Дневник провинциального писателя 1980 года

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

1 июля

 

Хорошую книгу приобрести нынче – большая проблема. Все делается по разнарядке сверху – то есть через крайком. Только там могут решить – кому и сколько экземпляров дать, скажем, на подписку нового издания собрания сочинений Фицджеральда, Хемингуэя или Мопассана. Это по большей части партхозактиву, знатным животноводам и ткачихам, а кому хватит и Пушкина, с Гоголем и Тургеневым в придачу.

Которых я начинаю тихо так и люто ненавидеть. Вчера Анна Андреевна Поом сорвала меня с места в поздний час и торжественно вручила Джейн Остин – это, оказывается новая знаменитость, – а в придачу к ней двухтомник Тургенева, которого у меня дома ПСС в 15-ти томах и ещё два тома из другого собрания писем.

Ну а кому и вообще ничего не давать – это гнилой интеллигенции: преподавателям школ, институтов, сотрудникам НИИ. Обойдутся тем, что лежит на полках книжных магазинов. А что там лежит? А там в центральном книжном магазине уже целый год целый стеллаж занимают «Сосны, освещённые солнцем» Кудинова, в запасниках стихи Мерзликина и повести Гущина. Что касается моих творений, то их, слава богу, в магазинах нет. Их от греха подальше недавно списали в макулатуру.

Мы, писатели, «приписаны» к тем же книжным магазинам и нам кое-что остаётся (разумеется, не в общем торговом зале, а на складе, в подвальчике)... Но нам этого мало. Нас не интересуют ни Джейн Остин, ни Эмили Дикинсон, ни Вирджиния Вулф – хотя московская тусовка от этих глупых англосаксонских баб и тащится, словно своих мало.

А нам подавай Михаила Булгакова.

– Ведь был же он распределён в наш магазин, был, – горячится Ваня Кудинов. – И куда, спрашивается, делся? Директор магазина, милейшая и добрая женщина, только руками развела: «Ничем не могу помочь, Булгакова нам не дали. Звоните в крайком, они распределяли». Звоню, а Кривоносов (он и вёл всю техническую часть этого распределения) аж застонал: «Побойтесь бога, где я возьму вам Булгакова! Мне он и самому не достался...» Вот так! Дефицит на всё и вся становится разъедающей общество болезнью. Всё перевернуто и поставлено, – уже демосфеновскую тогу с Вани было сорвать разве лишь вместе с кожей, – с ног на голову. Не жизнь, а какая-то фантасмагория. Такое бы и Гофман не придумал.

– А вот мне, – спокойно ввякнул Сергеев, – Булгаков не нужен.

– А что тебе нужно? – я аж рот разинул от изумления.

– Мне бы Кудинова, Мерзликина, Гущина, – как ни в чём не бывало, мечтательно глядя в потолок, протянул Сергеев.

Все только фыркнули: такая глупость и ответа выеденного яйца не стоит.

 

 

5 июля

 

Из Эстонии, где он был на каникулах, вернулся сын. Ему удалось побывать на Олимпиаде, на регате, которая как раз проводилась в Таллине. Рассказам нет конца. В городе можно купить джинсы Wrangler (хорошо, что такие олимпиады случаются раз в жизни, иначе мои писательские гонорары такого подарка судьбы не выдержали бы), сигареты Marlboro, жевательно-желательную резинку, кроссовки Adidas, пиво в банках – словом, коммунизм в отдельно взятом городе в отдельно взятую неделю.

 

 

7 июля

 

Большой талант – как большое, могучее дерево. И чем выше, могутнее оно, это Дерево, тем шире и плотнее от него тень. И тем обильнее и больше копошится в этой тени всякой мелочи, как в говне деревенских туалетов – глистов. И все они хотят жить, все они хотят питаться. И все они ненавидят тех, кто и сам обещает вырасти в большое дерево и отсосать у них часть соков. Это гораздо более определяет отношение журналов и издательств к писателям, чем все инструкции и положения об издательской деятельности вместе взятые.

 

 

14 июля

 

Оба на, сколько же пробелов оказалось в моём дневнике! А чего бы проще, казалось, каждый вечер записывать впечатления прожитого дня, наиболее яркие, интересные события, факты... Но что-то не клеится... иногда и руки не доходят – и мой «рабочий журнал» по нескольку дней остаётся лежать нетронутым.

