Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1 декабря

 

С начинающими авторами никто и никогда не хочет иметь дела. Поэтому было бы наивно и неблагоразумно строить удивлённые глазки, что издатели всеми доступными их не шибкому уму способу строят заградительные барьеры между собой и авторами. Как университетский редактор я имел дела с разными научно-теоретическими журналами. Один из них был «Вопросы литературы», куда наши филологи постоянно мылились с публикациями.

Так вот, там в штате состоял специальный редактор, долгие годы им был, а может, остаётся и сейчас некто Дуардыч, в задачи которого входило писать отрицательные рецензии на все поступающие рукописи. И нужно сказать, он преуспел в своём мастерстве. Ему достаточно было взглянуть иногда на первые страницы, иногда на сопроводительное письмо, а порою просто и на внешний вид рукописи, чтобы определить социальный статус автора, его возраст и географическую принадлежность.

И он мигом писал отказ, иногда отыскивая примеры в рукописи для подтверждения своих тезисов, а иногда и не опускаясь до этого. Позднее его выставили из «Вопросов литературы» за ненадобностью. Это в советские времена журналы и издательства обязаны были дать мотивированный ответ и обосновать отказ по пунктам. А теперь им вышла вольная: хочу печатаю, хочу нет. Поэтому и отказы сократились до минимума: «Ваша рукопись нам не подходит», «В настоящее время из-за перегруженности редакционного портфеля новые рукописи не принимаются» (из издательства Лимбакта, куда я посылал свою рукопись три раза в течение порядка пяти лет, я каждый раз получал подобный ответ, и почему-то ихняя редакторша очень на меня обиделась, когда я в третий раз порекомедовал ей несколько подновить гардероб, а то от её трусиков уже нехорошо пахнет) и им подобные.

Наиболее считающие себя респектабельными издания, типа «Нового мира» или издающегося где-то в Ставропольском крае альманаха «Дон», вообще ничего не отвечают.

Информационные технологии очень помогли авторам. Ранее нужно было запечатывать свою рукопись в самодельный конверт (обыкновенный пятикопеечный не годился по размерам) наклеивать на него несколько марок, то есть тратиться, и немало, на время и деньги. Теперь по электронной почте рукопись посылается мигом, да ещё и в несколько адресов зараз.

Но облегчив жизнь авторам, компьютер облегчил жизнь и редакторам. Издательству теперь достаточно обозначить новое поступление как «спам», и все последующие твои письма будут попадать в мусорную корзину даже без предварительного просмотра редакторам. Наиболее вежливые и технически продвинутые пользуются, как «Мегалит» (неужели история сохранит эти названия на своих страницах) услугами робота. На все стереотипные просьбы о возможной публикации робот в течение 1-2 секунд выдаёт стереотипный ответ: «Ваша рукопись обязательно будет тщательно просмотрена. Благодарим вас за внимание к нашему издательству». Если взбешённый автор пошлёт мегалит в задницу, он всё равно получит благожелательное «Благодарим вас за внимание к нашему издательству».

 

 

2 декабря

 

Православная культура вводится как обязательный предмет для изучения в школах.

Читаю роман нашего алтайского классика Егорова «Солона ты, земля» и начитаться не могу. Так плохо он написан. Читаю, можно сказать, в первый раз, ибо до этого читал как редактор и из-за запятых и точек поэтому не увидел слов. А сейчас пытаюсь читать как читатель, а получается читать как критик. А удовольствие нахожу от того, что вижу в романе все приметы исчезнувшего жанра. Типичный образец советской литературы.

Все враги-белогвардейцы в романе – мальчиши-плохиши, а красноармейцы сплошь набор хороших качеств. Если красный партизан оступается, то его тут же заманивает в свои сети враг, а если враг не до конца плох, то его, как лодку, пущенную по течению, непременно прибьёт к красному берегу.

Окарикатуривать врагов, на мой взгляд, нечестный приём. Можно, конечно, списать с натуры гадкий тип, и списать сильно, и одеть его в белогвардейские одежды, но такие одежды будут рваться. Невозможно объяснить такие черты характера, как глупость, жадность, сволочизм, политической ориентацией человека. Такое объяснение будет обязательно притянуто за уши, ибо в реальности такого не бывает.

