Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

5 ноября

 

Процесс изменения или, скорее, корректировки фамилий продолжался и в наше время, теперь уже и не наше (1970–1980), особенно активизировавшийся при выдаче паспортов деревенским жителям (если кто забыл, так паспорта добрым поселянам начали выдавать лишь на исходе Соввласти, начиная с 1974 года).

У отца Чикачкова Большого змея фамилия была Щекачков, у его старшего брата она модифицировалась в Шикачков, а у него, ясное дело, в Чикачков. Чем руководствовались паспортистки, когда так коверкали фамилии?

Особенно забавный случай произошёл с моим товарищем по Литературному институту и по совместительству моим земляком. Его отец и старший брат, намного старше его, были Лихвинцевыми. Когда же пришла очередь получать паспорт ему, паспортистка безапелляционно сказала:

– Лихвинцев – это неправильно. Нужно Лифинцев.

Он был тогда молод и даже был рад, что так облагородился по паспорту. А потом взял да и впал в ересь русского национализма, к которому позднее добавилось и вступление в ряды православных. И на мир стал смотреть под этим углом зрения. И обнаружил, кажется, в Веселовском, что Лихвинцевы происходят из русского города Лихвинцы и за буйный нрав были сосланы в Сибирь.

Он аж взвился, стал клясть на чём свет стоит паспортистку, вознамерился изменить фамилию, да было это уже тогда так же непросто, как в 2010-м приватизировать квартиру. Не умея ходить по инстанциям, плюнул на всё это дело, но почти всегда рекомендовал себя Лихвинцевым. Однажды даже прислал в олимпиадный год посылку с сапогами из Москвы, которую потом мы с трудом получили, потому что надпись на заказном конверте не соответствовала паспортным данным.

 

 

12 ноября, среда

 

Учудил наш проректор, так учудил. Ничего не скажешь. В интервью краевой газете ляпнуть такое. Там поместили жалобу наших студентов, де цены в университетской столовой неподъёмные. Так проректор по хозяйственным вопросам разразился филиппикой.

– Почему я должен думать о хилых и беспомощных? Я вот зарабатываю деньги и живу достойно. Меня любые цены устраивают.

Но самое интересное было дальше:

– Тем, у кого самого или у родителей нет денег, незачем учиться в университете. Университет не дом инвалидов. Наука для людей сильных и самодостаточных.

В принципе, но озвучил только то, что думает начальство. Но сам оказался не сильным и не самодостаточным, ибо интервью вышло на прошлой неделе, а с сегодняшнего дня он уже не работает проректором.

Как сказал, как говорят слухи, новый ректор, подписывая заявление об увольнении по собственному желанию:

– Сильный и самодостаточнй человек это ещё и умный, который не говорит вслух того, чего говорить не положено.

Как ни странно, в нашем писательском клубе это событие произвело раскол мнений.

– Проректор, конечно, дурак, что говорит такое. Но думает ли он правильно? Ни в науке, ни в литературе голытьбе не место. Другое дело, что человек бедный своим умом и энергией может добиться успеха. Но если он не добился успеха, не стал богатым, он никто и звать его никак.

– Как же так, – не унялся Илья. – Вроде бы столько гениев умерло в нищете.

– Всё это мифы и сказки, придуманные советской властью, – литературу и науку делают всегда либо богатые люди, либо наделённые властью, разные графы и бароны. Назови хоть одного великого русского учёного или писателя из крестьян и рабочих.

– Твой же тёзка – Максим. Горький.

– Вот и написал этот нищеброд только «Песню о буревестнике». На большее его не хватило.

– Как так? А романы? «Мать», например.

– Ещё неизвестно, сам ли он это написал или кто за него.

– А вы что скажете, – как к литературному авторитету обратились ко мне.

– У меня нет слов.

Действительно, такими мнениями и такими фактами я сидел ошеломлённый.