Но самое странное: это в дневник как-то не попадают самые яркие и нерводробительные события. Здесь то руки трясутся от возмущения, то сердце прыгает от радости, мысли скачут как шальные. А для писания нужна ясная голова. Чувства они ведь только мешают правильно выражаться. Чтобы описать их, нужно сначала пережить их, а потом – чтобы они миновались.

Ну и большой вклад в попустительство записывательной способности вносит текучесть самой жизни: пока событие не устаканилось, не завершилось чем-то, его трудно прилапать письменно. Ещё в конце того года мне предложили опубликовать свой «На голубом глазу» (это нынешний «Голубой огонь») в Совписе. Ну предложили и предложили: да я имел десятки таких предложений, и самых лестных. Но ведь мы русские. У нас пообещать и не сделать в крови. Так и это предложение: прозвучало и затёрлось.

А тут в Отаре, на семинаре производственных писателей редактор из Совписа вдруг спросил меня:

– Вы не передумали печатать у нас свой роман? А то мы уже заждались.

– М-м-м... м-м-м... – весьма резонно возразил я.

– А мы уже и решение приняли. До конца года роман должен появиться. Он нас вполне устраивает. Вот только нужно побольше внимания обратить на проблему трудовой дисциплины. У вас в запасе два месяца... Потрудиться придётся, – остановил категорически он мои возражения, – но ничего страшного. Вот мы уже и материал вам подобрали: можете прямо так, ничего не меняя, вставлять в роман. Вот только увязать нужно с основной линией. Итак, мы ждём.

На этот раз предложение было действительно серьёзным. Да какое там предложение? Приказ. Я ведь не мальчик, я ведь вижу, что Андропов буквально съехал на дисциплине. Вот они и засуетились, а тут я им подвернулся в руки.

Два месяца я как проклятый сидел над романом. Какая хрень получилась – даже перечитать было некогда. Совпис поторапливал почти через день. Жаль только, что то, что у меня было о дисциплине, как раз не подошло и пришлось убрать.

Особенно одного эпизода, который накуролесил в околозаводских кругах несколько лет назад. «Алтайская правда» решила – а почему и по чьему, сие нам не ведомо – проверить, как внедряется новая техника на котельном. Отрекомендовали корреспондента. Он устроился под видом грузчика в отдел снабжения, куда в аккурат должна была поступать техника для разработок отдела модернизации производства.

Проработал несколько дней и исчез. Через пару недель появляется снова. Братунь, начальник склада, посмотрел на него своими кажущимися – из-за больших минусов – маленькими поросячьими глазками и брезгливо протянул:

– Ну что, проспался?

– Да я то проспался, – отвечает мнимый грузчик. – А вот теперь проспись ты.

И сует ему красные корочки корреспондента «Алтайки». У Братуня глаза вместе с очками на лоб полезли. Ещё бы. Ведь он принял его на работу без трудовой книжки, без паспорта, без прописки, как и большинство грузчиков.

Много других подвигов совершил этот корреспондент. Он, например, некоторое время ошивался в конструкторском бюро, как раз возле этого отдела модернизации. Там постоянно в обеденные и раз в часовые перерывы мужики играли кто в теннис, кто в бильярд. Посторонние никаких особых подозрений не вызывали: у нас всегда было много командировочных, преподавателей вуза, работников разных НИИ, особенно ЦКТИ (Центрального котлотурбинного института), которые на базе котельного решали свои задачи.

Там он и свёл знакомство с хромым Геннадием Порфирьевичем из отдела модернизации, а тот по простоте душевной выбалтывал ему, что они в отделе делают и чем занимаются. А занимались они латанием разных дыр, а никакой не новой техникой.

И всё это потом появилось в «Алтайской правде». Разборок было много, начальника отдела сняли, главный инженер стал заместителем, хромой Геннадий Порфирьевич официальных взысканий не получил, но неофициально его отделали по полной программе, и был даже издан приказ, чтобы о делах коллектива с посторонними не болтали.