Это только кажется, что можно подтасовать правду. Писатель ничего не придумывает, а только при всех замысловатостях формы, сюжета и деталей лишь переодевает её, чтобы выпуклее представить фигуру. Шекспировская Италия – это та Англия, которую видел драматург. В реалистическом романе, при всей атрибутике правдоподобия, действует тот же принцип. Или не действует. И тогда роман не удаётся. Где и как, порой даже утончённый критик не скажет, но даже самый нечуткий читатель уловит фальшь.

Советская идеология была плоха не сама по себе, а тем, что предлагавшиеся схемы не соответствовали реальным фактам. У Егорова такое несоответствие приводит к сценам, которые должны быть пафосными, а производят комическое впечатление.

Вот после многих лет отсутствия большевистский комиссар Белоножкин возвращается в родное село (а все комиссары у Егорова только большевистские, так что эпитет можно бы и опускать, не знай мы, что историческая действительность тогда ещё не отводила им места единственных представителей революционных сил: у того же героя Гражданской войны на Алтае было три комиссара: от большевиков, анархистов и левых эсеров, и он постоянно стравливал их между собой в споре).

В село спустился шагом...

На задворках самой крайней улицы стояла покрытая дёрном родная избушка. Белоножкин подъехал к ней с бьющимся сердцем. Ограды у избушки не было. На заросшем бурьяном пустыре между завалившимся хлевом и избой играли ребятишки. По рыжеватым косичкам и веснушчатому лицу Иван Фёдорович узнал старшую дочь десятилетнюю Машу...

Девочка подняла над бурьяном голову, посмотрела на незнакомого всадника, что-то сказала игравшим с ней мальчикам и юркнула с ними в дикую заросль полыни. «Напуганы, людей боятся», – догадался он...

Слёзная пелена заволокла ему глаза. Он не мог проговорить ни слова, только прижимал детские взлохмаченные головёнки к своей груди...

Иван Фёдорович оглядел избу. С последнего его приезда она почти не изменилась, только ещё больше опустела. На том же месте стоял всё тот же и так же старательно выскобленный стол, за ним вдоль стен лавки, а в переднем углу под потолком, сплошь засиженном мухами, образа, сиротливо жалась в углу избы русская печь с обшарпанными боками – видимо, по-прежнему она была постоянными прибежищем ребятишек во время зимы.

...Жена забежала в избу, улыбнулась счастливо, по-молодому, как давно уже не улыбалась.

– Ты голодный, должно. Сейчас я печь затоплю, картошки сварю, лепёшек испеку, а то, оказывается, у нас хлеба-то нет, вчера забыла испечь.

Белоножкин ласково посмотрел на жену: «Забыла испечь... мученица ты моя! Наверное, уже не помнишь, как и хлеб-то пахнет».

Конечно, нагромождением всей этой сентиментальщины автор хотел выбить из читательских глаз слезу. Наверное, рассчитывая на его крайнюю наивность. Но объективно мы видим совсем другое. Во-первых, комиссар просто плохой хозяин. В Сибири крестьяне в общем-то жили неплохо. Но даже если этот исторический факт и завуалирован от читателя советскими историками, то завалившийся хлев, русская печь с обшарпанными боками, отсутствие хлеба в доме ясно говорят, каким образом присутствует мужчина в доме.

Для сравнения из той же «Солона ты, земля»: отец спалившего полсела Большакова, на которого как на кулака Егоров посматривает недобрым взглядом, с горечью думает, каким плохим хозяином будет его младший сын.

Он мог спокойно пройти мимо покосившегося столба, перешагнуть, не подняв с земли, валявшуюся доску.

Сам бы Большаков, как это явствует, повёл бы себя иначе. Или вот на сцене действия появляется другой кулак, старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, [который,] несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лёд – делал сток для воды.

Уж он-то, наверное, завалившегося хлева или печи с обшарпанными боками в своей избе не потерпел бы.

Во-вторых, испуганные дети, которые сидят без хлеба, добавляют ещё одну убийственную характеристику их отцу: он ещё и безответственный человек. Действительно, если ты уж взялся бороться за народное счастье, если черти тебя носят по каторгам и нелегальным квартирам, так не обрекай на страдания своих близких, стой один перед судьбою, не заводи себе жены.