 

 

24 ноября

 

Если спросить, что мне дал Литературный институт, где я отучился 6 лет на заочном, по 2 месяца ежегодно, отвечу: в практическом плане ничего. На писателя выучить невозможно – был и есть тамошний девиз, ущербный и лживый. И всё же я оттуда вынес многое. Я на своей шкуре ощутил в действии прекрасный девиз: Университет – дух свободной воли, каковым российский, да и советский университет никогда не был и, возможно, никогда не будет. А вот в Литературном этот дух свободной воли царил через край.

Сдаю экзамен по эстетике. Первым вопросом стоит «Опущенная целина». Так в пандан к шолоховскому роману отшутил название брежневской эпопеи наш поэт Владикар. Разумеется, ни при какой погоде я книг подобных не читал. Но содержание кое-как знал: жить в то время в стране Советов и совершенно быть девственным к партийной литературе не получалось ни у кого. Политзанятия, радио, газеты пусть через zurück, но доносили до каждого обитателя шестой части Земли с названием кратким СССР политическую грамотность.

Но спрашивается, что можно было сказать о «Целине» в рамках эстетики? Я что-то там промямлил полунечленораздельное. Преподаватель оборвал: «Вы не знаете вопроса», но не вкатил «двойку», а попросил перейти ко второму. Там было что-то о соотношении изобразительного и словесного искусств, а поскольку я всеми этими вопросами интересовался не только в плане сдачи экзаменов, но и самостоятельно, то едва сказав несколько предложений, услышал: «Достаточно», ибо время было позднее, а в коридоре ещё толпилось куча народу на предмет сдачи экзамена, так выслушивать моё мнение об эстетических проблемах экзаменатору было некогда.

Он повертел немного ручку, задумчиво сказал: «Я на лекциях такого никогда не говорил», после чего вкатил мне «четвёрку». А поскольку я к тому моменту был на взводе, то есть раздражён очень сильно – причины лежали за пределами настоящего рассказа – я довольно-таки шёрстко спросил:

– А почему не «пятёрка»?

– Но ведь вы ничего не ответили по первому вопросу.

– А если бы уважали свой предмет, – отпарировал я, – вы бы сделали вид, что не заметили этого надуманного к вашей науке вопроса.

У того отвисла челюсть и даже затряслись губы. Но он только, проставив подпись в ведомости и зачётке, тихо сказал: «Уходите». Очень он был, как я видел, задет моей колкостью.

Нечего и говорить, что в университете или политехническом я бы после подобного ответа уже не учился. И если я закончил политехнический без проблем, то только потому, что по ранней юности был балбесом, и все политические и идеологические вопросы были мне фиолетово, или до лампочки, или по барабану, или... ну вы поняли.

Всё же не могу удержаться, чтобы кратенько не сообщить, о чём я там разглагольствовал по проблеме соотношения изобразительного и словесного искусства. Я тогда как раз читал биографии многих художников, и Матисса в том числе. Одно время Матисс довольно плотно иллюстрировал книги. На этой почве даже поссорился с Джойсом. Он, видите ли, выразил в рисунках своё видение Дублина, совершенно расходившееся с джойсовским.

Так вот, по моему мнению, к которому я как раз пришёл тогда, Матисс вёл себя как последний говнюк. У него, видите ли, был собственный взгляд на мир, он отражал не то, что читал, а то, что навевалось ему в голову при чтении книги. Причём так он иллюстрировал не только Джойса. Прославлены его миниатюры к «Письмам португальской монахини», по которым, если не сказать заранее, так тебе, даже если десять раз прочитаешь эти «Письма», и в голову не придёт, что эта мазня, впрочем, довольно приятная для глаз, имеет отношение к литературному источнику.

А по-моему, если у тебя есть своё видение, так ты отражай его в самостоятельных произведениях. Иллюстрации к книге же должны быть именно иллюстрациями. В своё время по иллюстрациям, Доре, эти книги рассказывались. В детстве я любил сказки Пушкина. Читать ещё не умел, но стоило мне взять книгу в руки, поглядеть на рисунки, и в голове сами собой возникали строки:

 

Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет.

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах.