Меньше, чем можно было ожидать, досталось Братуню: всего лишь замечание, а даже не выговор, тем более строгий, по партийной линии. Он тут на партактиве настоящую бурю в стакане воды устроил, хоть популярный телефильм с Кириллом Лавровым и Аллой Демидовой снимай. Де пусть его снимают, да он и сам уйдёт, у него давно уже стаж выработан, и на пенсию он по горячей сетке имеет право. Голос рассудка вопреки обыкновению на этот раз превозмог: если строжиться по полной, то где потом набирать кадров на склады, где без душевых и даже тёплых раздевалок люди в жару и на морозе ворочают тонны металла. И кто с этой публикой, кроме Братуня, сумеет совладать.

 

 

15 июля

 

Однажды знаменитый римский композитор Россини из-за конной пробки в центре Лондона опоздал на встречу к королю, с которым они по-приятельски музицировали, и тут же начал оправдываться.

– Не надо, – остановил его король. – Мы с вами занимаемся музыкой, а здесь вы король.

Скажи это нашим русским начальником. Они привыкли, что это они всегда и везде самые главные. Первый секретарь Алтайского крайкома, тогда еще Георгиев, время от времени приезжал в нашу писательскую краевую организацию. Все её члены как штык должны были присутствовать на этих посиделках, где главный краевой начальник «проводил с ними беседу»: по несколько часов морочил голову монологами о надоях-пудоях и процентах выполнения годовых показателей. И всему этому нужно было свидетельствовать заинтересованность, внимать благоговейно.

Однажды «в самый разгар такой встречи сидевший где-то в последнем ряду «король алтайских поэтов» Мерзликин встал и этак не спеша, с выражением равнодушия и какой-то даже отрешённости на лице направился к двери. Георгиев, глядя на него, умолкает. И чуть позже, когда Мерзликин вышел, осторожно прикрыв за собой дверь – при этом по рядам заиндевевших мозгов прокатился еле заметный хмык – Георгиев обернувшись к председателю Союза и спрашивает так, чтобы слышали все:

– Это ещё кто?

– Поэт Леонид Мерзликин.

Георгиев заметно помрачнел (как же его, его, секретаря крайкома прервали) и веско, как это привыкли делать начальники, отчеканил:

– Это что, у вас всегда так? Запомните, мы вас можем поднять, но, если надо, и опустить можем». (Из воспоминаний очевидца).

И действительно, опустил и Мерзликина. Его тогда выгнали из Союза писателей. Спасибо, лидер соседнего региона, небезызвестный Егор Лигачёв приютил Мерзликина у себя. Досталось и писательской организации. В течение трёх лет никто из них даже и заикнуться не смел о квартире, да и гонорары порезали весьма существенно. Этот случай, между прочим, старожилы алтайской литературы до сих пор ставят на вид Мерзликину: «Тоже мне поэт. Никакого чувства ответственности. Подвёл своих же товарищей».

В спасении Мерзликина от «гильотины», как он выражался сам, участвовал и Кудинов, о чём чистосердечно признался в своих мемуарах (этот эпизод, правда, ходит только по доверенным рукам).

«Положение Мерзликина в то время, по правде сказать, было незавидным. Обложили его натурально и, как водится, со всех сторон, и судьба его (не как поэта – талант у него никто не отнимет, а как члена Союза писателей) висела на волоске. Слишком много накопилось «компромата» – да и он сам его щедро и безоглядно поставлял. Сигналы поступали и в письменном, и в устном виде – то он, поэт Леонид Мерзликин, явится на встречу с читателями слишком весёлым и вместо того, чтобы читать стихи, начинает показывать, как он умеет шевелить ушами (а умел он это делать мастерски, а ещё мог пропердеть «Дунайские волны»), то и вовсе не явится, когда его ждут...

И вот вызывает меня к себе Невский.

– Ну что вы собираетесь делать с Мерзликиным? Опять он куролесит. Сколько можно?

– А что случилось, Александр Николаевич?..

– Это я у тебя должен спросить: до каких пор вы будете с ним нянчиться? – рассердился Невский. И как бы подвёл черту. – Думаю, хватит. У нас краевая писательская организация, а не детсад… Исключайте Мерзликина из Союза писателей.

– Но, Александр Николаевич…

– Исключайте. А не сделаете это вы, мы по своей линии это сделаем – и гораздо быстрее. Слышал, что Александр Васильевич сказал? Мы вас можем поднять, поддержать, когда надо, но если человек не понимает, чего от него хотят... Мерзликина исключайте.

И стало ясно, слова эти нешуточные – и угроза не пустая. Дело приобретало серьёзный оборот. Я попросил Невского дать нам дня два-три на раздумье, он усмехнулся:

– Думайте. Но иного решения не будет.

В тот же день я позвонил Колыхалову, главе томских писателей.

– Слушай, – говорю, – внимательно. Дело очень серьёзное. Ты Леонида Мерзликина знаешь?

– Лично не знаком. Но как поэта, конечно, знаю. А что?

– Спасать его надо, – говорю. – И ты это можешь сделать, – и я ему коротко изложил ситуацию. Он выслушал и, почти не задумываясь, даже весело и с каким-то вызовом пообещал:

– Спасём. Пусть приезжает. (NB «Пусть в жопе сидит Георгиев, а то размахался, – позже передавал свой ответ Полыхалов: он знал, как рад был досадить нашему первому Лигачёв»).

Так вот и вышли мы из трудного положения. Дня через три я позвонил Невскому и сказал, что Мерзликин уехал в Томск. Он это воспринял как должное: «Ну и хорошо, если уехал. Баба с воза…».

Следует дополнить рассказ Кудинова собственными наблюдениями. Мерзликин как-то рассказывал, как он выступал в Змеиногорском районе. На встрече было всё районное начальство, колхозники, горожане. Зал битком. «И понимаешь, говорил Мерзликин, на меня нашло вдохновение. Я им читал старые стихи и новые, отрывки из «Млечного пути» (поэма о молоке, любимое детище Мерзликина):

 

А Млечный Путь лежал плашмя,

Туманом огненным дымя,

И по туману, по пыли

Коровы с выпаса брели,

Чтоб их в пригоне, у перил

Хозяин на ночь подоил

И молока, нагнув чело,

Налил в тарелки – НЛО.

И захотелось мне глотнуть

Из той посудины чуть-чуть.

Я даже руку протянул

И вверх ладошкой повернул.

Но мир безмолвный до тоски

Сдавил мне горло и виски...

А мне бы только полглотка,

Но нет на небе молока...

 

А они слушали, слушали и хлопали, хлопали… И вот после концерта берут меня под белые рученьки и в «Ниву». Выезжаем на природу, а там уже шашлыки, райкомовские бляди, коньяки да водка, и не какая-нибудь магазинная, а наша родная змеиногорская с водой из главного источника.

– Ну а теперь читай стихи!

– Какие ещё стихи? Я только что читал, самые лучшие.

– Э-э. Нам те, другие. Про то-сё, – показал рукой на блядей. – Сам понимашь.

Ну я и взорвался. А на меня телега, что вёл себя разнузданно, хамил начальству. Очень болезненно переживал Мерзликин, когда его как поэта унижали.

 

 

17 июля

 

Всё тот же Мишель Монтень, великий французский философ, как-то обронил: «Комментаторы так и кишат, а настоящих писателей – нехватка». Сейчас всё наоборот: писателей пруд пруди, причём самых что ни на есть настоящих – членов Союза писателей, в вот с комментаторами дело обстоит из рук вон швах. Их заменили литературоведы, которые не столько комментируют, сколько строят вокруг писателей лабиринты собственных измышлений, разводят писателей по категориям: романтики, классицисты, реалисты; деревенщики, производственники, мастера бытового жанра, или разлагают на разные составляющие: литературные (Пушкин и Байрон, Пушкин и Вольтер, Пушкин и Лермонтов), историко-культурные (эволюция жанра повести в творчестве Пушкина, Пушкин и немецкий романтизм) и чёрт его знает какие. А вот настоящих толковых комментаторов днём с огнем, ау! а в ответ тишина.

А нужда в них есть. На днях сын огорошил меня, вдруг заявив, что Пушкин иногда писал чё попало. Возраст у моего недоросля такой: всё подряд критиковать, во всём сомневаться. А раз я его породил таким, мне и отвечать за него и на него.

– Ну и чем же не угодил тебе Пушкин?

– Вот пишет: «Любви, надежды, тихой славы». Куда он смотрел, расставляя запятые? Ведь козе понятно, что надо «Любви, надежды тихой славы».

– Ничего не надо. Ты уж цитируй полностью «Любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман». Тут идёт перечисление, однородные члены предложения: обман чего? любви; обман чего? надежды; обман чего? тихой славы. Все понятно и просто.

– Это что получается, что у обмана есть какая-то тихая слава?

– А что, у обмана есть любовь и надежда, а у надежды есть тихая слава? Почему ты здесь не задаёшься вопросом?

– Ну, – замялся он. – Тут понятно в общем-то. Есть же жажда славы, жажда любви. Какая может быть у жажды слава или любовь? Ну мы же так говорим. И все понимают. То же и с надеждой тихой славы. А вот какая может быть слава у обмана? Здесь непонятно. Да и что это за такая тихая слава? Если слава, она уже громкая.

– Ну Пушкин имел в виду, что слава в кругу друзей, почитателей, а не такая, какая была у полководцев или царей. А вот что касается обмана тихой славы… – тут уже я почесал затылок.

Всё же молодец сын. Хоть и оболтус, а толковые вопросы задаёт.

И всё же мысль запала мне в голову. Понял, что без бутылки не разобраться. Побежал, купил чаток. У нас тут в магазине хорошая тётка. Она ко мне чувствует симпатию, и всегда продаст чаток или колбасы, когда их нет в магазине (говорится, что нет: иностранцы поди и не поймут, о чём речь, не хуже «обмана тихой славы»). Поставил чаток перед собой. Нет, ничего в голову не приходит. Без бутылки, понятно, не разобраться, но что-то, похоже, к ней нужно ещё.

Побежал к Вите Горну: он живёт в нашем же доме, в первом подъезде: вместе от горисполкома получали квартиры. Мужик головастый, кандидат филологических наук – если не он, то кто мне поможет?

– Витя, выручай. Одолел окаянный Пушкин. Несёт какую-то пургу.

– Э! Видишь ли. Тут весь фокус в том, как понимать родительный падеж. В латинском языке...

– Я-то про русский спрашиваю.

– Не торопись. Всё по порядку. В русском языке родительный падеж на 97, а может и больше процентов означает принадлежность одного предмета другому: крыша чья? дома; лапа чья? кошки; шуба чья? жены.

– Во-во, жена это предмет. Что-то начинает проясняться. – Я подкрепил мысль глотком водки, чтобы не запутаться, а Витя он же трезвенник, так что я так один в конце концов и выпил весь свой чаток сам.

– А вот в латинском два основных значения. Там различают родительный субъективный – это как раз то, что означает принадлежность одного предмета другому: amor patris – любовь отца, например, к своему сыну.

– Ну вот теперь мне всё ясно...

– А есть, – не давал себя сбить с панталыку Витя, – объективный родительный, тогда amor patris нужно будет переводить наоборот, как «любовь сына к отцу».

– Ё-моё.

– В древнерусском языке также были равноправны оба эти значения родительного, а потом остался только субъективный родительный. Но во времена Пушкина и объективный родительный ещё не ушёл окончательно.

– Это надо же. То есть Пушкин устарел в этом плане.

– Где-то так. Но нужно сказать, что реликты объективного родительного остались и в современном русском. Твой сын правильно заметил: «жажда славы», и это всем понятно. Хотя вроде бы какая может быть у славы жажда?

Я показал на чаток.

– Вот именно никакой у славы жажды быть не может. Может быть только жажда к славе. Так что «жажда славы» – это и есть как раз пример объективного родительного, до сих пор сохранившегося в некоторых случаях в русском языке.

Весь наш язык построен на условностях. Условились родительным падежом обозначать принадлежность к предмету, и все это понимают. Условились во французском обозначать принадлежность к предмету не падежом, а предлогом de. И французы тоже это понимают. Не зная этих условностей, этой всеобщей договорённости, никто бы никого не понимал.

Но и литература имеет свой язык, полный таких же условностей. Возьми те же «любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман». Родительные падежи (или как говорят филологи, несогласованные определения) стоят перед определяемым словом, хотя обычно родительный падеж стоит после: не «отца любовь», а «любовь отца», не «жены шуба», а «шуба жены». Но в поэзии позволительно привычный порядок слов изменять. Более того, между предметом и родительными ещё стоит сказуемое. Итого получается совсем фантастическая конструкция «родительный + действие + предмет»: «Жены на полку положил шубу». А в поэзии подобное не только допустимо, но и требовательно. Иначе нашу речь ты никак не введёшь в поэтический размер и не окольцуешь рифмами, а главное – не отличишь от прозы.

И эта поэтическая речь такая же условность, к которой нужно привыкнуть, которой необходимо научиться. Враки всё это, будто Пушкин прост и естественен. Пушкинские стихи переполнены этими условностями: «На берегу пустынных волн стоял он дум высоких полн», «где бродят буйволы рогаты вокруг воинственных могил», «И Кассио вбежал за ним с решительным мечом» (а это уже Шекспир) – у волн берега не бывает, и они не могут быть пустынными, могилы ни с кем не воюют, меч сам по себе ни на что не решается. Все это фигуры поэтической речи – те же самые условности.

Которые были приняты однажды, но которые не даны раз и навсегда, которые нужно и обновлять, и сохранять, и объяснять. А вот с этим у нас дело обстоит плохо. Поэтому комментаторы-то и нужны. Писатели и поэты создают, но понимают их только поэты же и писатели. А между поэтами и остальными и нужен мост, который строится и поддерживается культурными усилиями всего общества.

 

 

19 июля

 

Витя Горн пришёл в гости и с порогу плюхнулся напротив меня, насупив брови.

– А что не так?

– Подвёл ты меня, очень подвёл. Хотя я тебя не виню. Ты просто этого не понимаешь.

– Где это я подвёл?

– Да со статьёй о Девятове.

Ну, допустим, не статья, а рецензия. Девятов – это аспирант АГУ, без пяти минут кандидат. Он написал серьёзную статью и сумел тиснуть её в «Вопросах литературы». Статья на их университета излюбленную тему о Шукшине. Девятов замахнулся на освещение проблемы связи Шукшина с литературой серебряного века. Статья рассмешила меня до колик, хотя при чтении литературоведческой белиберды я уже давно отучился от смеха.

Особенно позабавило меня рассуждение об одном рассказе писателя, где мужик заставляет сына читать книжку по программе. Сын читает «Мёртвые души», и именно финал, где мчится птица-тройка Русь, и все народы и страны уступают ей дорогу.

– Эй-эй, ты там что читаешь, – всполошился отец. – Что это за птица-тройка? Ведь она же Чичикова везет, прохиндея.

Девятов обратил внимание, что этот пассаж почти в тех же словах откомментировал Мандельштам, образ птицы-тройки, которая везёт прохиндея, попадал на комментаторский зубок и Ахматовой, и Волошина... И всё это на серьёзном уровне, со ссылками, цитатами и выводом, что Шукшин великолепно знал литературу Серебряного века.

Я в своей статье насмеялся, что почему ограничиваться только Серебряным веком. И Достоевский потешался над этой птицей-тройкой в «Братьях Карамазовых», да и современники Гоголя, включая его вечных поклонников Аксаковых иронизировали над этой неувязкой. Почему бы не связать Шукшина с ними, а не только с поэтами Серебряного века? И в конце концов что, Василий Макарович сам был лыком шит? Что, он сам не мог, без помощи других заметить этого гоголевского ляпа?

– Да не в этом дело, – поморщился Витя Горн. – Ты опубликовался в нашей университетской газете, а она поступает в министерство, в другие вузы. И наши враги схватились за неё, как за подарок. Девятову, между нами, девочками говоря, наплевать на Шукшина. Он занимается Серебряным веком. Но эта тема уже захватана москвичами, и они никого к ней не подпустят. Вот и приходится Девятову подвязывать свои наработки к Шукшину.

– Ну так пусть так и напишет: мне-де, Шукшин по барабану, мне надо защититься. Так что вы не обращайте внимания, что я там пишу.

– Тебе легко смеяться. А Девятов свою тему пробивал кровью и потом. Он сумел стать аспирантом у Шайтанова, члена редколлегии «Вопросов литературы» и декана филфака торезовского института. И вот теперь появляется твоя статья. И что прикажешь думать Шайтанову? Что в АГУ несерьёзные люди, или Девятов, который для него представитель нашего университета, у нас вроде шута горохового? Над которым все смеются, а заодно и над ним. Ведь эта тема взаимовлияний – это коронная идея Шайтанова. Он всю литературу рассматривает только под одним углом зрения, кто на кого и как повлиял. И вот, пожалуйста, Шайтанов не едет к нам на конференцию, которая уже договорена. Моя статья в «Вопросах литературы» подвисла, и, боюсь, не скоро ей дадут места. А знаешь сколько сто́ит статья в «Вопросах литературы»?

– Как стоит?

– В прямом смысле. Ты вот таскаешь своей Тимченко облепиховое масло, а в «Вопросах» этим не обойдёшься. Тут, чтобы напечататься, денюжки нужно выкладывать. 200-250 рубчиков за статью, и 30 за рецензию. Это моя месячная зарплата, а простой неостепенённый преподаватель получает у нас 120 рублей. Понимаешь, что значит для него эта статья? А Девятов напечатался бесплатно. Понимаешь – бесплатно. И всё потому, что он как папа Карло пашет на Шайтанова. Он подготовил ему библиографию по Серебряному веку за 30 лет, и каких лет – 1917–1945, за которые и источников-то не найдёшь. Ты даже не представляешь, сколько Девятову пришлось для этого архивного мусора перерыть. Причём мусора в прямом смысле слова: после революции печатали на такой дрянной бумаге, что она под пальцами сегодня в пыль распадается.

И вот одним росчерком пера ты всё пускаешь под откос. И теперь наш проректор полетел срочно в Москву улаживать проблему. И обиднее всего: тебе-то как с гуся вода, а вот Климу вставили клизму (редактор университетской газеты «За науку»). Хорошо хоть не выгнали. А ведь тебе доверяли, никто твоей статьи не проверял: думали, человек, член Союза писателей, уж кому как не ему быть ответственным – при этих словах Витя Горн спрятал глаза, боясь столкнуться с моим изумлённым взглядом – за свои слова.

– А не могли бы вы эти «Вопросы» того... подальше?

Витя аж махнул рукой: не пори чушь.

– Для того чтобы защититься, нужны публикации, да и доктором и кандидатом с тебя постоянно требуют новых работ. А публикация публикации рознь. Если у наших «Учёных записок» коэффициент 1, у Московского университета – МГУ имени Ломоносова, понимаешь – 7, то у «Вопросов литературы» самый высший в литературоведении балл – 10. То есть одна публикация в «Вопросах» идёт за 10 в наших «Записках». Но и это ещё не всё. Нужны зарубежные публикации. А за рубежом они признают у нас только «Вопросы», да ещё специализированные там «Известия Пушкинского дома», издательство «Науку» и ещё несколько, куда вообще, даже и за деньги не попадёшь. Там вот так, – Витя сжал в кулак обе руки, – всё схвачено. То есть «Вопросы» – это единственная для нас возможность выйти за рубеж.

Вот так я и подвёл своего товарища, который же меня и рекомендовал вести в университете литературную студию.

 

 

23 июля

 

– А меня в крайкоме отстругали за антипартийную линию в творчестве, – весело-добродушно сообщил Марк Иосифович Юдалевич.

– Вас?

– Меня!

– Отстругали?

– Аж спина горит.

– По вам этого не скажешь.

– За такие вот стихи.

И Юдалевич прочитал крамольные стихи, а я тут же забыл. Но смысл их память сохранила:

 

Приятен лес, и поле и цветы,

Приятен плёс и лодка у причала,

Но в мире нет приятней красоты,

Но в мире нет приятней красоты,

Чем красота горячего металла.

 

– И что же здесь антипартийного?

– А вы не догадываетесь, старики?

– Да как-то не врубон.

– Придётся провести среди вас политчас. Оказывается, стихи не только не подходят, но даже противоречат линии партии в нашем отдельно взятом крае. Вот если бы, сказала Мазурова (из отдела агитации и пропаганды), эти стихи были бы написаны в Свердловской или Кемеровской области, они были бы правильными. Ведь это промышленные области, и там нужно пропагандировать труд на фабриках, шахтах, заводах. А в нашем крае они не только не правильные, а вредные. Мы сельскохозяйственный регион. У нас и так проблема с привлечением трудовой силы в сёлах. Все стремятся удрать в город, а на полях и фермах работать некому. Поэтому надо пропагандировать труд на земле, а не в промышленности, чтобы люди не бежали в города.

На том разговор и закончился, но завострил мои размышления в давно накатанном русле. Как это возможно, чтобы люди предпочитали здоровому и естественному труду в полях, на чистом воздухе, труд на вонючих заводах в грязи и масле? И то, что в последние 15 лет люди кинулись к садово-огородным делам, лишний раз подтверждает моё недоумение.

Ведь поначалу участки нарезали под дачи, чтобы люди отдыхали в выходные, набирались сил. Разводить садовую деятельность прямо было запрещено. Едва всходил лучок или редиска, как появлялись бдительные общественники и тут же их вытаптывали. И всё же народ настоял на своём.

Не без влияния овощного и плодового дефицита народ мало-помалу обратил дачные участки в садовые. Так наотдыхаются за выходные, что только на работе потом и приходят в себя. Я иногда спрашиваю у нашего коменданта, когда она в летние месяцы сидит в своём душном кабинете по понедельникам и не может пошевелить ни рукой, ни ногой:

– Стоит ли так отдыхать?

И она глядит на меня с недоумением:

– А как иначе? Ведь отдыхать-то с пользой надо. Я не понимаю, как можно отдыхать без пользы?

Скорее всего, всё-таки не народ надо приобщать к земле – он всегда к этому с радостью готов, а реформировать нашу полукрепостную систему колхозно-совхозного строя, когда человек трудится на земле не для себя, а отрабатывает тяжёлую принудительную барщину.

 

 

24 июля

 

Кого только нет среди самодельных литераторов! Вот Лёня Бабанский, врач.

– Тебе что, – спрашиваю, – твоя профессия не нравится, что ты стремишься к литературе притиснуться?

– Да как сказать, не совсем.

– А что не так?

– Да ведь врачом-то толком и не поработаешь. Вот я терапевтом работал в 2-ой городской. У меня по графику 13,5 минут на приём, потом 1,5 минуты перекур, а там новый приём. А мне здорового нужно как минимум полчаса, чтобы осмотреть. Вот и крутись. Профанация, а не работа.

– Но ты же нынче в крайкомовской.

– Там, конечно, лучше. Хоть немного себя врачом чувствуешь. Но всякой дряни тоже без меры. Больница богатая, средств на приобретение оборудования, в том числе импортного, не ограничено. Зачастую накупят импортную аппаратуру, а работать на ней не умеют, или нет материала, на чём работать (ленты, плёнки, порошка и т. д.). Дорогостоящий, купленный на валюту аппарат простоит несколько лет, поржавеет, и его списывают. В спецотделе десяток сотрудников различных специальностей, обеспечивающих работу по разным направлениям. Так и работаем через пень-колоду. А писателем ты только за себя отвечаешь.

 

 

25 июля

 

Ночью позвонил вездесущий и всезнающий Виктор Тихонов из Белокурихи и, сорвав меня с постели, трагическим голосом сообщил «страшную новость»:

– Умер Володя Высоцкий. Слышишь? Высоцкий умер. Только что Валера Золотухин позвонил».

– Ну умер? – не понял я. – Все мы, все мы в этом мире тленны...

Тихонов со вздохом сказал:

– Да, все. Но когда умирают такие люди... И эта Олимпиада. Все смотрят, болеют и словно ничего не случилось.

– А...

А в трубке гудки, гудки, гудки. Тихонов уже поспешил обзванивать весь Союз. К полудню уже все знали про смерть Высоцкого и даже с деталями.

 

 

30 июля

 

Ирония – она ведь не от большого счастья – выдала мне тут недавно жена. Я подумал, подумал и предпочёл согласиться.

И всё же как скучен был бы мир, если бы стены наших сортиров не украшали юмор и сатира. Только они и делают нашу жизнь сносной. Пафосное или сюсюкающее блаженство – бр-р-р.

 

О если бы из грубой глины

Искусства высший образец

Художники ваять могли бы,

И чтоб не скрежетал резец.

Как спали б человеки

На миг удовлетворены.

Увы! Слетают к нам навеки

Лишь иронические сны.

Путь наших чувств

Чужим страданьем вымощенная колея

И знает тот, кто был там ранее:

Ирония тень бытия.

Ты полагаешь, что мечта

Способна победить без бою?

Ее готовит доблесть та,

Что не боится быть смешною.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):