Если бы не бьющееся сердце, с которым Белоножкин подходит к селу, не заволакивающиеся пеленой глаза при виде одичавших родных веснушчатых лиц, не ласковые взгляды на жену, мы бы подумали, что Егоров рисует пародию на борцов за народное счастье, и злую пародию при том. Но нет. Всё на полном серьёзе, плохой хозяин и безответственный человек по эту, нашу сторону разделительной границы добра и зла.

А раскрутка сентиментальной пружины продолжается, сопли всё наматываются и наматываются на повествовательное колесо

Вставая закуривать, Иван Фёдорович при свете горящей лучины долго смотрел на спящих вповалку ребятишек. У меньшого, Кольки, в ручонке зажат обмусоленный пряник. А мордашка такая счастливая...

И глядя на эту умилительную и душераздирающую картину, коммунист, которого редко можно увидеть плачущим, выдаёт на гора свое credo:

– Вот, Дусенька, ради них и гибнут сейчас люди, кровь льётся ради их счастливого будущего.

– Будут ли они хорошо жить? Что-то я уж и надежду потеряла на какой-либо просвет.

– Обязательно будут. Ещё как жить будут!..

Оказывается, что в покосившемся амбаре и голодных ребятишках виноват не плохой хозяин и безответственный человек, а некие тёмные силы (их название понятно: мировая буржуазия). И для человеческого счастья нужно не пешней там долбить лёд, несмотря на наступающие сумерки, и не с земли поднимать валяющуюся доску, а бороться с этими силами, кровь проливать. Кстати, тот самый кулацкий сын, который мог спокойно пройти мимо покосившегося столба, перешагнуть, не подняв с земли, валявшуюся доску, уходит в красные партизаны, похоже, с большевиками мужику с задатками люмпена более по пути.

 

 

6 декабря

 

С юношеских лет врезали советскому поколению как руки мой перед едой: гений и злодейство две вещи несовместны. Может, со злодейством гений и не совместен, а вот с жопошничеством, крохоборстовом, мелочностью во всех его разновидностях гениальный, да и просто талантливый человек – не разлей вода.

Кто бы спорил, что Евгений Глушанин, наш историк-византист, крайне талантлив? Но и нечистоплотность его – разумеется, нравственная – была на высоте (или, наверное, правильнее по отношению к этому слову сказать, на низине), на очень-очень высоком уровне низости.

Когда в крае вслед за страной хлынул поток издательской вольницы, мы задумали издавать приключенческие романы. Я достал перевод «Капитана Фракасса» – машинописный, грязно отпечатанный. Машинистки перепечатали его, корректоры и я вычитали. Я сумел договориться об издании с одной районной типографией, и пока та раскачивалась, «Капитан» уже выскочил во всех книжных магазинах, невычитанный, с массой ошибок, да ещё и половина текста была совсем опущена (там описания, рассуждения автора – кому они нужны).

Однако при тогдашнем книжном потоке, вдруг хлынувшем на рынок после десятилетий книжного голода, когда более или менее стоящую вещь иначе как из-под полы или из дальней командировки купить было невозможно, народ схавал и это.

Моим удачливым конкурентом как раз и оказался Женька Глушанин. Он тогда защищал докторскую, готовил свою монографию к публикации, и текст ему печатала наша издательская машинистка, та же самая, которая печатала мне «Фракасса». Женька увидел машинописный текст, взял почитать, перепечатал его за 2 дня (понятия не имею, как он организовал эту работу, но нужно было это суметь) и мигом выпустил через другое издательство, которое он же в то время организовывал со своими университетскими товарищами. Ясное дело, что моя работа пошла насмарку.

– А что ты хочешь, у нас рынок. Здесь кто успел, тот и съел, – с похвальбой говорил он мне потом.

Впрочем, Бог, или кто там вместо него, наказал его за его шалости, причём в этой же жизни. Один из его компаньонов, математик Гольбах, сумел перерегистрировать всё издательство на себя и оставить своих друзей с носом. Так сказать, своим же салом у него получилось по мусалам.

В другой раз он вместе со своим другом, также историком, но специалистом по древнерусской литературе Цыбом ещё в демократические времена отхватил в «За науку» громадную статью на три номера по развороту на каждый номер о роли Москвы в становлении русского государства. Идея была в том, что Москва (с перерывом в 200 лет от Петра до Ленина, когда её место заступил Петербург) никогда не была собирательницей русских, а всегда их разорительницей и паразитом на теле нашей родины.