 

Да и сейчас. Возьмёшь «Дон Кихота» или «Мертвые души», те, что с иллюстрациями Боклевского, «Войну и мир» со Шмариновым, и просто смотришь на картинки, и сцены из романа, с цитатами, с описаниями, которые бы ты ни в жизнь не воспроизвел в беседе или для себя по памяти, буквально дословно возникают в голове. Такова и должна быть настоящая иллюстрация. А то многие художники очень уж любят себя, и совсем не культивируют искусства в себе.

 

 

25 ноября

 

Мы часто играли с Германом Александровичем в обеденные перерывы в шахматы. Шахматы в обед были такой же фирменной чертой советского образа жизни, как выступления Леонида Ильича и Аллы Пугачёвой по телевизору. И однажды я у него выиграл. А до этого несколько раз сыграл вничью и бессчётное количество раз проиграл.

То, что он, разрядник, победитель когда-то городских и краевых соревнований, меня сильнее, я и не думал отрицать. И тем не менее, это поражение его очень задело. И хотя в последующем он не раз отыгрался, он постоянно говорил обо мне:

– Вот шахматист. Обыгрывает меня одной левой. Куда мне против него.

Очень его задело то поражение.

 

 

28 ноября

 

За всю свою советскую жизнь я ни разу не был за границей. И после тоже, если границей считать границы Советского Союза. А если считать нынешние границы государств, то был много раз. Правда, в советские времена эта граница не ощущалась. Впервые она стала зримой с началом перестройки. И не только административно (может, кто и забыл, но ещё до распада СССР на рубежах республик и даже краёв и областей ввели таможенный контроль), но и по существу.

Очень остро я эту границу ощутил в Андижане, где побывал в 1990-м. В Средней Азии я бывал часто и подолгу: во Фрунзе у меня жила многочисленная родня и до сих пор ещё осталась в Бишкеке. Часто бывал в Ташкенте. Однако последний, несмотря на восточный колорит – шумные базары, арыки, тюбетейки и длинные цветастые балахоны у женщин (весьма редкие, по большей части узбеки давно уже вырядились в европейские одежды), – был сугубо русским городом. Ещё более это относилось к Фрунзе. Там вообще киргизов было кот наплакал. Они появились в своей столице только в 1990 гг. (спустились с гор, как неласково шутили местные жители).

А вот в Андижане я резко почувствовал как чужую страну. Медленный размеренный ритм жизни. Если мне нужно было проехать несколько обстановок, я в качестве передвижного средства предпочитал свои персональные ноги. Автобус на каждой остановке стоял по нескольку минут. Сначала шофёр выпускал по одному через переднюю дверь пассажиров, не торопясь взимая с них плату. Потом чуть быстрее, но опять же через одну, теперь уже заднюю дверь, впускал их новую порцию.

Повсюду звучала их музыка. Причём не так, как у нас: громко, на всю улицу, а тихо, мурлыкающе. Даже непонятно, откуда она вообще шла, и было полное ощущение, что этой музыкой пропитан сам воздух. В фойе по утрам собирались спекулянты, которые поджидали нас с предложениями и вместе с горничными слушали радио. Там что-то говорили по-узбекски. Что – непонятно. Но, судя по дружному смеху, это был юмор, но не Жванецкий или Карцев с Ильченко, а их собственный, узбекский. И он им очень нравился:

– Гыр, гыр, гыр, как министра обороны, гыр, гыр гыр.

– Ха-ха-ха.

– Гыр, гыр, гыр, запишитесь в регистратуре, гыр.

– Ха-ха-ха.

Подошёл я и к мечети. Торговец разложил книжки на земле. Я взял одну из них. Это был Коран на зеленоватой бумаге, набранный арабским шрифтом и изданный очень хорошо. А чёрт, подумал я, возьму. Запросит 50, даже 100 рублей (тогда 5 рублей за такого объёма книгу было даже дороговато), всё равно возьму. Где я ещё смогу купить Коран, да ещё на арабском?

– Сколько?

Однако торговец спокойно, но решительно взял книгу из моих рук:

– Это вам не нужно.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить