так тихо и постукивал слегка, но все начальники в крае этого стука боялись как грома небесного). – Вы! Не! То! Го!

После этого Мерзликин уже не попадал в трезвяк: его сразу же на милицейском бобике доставляли до дому.

Много ещё таких анекдотов ходит про Мерзликина.

 

 

17 июня

 

Два наших литературных гранда Кудинов и Юдалевич оченно не любят друг друга. Воевать не воюют, а по мелочам по углам постоянно подкалывают друг друга. Многие писатели разделились на сторонников одного и соответственно противников другого и наоборот. Никакой идеологической подоплёкой и тем более разногласиями творческих принципов здесь и не пахнет. Обычная свара замкнутых группировок, подпитываемая борьбой за печатные листы, выступления перед читателями и прочие хлебные места.

Я держусь золотой середины, отчего получаю пинки с обеих сторон. Но в некоторых пунктах я склоняю свою ухо к кудиновской критике Юдалевича, а в некоторых я с горячим сочувствием принимаю сторону Юдалевича против Кудинова. Одним из таких пунктов являются их бодания на историческом фронте.

И тот и другой повадились писать исторические романы, а Юдалевич ещё и стихи, и пьесы – он вообще многостаночник: работает во всех жанрах, не то что голимый романист Кудинов. Юдалевич – замечательный рассказчик. Любит и умеет поговорить. Я частенько, завидев его, перехожу на другую сторону улицы. Не из-за неприязни: человек он в целом доброжелательный и по-серьёзному ни с кем не цапается. Да и говорить с ним всегда интересно.

Но уж если он тебя зацепил, так это на полчаса разговора на морозе и на час при хорошей погоде. Причём, разговора не без подвоха. Юдалевич не только сам рассказывает, но и умеет побудить выкладываться других. Говоришь с ним, говоришь этак и к его и к своему удовольствию. А там глянь-поглянь: сюжет ли, деталь ли, интересный факт ли, который ты готовил для себя, уже выскакивают в его рассказах, статьях или интервью, которыми он засыпает нашу краевую печать.

Таким же, как и в общении, был он замечательным рассказчиком и на бумаге. Но вот есть в его вещах определённая легковесность. И немалая. С материалом ему работать, скорее всего, не лень – человек он весьма трудоспособный, – а скучно. Сидеть в архивах, копаться в книгах и газетах – всё это не по его части. Он больше напирает на свои наблюдения и на разговоры. Поэтому его исторические произведения, где требуется какая-никакая точность, полны совершенно фантастических измышлений.

В его такой популярной не только у нас в крае, но и в стране «Голубой даме» (её первом варианте, потом он всё же многое поправил) героиня – дочь богатого алтайского помещика, коннозаводчика влюбляется в бедного молодого человека, ссыльного декабриста... Какого декабриста? На Алтае добывали серебро и политически неблагонадёжных сюда просто не пускали, а до 1860-х, то есть до исчерпания серебра, и вообще у нас никаких ссыльных и в помине не было. Как не было ни помещиков, ни крепостных (а у Юдалевича многие сюжетные ходы были в первом варианте связаны с крепостным театром). Были дворяне, и очень высокообразованные. Которые, строго говоря, были помещиками. Но на Алтае они служили по горному ведомству – очень привилегированная служба, куда отбор был строжайший, – а помещиками они были где-нибудь в России, в Калужской или Смоленской губернии, откуда приезжали служить на Алтай и куда удалялись после ухода в отставку.

Вот на эту легковесность и давили недруги Юдалевича. А Кудинов, тот была крайность совсем из другой оперы. Пишет он тяжело и натужно. И так же тяжело и натужно его читать. При этом раздражает его вечная недоговорённость. Надо де заставлять читателя думать над прочитанным. Так ты пиши ясно, чтобы думал читатель не над твоими прибамбасами, а над тем, что ты изображаешь. И язык у Кудинова невыразительный, стёртый, хотя словарный запас и велик: он не садится писать, не ставя рядом Даля или Академического словаря Сперанского.

Кудинов работает как добросовестный чиновник. И его исторические вещи выверены: все факты добыты им лично, происканы в многочисленных источниках и архивах.

И мне по-человечески жаль его: ибо человек зря тратит время. Его романы и повести не имеют ни исторической, ни литературной ценности. Исторической – потому что всякий факт должен быть подтверждён и запротоколирован ссылкой на источники, иначе человеку, который вознамерился бы проверить автора или опереться на его исследования, пришлось бы по новой рыться в источниках и по новой устанавливать уже найденные факты.

С другой стороны, если роман как историческая монография будет снабжён всем необходимым историческим материалом, читать такую вещь будет просто невозможно. Чтобы следить за сюжетом или характерами, читатель вынужден будет постоянно продираться через частокол ссылок или примечаний. Поэтому, я считаю, исторический писатель, хотя и должен придерживаться какой-то исторической правды, а именно в той мере, чтобы не насмешить школьных знаний читателя, но не только может, но и должен всю эту историческую скрупулёзность пустить под откос.

Для меня здесь высшими авторитетами являются Гюго и Вальтер Скотт. Когда они садились писать, они убирали со стола все справочники, книги, свои собственные записи – бумага и перо, и больше ничего, чтобы груз фактов – причём добытых ими же самими – не мешал бы резвиться воображению на просторе.

 

 

19 июня

 

Атеистическая составляющая всегда была слабым коньком моего писательского дарования, каким бы оно ни было. Как, впрочем, и у большинства наших писателей. В 1960-е антирелигиозная пропаганда была в ударе, а сейчас как-то скукожилась, сошла на нет. Вроде бы атеизм и остается неотъемлемой составляющей нашей идеологии, но пропагандируется как-то вяло, неохотно, с ленцой.

Но нет-нет о нём вспоминают, начинают колыхаться, вибрировать какие-то па. Вот и сейчас, в начале лета, когда все думают о скорых отпусках, в крайкоме спроворили совещание по проблемам атеистической пропаганды. Крайним получился я: больше посылать в Союзе оказалось некого.

В перерыве совещания сидим мы с Квином и Геной Пановым, которые оказались тут же в крайкоме в крайкомовской столовой – вот плюс подобных совещаний: можно отовариваться всякой дефицитчиной, то копчёной колбасой, то апельсинами, то импортными конфетами: жена, когда меня посылают на подобные совещания составляет целый список, что купить, если это там окажется... Итак, сидим мы в столовой, и вдруг подкатывает к нам этак вежливенько с улыбкой Анна Андреевна Поом из Общества книголюбов:

– А что, у вас в Союзе завелись верующие?

Квин аж вилку изо рта выронил: только что отбодались с «Соснами, освещёнными солнцем» и... никогда такого не было, и вот опять.

– А вы разве не видели? Ваша машинистка Наташа с крестиком ходит.

Эта Наташа – молодая весьма симпатичная, пусть и бледная, как спирохета, женщина, «дальше коленки не плюнет», а, впрочем, исполнительная, грамотная, а на машинке строчит как пулемёт. Кто она и чем живёт – кроме того, что её называют всеобщей давалкой шофёров и художников – никто в Союзе и не интересуется. И тем не менее насчёт крестика всё оказалось суровой правдой.

Опять же провести воспитательную беседу доверили мне: в заднице бы я видал такое доверие, по мне так она пусть хоть целые вериги как юродивый на себе таскает, лишь бы печатала в срок и без ошибок.

Ну сказал я ей: если она верит, то пусть она верит, но крестик на работу таскать нечего. И вот эта... даже слова не могу подобрать... спирохета одним словом... заявляет мне, разве у нас свобода совести и всё такое.

Я популярно объяснил ей, что свобода совести – это в свободное от работы время, а здесь она служит в идеологической структуре и должна подчиняться её установлениям:

– Иначе может быть свободной от работы у нас.

Она в слёзы, но крестик сняла. Что это? Действительно убеждения, или дурь, которой сегодня подвержены многие молодые: одни крестики на себя навешивают, другие слушают не нашу музыку и щеголяют английскими словечками?

 

 

21 июня

 

Всё никак не могу отклепаться от атеистической взбучки. Странное у нас дело. Почему-то считается, что все мы люди передового коммунистического мировоззрения, а потому a priori не можем верить в бога. Де вера в бога – это пережиток тёмных несознательных людей. Интересно, Пушкин в бога верил, Достоевский верил, Лев Толстой верил. И что? Нынешние писатели умнее Пушкина, Достоевского и Толстого? Не смешите мои тапочки.

Ну да, возразят, наука за эти 100 лет-де шагнула так далеко, что Пушкин и др. вышеперечисленные и легион неупомянутых, живи они в наше время, обязательно были бы атеистами. Ни хрена. Пушкин и Достоевский, конечно, к науке относились по касательной, а вот Лев Толстой очень интересовался этой сферой и любого нашего инженеришку по части законов физики и астрономии за пояс бы заткнул. А современная наука может и пошла дальше, но её достижения (а может, и путаница) никак не достигают сознания даже очень образованных современных людей. Практически все наши научные представления остались на уровне XIX века, а разные там атомы, электроны, поля гравитации – это для среднеобразованного человека такая же тарабарщина, как энтелехия или теодицея.

И вот такие недообразованные субъекты – себя я из этого числа не исключаю – почему-то, считается, могут нести свет знания и передовой идеологии в тёмные массы. Был у нас начальник цеха Иван Ильич Зубов – сейчас он замдиректора по производству на котельном – вечно занятый, шебутной. И вот завелась у него баптистка. Женщина тихая, смирная, добросовестная работница, без мужа. Одно время втихушку попивала. А как связалась с баптистами, так сразу и исправилась по этой части.

И Ивану Ильичу поручили провести среди неё антирелигиозную пропаганду. Вызывает он её к себе в кабинет. Сцена так и стоит перед глазами как живая, хотя я и не присутствовал при ней: но с Иваном Ильичом не раз приходилось встречаться в его кабинете. Она приходит и тихонько садится в угол. Сидит себе, сидит. А у него масса народу. Одни требуют подписать наряды, другие чего-то там успоряют придирки технологов, без конца трещит телефон. Проходит час, другой – Иван Ильич весь в делах и хрипе.

А баптистка всё сидит и сидит. И вот наконец у Ивана Ильича проклёвывается свободная минутка. Он усталым взглядом смотрит на баптистку, уже забыв, что сам же её и вызывал:

– А вам что надо?

– Я такая-то, вы сами просили меня зайти.

– А, баптистка. Так ты что, совсем глупая, что ли, в бога веришь?

Она в слёзы. Ну и получил Иван Ильич выговор по партийной линии.

– Тут с планом пурхаешься-пурхаешься, не знаешь, как выкрутиться, а тебя ещё и воспитателем несознательных граждан назначают, – с обидой жаловался он.

Действительно, каким образом этот грубый, запурханный мужик мог и должен был быть на высоте мировоззренческих вопросов лишь потому, что его должность без партбилета в кармане была просто невозможна?

 

 

23 июня

 

Заседание Союза, посвящённое обсуждению издательского плана года, в этот раз проходило скучно и уныло. Все уже давно переругались, потрясли себя до изнеможения за грудки, утруска и усушка плана закончилась ко всеобщему если не удовольствию, то согласию.

Эту мирную идиллию в который уже раз взорвал Шевченко. Хоть и не Тарас Григорьевич, но тоже поэт. У него, оказывается, юбилей творческой деятельности, и ему позарез нужно выпустить стихи. А чтобы ни у кого не было сомнения, что нужно, он потряс заранее спроворенными письмами-рекомендациями из крайкома и из Политуправления министерства военно-морского флота.

– Побойся бога, – возопили мы. – Мы ведь в прошлом году выпускали ваш сборник, – который так и залёг на витринах универмага и который, как и предлагаемый, не содержал ни одного нового стихотворения. – А теперь наконец-то дошла очередь до Капустина. Уж сколько раз мы его переносили. В конце-то концов, ему уже за 30, а он до сих пор не издан ни в едином глазу.

– Мне уже недолго осталось, – с дрожанием в голосе и капельками слёз в уголках глаз запричитал Шевченко. – Вот скоро умру, и тогда издавайте кого хотите.