Статья была легковесная, но весёлая и читалась с большим удовольствием. Меня в ней привлекало обилие фактов, мало либо вообще неизвестных широкой публике (всё-таки в истории допетровской Руси один из соавторов, Цыб, плавал великолепно, как рыба в воде), причём связанных в цельное повествование, что придавало им вид обоснованной и продуманной концепции (а это целиком заслуга Женьки).

Поднялась буря. С опровержением выступил другой историк, Моисеев. Но как? Сам он хотя родом и с Алтая, но долгие годы работал в Казахстане и был академиком тамошней Академии, специалистом по Восточному Туркестану (З. Китай), не только лучшим, но, как говорили, и единственным в нашей стране.

К нам его занесло тем же самым ветром, каким всю русскую интеллигенцию из национальных окраин сдуло ветром поднявшегося национального самосознания. Ну и на первых порах Моисеев чувствовал себя великим барином, свысока глядел на местных сибирских валенков. И опровержение он написал также с барского плеча. То есть напомнил авторам подлинную историю возвышения Москвы, как она изложена в школьных учебниках.

Ну и историк, – подумал я. – Я вот, например, дилетант, а мог бы написать не хуже. Чего проще: переписывай учебник, вот тебе и опровержение.

Уже после я читал моисеевские книги о гибели Джунгарского ханства, борьбе России и Китая в Средней Азии в сер. XIX века, а также по истории родного ему Змениногорского района. И убедился, что моё пренебрежительное о нём мнение было поспешным. Писал Моисеев захватывающе, многочисленные факты, строго подтверждаемые источниками, он умел обволакивать увлекательным изложением с живыми деталями и подробностями.

Женька с Цыбом поддержали полемику и отстегали Моисеева, не оставив камня на камне от его упражнений в переписывании учебника. Моисеев понял, что имеет дело с ребятами, которым пальца в рот не клади, засел за специальную литературу и написал новую статью. Как говорил Клим, на этот раз аргументированную и серьёзную. Женька, который был другом Клима, сразу же оценил её и попросил своего бывшего однокашника не печатать её. Что Клим и сделал, позднее не раз сожалея о своём недостойном с точки зрения журналистской этики поступке.

Замечу однако, что такие приёмы, как постановка палки в колёса, утаивание неприятных для твоей концепции фактов, административное устранение противника – в среде советских учёных были в порядке вещей. Российские не только сохранили эти приёмы, но и приумножили их, добавив сюда откровенный плагиат, воровство чужих не только идей, но и готовых работ, от чего раньше при всей своей паскудности они воздерживались.

 

 

8 декабря, понедельник

 

Странная и притягательная штука литературная слава. Слаще мёда и денег для многих она. А для богатых порой – так они только и воруют, похоже, чтобы потом купить славу. Вот как об этом рассказывает Сенека:

 

Aliud litterarum genus adiutorium admittit Calvisius Sabinus memoria nostra fuit dives; et patrimonium habebat libertini et ingenium; numquam vidi hominem beatum indecentius.	Чужая помощь возможна в другой, не в этой науке. Жил ещё на нашей памяти богач Кальвизий Сабин. И по богатству своему, и по складу души это был настоящий вольноотпущенник. Никогда не видел я человека столь непристойного в своём блаженстве.
Huic memoria tam mala erat ut illi nomen modo Ulixis excideret, modo Achillis, modo Priami, quos tam bene noverat quam paedagogos nostros novimus. Nemo vetulus nomenclator, qui nomina non reddit sed imponit, tam perperam tribus quam ille Troianos et Achivos persalutabat	Память у него была такая плохая, что он то и дело забывал имена Улисса, либо Ахилла, либо Приама, которых мы знаем не хуже, чем рабов, приставленных к нам с детства. Никакой старик-номенклатор, который вместо того, чтобы вспоминать имена, выдумывает их, не приветствовал граждан до того невпопад, как Сабин – троянцев и ахеян. А хотелось ему слыть знатоком.
Nihilominus eruditus volebat videri. Hanc itaque compendiariam excogitavit: magna summa emit servos, unum qui Homerum teneret, alterum qui Hesiodum; novem praeterea lyricis singulos assignavit.	И вот какое средство он придумал: купив за большие деньги рабов, одного он заставил заучить Гомера, второго – Гесиода, ещё девятерых распределил он по одному на каждого лирика.
Magno emisse illum non est quod mireris: non invenerat, faciendos locavit. Postquam haec familia illi comparata est, coepit convivas suos inquietare. Habebat ad pedes hos, a quibus subinde cum peteret versus quos referret, saepe in medio verbo excidebat.	Чему удивляться, если они дорого обошлись ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав у себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом. В изножье у него стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть, и всё-таки запинался на полуслове.
Suasit illi Satellius Quadratus, stultorum divitum arrosor et, quod sequitur, arrisor, et, quod duobus his adiunctum est, derisor, ut grammaticos haberet analectas.	Сателлий Квадрат, прихлебатель богатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозможно!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков сборщиками упавших объедков.
Cum dixisset Sabinus centenis millibus sibi constare singulos servos, 'minoris' inquit 'totidem scrinia emisses'. Ille tamen in ea opinione erat ut putaret se scire quod quisquam in domo sua sciret.	А когда Сабин сказал, что каждый раб обошёлся ему в сто тысяч, Квадрат отвечал: Столько же книжных ларей ты мог бы купить дешевле! Но тот всё же упорно считал, что знания каждого из его домочадцев – это его знания.
Idem Satellius illum hortari coepit ut luctaretur, hominem aegrum, pallidum, gracilem. Cum Sabinus respondisset, 'et quomodo possum? vix vivo', 'noli, obsecro te' inquit 'istuc dicere: non vides quam multos servos valentissimos habeas?' Bona mens nec commodatur (наделять, одарять) nec emitur; et puto, si venalis esset, non haberet emptorem: at mala cotidie emitur.	Тот же Сателлий стал подзадоривать Сабина, человека больного, измождённого и хилого, заняться борьбой. А когда тот ответил: Как же я смогу? Я и так еле жив! – он сказал: Во имя богов, не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных рабов? Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, всё равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.

 

Аналогичный случай был и у нас на Алтае. Некий местный олигарх, сколотивший себе деньги на ГКО, подобно сенековскому богачу был одержим бесом литературной славы. И вот что он придумал. Он объявил о создании нового журнала и громогласно заявил, что страницы его издания открыты для новых идей и новых имён и приглашал к себе с распростёртыми объятиями молодых авторов.

Тогда ещё демократия не увяла окончательно: на Алтае издавалось множество всяких журналов и книг (листков и брошюр), поэтому многие клюнули на это начинание. И книга действительно вышла из печати, да не в местном, а в ленинградском издательстве, то ли «Питере», то ли «Эксмо», – что ж, и там работают люди, и им тоже нужны деньги.

На хорошей бумаге и прекрасно оформленная, насколько это возможно в современной России, где профессиональная работа давно уже преследуется как занесённая в Красную книгу дичь. Но только это был не сборник, а авторская книга. И единственным автором, как легко догадаться, был этот богатей. Поскольку демократия ещё теплилась в холодных ветрах с Антарктики, случай этот попал в печать и наделал много шума.

Сегодня, конечно, этому бы никто не удивился. С тех пор у нас побывали многие московские журналы, издательства с самыми солидными и громкими именами – «Новый мир», «Наш современник», «Дружба народов»... боюсь, что начав перечислять кого-нибудь, забыв упомянуть, обижу. И все они проводили творческие семинары или, как их стали позднее именовать, мастер-классы, и все они собирали на сборники произведения начинающих авторов, после чего исчезали в московских подворотнях, а потом эти произведения появлялись в тех же самых журналах под другими названиями и именами. И так длилось, пока Интернет и многочисленные online-издания не избавили московских издателей и от этого труда: бери готовые стихи, рассказы, романы прямо оттуда, и не нужно тебе никаких мастер-классов организовывать и разъезжать по провинции.

Судить слишком строго провинциального автора трудно: полная безнадёга толкает его на необдуманные поступки, не соверши он которых, он точно так же, как и совершив, останется у разбитого корыта. Совершать или не совершать – дело вкуса и темперамента, а итог всё равно будет один.

Но олигарх на этом не остановился. Мало того что он присвоил себе чужие произведения, так он ещё умудрился и наградить себя за это литературной премией. Тогда один алтайский писатель – Родионов – организовал Демидовский фонд для поощрения алтайских науки и искусства. Ясное дело, денег у него не было, поэтому он ходил с протянутой рукой к нуворишам и собирал на премиальный фонд.

Удалось кое-что наскрести. Были розданы премии по миллиону рублей на одну номинацию – тогда месячная зарплата среднего неостепенённого преподавателя университета, – после чего меценаты так с душой и до утра отметили это событие, что у нашего поэта Владикара родился очередной афоризм: «Не выноси спонсора из избы».

Как бы то ни было, первое награждение действительно отметило достойных на Алтае людей. А вот далее спонсоры стали давать деньги лишь при условии, что награждать будут тех, кого они сами сочтут достойными. Так вот, наш олигарх таким достойным литературной премии посчитал себя – за свой изданный то ли в «Эксмо», то ли в «Питере» сборник. И получил Демидовскую премию. Здесь не только общественность, но даже нувориши возмутились.

А ему хоть бы что. Он продолжил свою литературную деятельность, и довольно-таки успешно. Рассказывать обо всём скучно, да и я и не следил за ним особенно. Помню только, как однажды он обобрал наших переводчиков. Интернет только что набирал силу, и он придумал выуживать из сети (разумеется, не сам, ибо, кроме как воровать, он ничего другого не умел), рассказы иностранных авторов. Потом давал их переводить преподавателям иностранного языка нашего университета, а далее уже по накатанной издавал переводы, но не просто как переводы, а как свои собственные рассказы. Получалось весьма уродливо, ибо этот козёл даже не считал нужным хоть как-то камуфлировать иностранные реалии и заменять их отечественными, только русифицировал имена и фамилии персонажей.

И хотя всё предприятие, надо думать, приносило ему одни убытки, но он и здесь не мог не жульничать. Я, собственно говоря, и узнал об этом мероприятии лишь потому, что никому из переводчиков он не заплатил, якобы сославшись, что перевод некачественный.

 

 

9 декабря

 

В нашем литературном клубе собирались почти что одни фантасты. Можно даже выразиться определённее: одни фантасты. Это вообще знамение нашего времени: литература расселась как бы не только по региональным, но и по жанровым квартирам. Только в нашем университете есть поэтическая студия «Лира сердца», где, как можно легко догадаться из названия, кучкуются почти исключительно бабы. Есть самодеятельный театр и при нём авторы – 2 или 3 человека, – которые пишут для него миниатюры. Есть Ликбез, где перемывают друг другу косточки писатели и поэты т. н. авангардного направления.

Наш клуб – хотя и неофициальный – состоит из одних фантастов. Себя я в расчёт не принимаю, потому что только присутствую (теперь уже, пойдя на пенсию, можно сказать, присутствовал). Но и поэты иногда забредают к нам на огонёк. И даже писатели балуются стишками. И время от времени Илья спрашивает моего совета или мнения. И получает его в полной мере, честное и откровенное. Илья пыхтит, но не возражает.

На этот раз он прочитал мне своё стихотворение, да ещё и, поганец, в присутствии других клабменов:

 

В соседнем доме окна жёлты.

По вечерам – по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И крепко заперты ворота и т.д.

 

– Ну как? – ёрзая от нетерпения на стуле (и даже щёки покраснели), ждал. С напряжённым вниманием ждали о другие, явно посвящённые в заговор.

– Стихи были, конечно, красивые, но какие-то странные. Чё-то я, честно говоря, ни хрена в них не понял. О чём здесь вообще речь?

Ребята хохотнули.

– Жаль, – сказал Илья. – А всем понравилось.

– Значит, они поняли, а я нет. Ну вот, например, ты пишешь, «задумчивые болты». Я уж помолчу об ударении. Для поэтов ради размера коверкать ударение хлебом не корми: одной любви музыка уступает... Но как болты могут задуматься? И о чём?

– Ну это поэтическая метафора, – вякнул Илья.

– Не знаю. Мне кажется, что метафора хороша тогда, когда она опирается на детали, зримые и ощутимые, а не на абстрактные понятия. Ведь она, метафора, среди прочего имеет функцию обобщения. Поэтому из-за хорошей метафоры всегда выглядывает мурло конкретных фактов или обстоятельств; а ещё лучше, когда метафорически описанная ситуация укладывается в хоровод реальных событий и лиц, давая им этакий возвышенный отсвет. Баба мужику многое может простить, если любит, не то что друзья – говорим мы, муж и жена – однако сатана – вторит пословица,

 

Зато любовь красавиц нежных

Надёжней дружбы и родства:

Над нею и средь бурь мятежных

Вы сохраняете права

 

– подытоживает поэт.

А вот:

 

– Чего ты, дурочка, болишь (поэт обращается к душе),

среди разгара красных дней,

пророчествуя глушь и тишь

и рвань с веригами под ней? –

 

целиком построено на поэтических аллюзиях и никаким пластырем не прилепимо к повседневной реальности. Да и вообще понимается с трудом. Вот и посуди, как болты могут быть задумчивыми? О чём задумалась, детина? – так, что ли, можно обратиться к болту? А болты скрипят? Ты вот часто лазишь по компьютерным мозгам, и с болтами и гайками имеешь дело постоянно. Много они там думают, и как это они так скрипят? Конечно, болты в компьютере маленькие, а вот в строительстве большие. Но если болты скрипят, значит, они либо плохо смазаны, либо у рабочего руки растут из жопы и он пытается затянуть болт, перекосив резьбу. Так ты что? Описываешь сцену глазами нерадивого рабочего?

Ребята заметно заёрзали.

– Я бы ещё понял, если бы подобные стихи были написаны во времена, скажем, Блока. Тогда болтами назывались засовы, ригеля, как они называются теперь, хотя при нынешних замках и ригеля ушли в прошлое...

Тут все не выдержали и захохотали

– Ваша взяла, – подытожил Илья. – Опять не мы над вами, а вы над нами подшутили.

 

 

10 декабря

 

Назначение Старикова тогда, в конце 1980-х, секретарём алтайского отделения Союза писателей не прошло безболезненно. Писатели вдруг взбунтовались и не захотели его избирать.

– Демократия так демократия, – сказали им в крайкоме. – Но тогда не взыщите. Вот из вашего Дома писателей, и на дотациях из краевого бюджета может ставить крест.

Но и это их на первых порах не урезонило. Они продолжали будировать местное общественное мнение, гневно филиппировать в печати и на телевидении: перестройка докатилась и до наших глухих мест.

А тут меня сократили из издательства. Искал работу, были проблемы дома и потерял из виду общественный пульс. А когда обрёл его снова, оказалось, что Стариков выбран всё же секретарём, да ещё и с неприлично большим преимуществом.

– Как же так? – спросил я Надю Балакиреву, поэтессу, с которой мы в одно время – только я на заочном, а она на очном – учились в Литературном институте.

– Тебе легко говорить, а Стариков обещал расширение членов Союза, и что теперь издавать будут без очереди, а по мере того, есть у тебя что к изданию или нет. И гонорар будут платить регулярно. А то ведь как теперь живём? Товаров нигде нет, цены взлетели, а у меня Ярошке (сыну) идти в школу, а всё такое дорогое...

– И ты поверила обещаниям Старикова?

– А откуда ещё в наше время поэту ждать помощи? Другие даже не обещают. Демократия хорошо, но демократией сыт не будешь.

Рад отметить тот факт, что далеко не все писатели поддались на дешёвую стариковскую демагогию.

– Променяли колбасу на демократию, – брызгал слюной Володя Башунов.

А Лёня Ершов, уже тяжело больной, грустно качал головой:

– Как они не понимают, что Алтай просто не в состоянии прокормить столько писателей. Это Советская власть могла содержать людей, не приносящих прибыли. Никакая другая власть, и прежде всего рыночная, на это не пойдёт.

 

 

11 декабря

 

Долгое время моим коллегой по редакторскому ремеслу был Казаков, сам поэт (вернее, публиковавший сборники стихов). Он всеми силами отсутствия своей души толкал в план молодую поэтессу Наташу (какие-либо грязные намёки в этом случае не имели места, хотя вещь в тогдашней литературе заурядная), толкал не по знакомству, а просто из симпатии к её творчеству. Творчество было так себе: цветы, звёзды, сюси-пуси, сдобренное турпоходами, комсомольской патетикой и умилением перед героическими прошлым и трудовыми буднями нашего народа – словом, типичная женская советская поэзия. И так-таки, после 4 видимых мною, а возможно, и дольше – не знаю, что было до моего прихода в издательство, – лет выпнул-таки её сборник.