И на всякий случай он потряс над головой рекомендациями. Мы поняли, что и на этот раз не устоять. И снова дежурно из плана вылетит Капустин, который наперегонки с Яненко через год включается в план и планово оттуда вылетает под нажимом чрезвычайных обстоятельств, которые, в отличие от нормальных, так и не начинающихся, так никогда и не кончаются. И надо же было так подгадить Шевченко в начинающееся время летних отпусков.

– А не запихать ли нам Капустина с Яненко в братскую могилу? – не я первый и не в первый раз предложил я.

Но на этот раз моя эврика была принята на ура! Ибо, в отличие от эврики великого сиракузянина, не была голой. Молодых ведь не издают не только потому, что старики держатся как чёрт за свою грешную душу за свои печатные листы в плане. Но и потому, что у каждого свой протеже. С Капустиным и Скворешневым носится Юдалевич, с Кузнецовой – Сергеев, с Марченко – Попов, с Гавриловым и Кирилиным – Кудинов, с Яненко – Бородкин. И пропихание в план любого из протежируемых это победа его патрона и поражение остальных. В этом плане «братская могила» – так на издательском жаргоне именуется коллективный сборник – была бы неплохим выходом из положения, хотя, понятно, каждый мечтает об индивидуальном сборнике.

– Ну а в качестве паровоза, – развил свою идею я, – подцепим к ним Сергеева.

Сергеев, который любил охальничать над другими и оченно не любит, когда подобную операцию проделывают над ним самим, вдруг обиделся на мою, может быть, не очень удачную, но без подвоха шутку.

– Я и сам по себе кого угодно потяну, чтобы прицеплять меня паровозом. – «Паровозом», чтобы если кто не знает издательского языка и посмеётся над косолапой для профана метафорой (паровоз не подцепляют, подцепляют к паровозу) – это в «братских могилах» выдающееся или известное имя, только ради которого читатель подчас и берёт весь сборник. Не знаю, почему, но если Басе или Ли Бо это было не западло, то наши киломэтры очень не любят выступать в качестве «паровозов».

 

 

29 июня

 

Такого жаркого и такого комариного лета я что-то не припомню. С одной стороны, не знаешь, куда деться от жары, а с другой – ищешь спасения от комаров, которые роем вьются, гудят в воздухе, набрасываются с остервенением, облепляя лицо... Вот когда по-настоящему дошёл до меня истинный смысл добродушно-ругательной поговорки моего деда, казавшейся когда-то безобидной шуткой: «Заедят тебя комары!». Заедают – нет спасения! Приедешь на дачу, сбежав от городской суеты, чтобы расслабиться и отдохнуть, а ещё больше нервничаешь и устаёшь от этой бесконечной и яростной борьбы со стихией.

Помню, у Льва Николаевича в «Казаках» Оленин впервые на Кавказе наслаждался горной природой. Вот только комары мешали. Но он перестал обращать на них внимание и тут же забыл о них. Этот эпизод всегда вспоминается мне, когда на нас налетают наши маленькие друзья. Как же забудешь их! Попробуй не обращать на них внимания.

Хотя: читаю Зверева о дореволюционном Барнауле. Там они с петербургским чиновником поехали на охоту в Бобровку. Чиновник буквально стонал от комаров, а мы, пишет Зверев, только смеялись над ним. Может, действительно, мы чересчур изнежились и то, что нашим предкам было мелочью, для нас стало проблемой?

 

 

30 июня

 

«Трагедия человека в том, – расфилософствовался в своём новом романе Кудинов, – что желания и возможности его в конечном итоге не совпадают. Он хотел бы любить, но любовь оказывается безответной, он хотел бы постичь истину, но истина ускользает непостижимо, он желает и стремится к вселенскому согласию и миру, а согласия не находит даже с соседом и близким товарищем... Наконец, он хотел бы (и хочет!) вечно жить, оставаясь бессмертным, но мгновенье и вечность – как две капли под незатухающим огнём животворящего и всепоглощающего Солнца».

А счастье человека в том, что он не только может не иметь того, чего хочет, но и не хотеть того, чего не имеет.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):