А тут перестройка грянула. Наташа зачастила в «Петушок» – кафе с булочками и мороженым – где собирались тогдашние молодые поэты: хорошие ребята: студенты, молодые преподаватели, в общем, публика интеллигентная. Но направление их мыслей в духе моды было неинтеллигентным. Наташа остриглась наголо и стала выдавать такие перлы (прошу прощения за некоторые провалы в памяти):

 

Я чищу мундштук, БТ – дефицит

А в Н-ске любовь моя с кем-нибудь спит.

Эх жаль не могу, ого-го, эге гей

Начистить я морду любови моей.

 

Владимир Лукич был шокирован. Брызгал слюной, обзывал Наташу самыми нехорошими словами, причём превалировали мотивы измены и неблагодарности: Иуда, Мазепа и т. п. Прошло много лет. Время от времени мы встречаемся с Казаковым. И он нет-нет да и вспомнит Наташу, теперь нашу известную провинциальную музу, уже печально, как и подобает старости и умудрённости, качая головой и опершись на посох (после того как он пролежал в больнице 2 месяца с инсультом, он постоянно ходил с палочкой): Не оправдала Наташа моих надежд, подвела меня, подвела. Хотя чем она его подвела? Что искала свой стиль, пробовала писать по-разному?

Словом, если без опытного писателя начинающему никуда, то и дружба эта ни к чему хорошему не приведёт, если молодой писатель вовремя не поймет, что учиться у кумира нужно на его книгах, а общаться с ним на равных, как двум автономным индивидуальностям.

 

 

13 декабря

 

В незапамятные времена, когда Советского Союза уже не существовало, а России ещё не существовало, мы выпустили пятитомник Шукшина. Ответственным редактором и составителем был алтайский литературовед, знаток писателя Виктор Горн. А издательским была Татьяна Тимченко, типичная редакторская тётка, из тех, для которых высшая литературная мудрость заключена в «Малом энциклопедическом словаре», а русского языка – в пособии Розенталя. В остальном же баба как баба, не лучше и не хуже других со всеми их бабскими примочками.

Поскольку сидела она со мной в одной комнате, то работа над пятитомником отбывалась на моих глазах. Так что если к рождению его я и не причастен, то родовые схватки имел несчастье наблюдать.

– Вот и пошёл наш школьник ради бога через ельник и песок, пошёл, чтобы выучиться и выйти в люди. И выучился, и вышел, и стал большим начальником, и заделался скот скотом. Вставить бы ему фитиля промежду ног, чтобы помнил, кто его вывел в люди, и кто этого дружка подвёз до высших ступеней, – читает Татьяна Тимченко отрывок то ли из статьи, то ли из переписки писателя.

– Вот ещё, как грубо и неизящно, – возмущается Татьяна Ивановна. – Не мог Шукшин такого написать: фитиля вставить, – безапелляционно заявляет она.

– Ну как не мог, – тихо так, интеллигентно горячится Горн, – если написал?

– Не знаю, не знаю. Как хотите, а этот фитиль промежду ног – это не шукшинское.

На следующий день торжествующий Горн тыкает ей в нос (тогда ещё не было Интернета, и чтобы найти пассаж, необходимо было изрядно порыться-таки в шукшинском тексте):

– Вот, читайте: «Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю». Так мог так Шукшин написать или не мог? – радостно, словно это он редакторше вставляет между ног фитиля, спросил Горн.

Но Татьяна Ивановна баба не промах и так сразу не сдаётся: она смотрит на цитату, рассказ называется «Владимир Семёнович из мягкой секции». Потом проверяет выходные данные: Шукшин. Рассказы 1960–1971 гг. М., Молодая гвардия, 1985., заглядывает в примечания: рассказ впервые напечатан в Литературной России, 1973, 30 марта, – словом, и здесь всё в порядке, в отличие от приведённого мною (по памяти) пассажа, который не освящён авторитетом солидного издательства и пока что имеется только в рукописи. И пока она так сверяла, новая мысль пришла ей в голову:

– Так ведь это же говорит не Шукшин, а его персонаж, хапуга. А Шукшин так говорить не мог, и никто меня не убедит в противном.

Когда мы остались в кабинете одни, Горн долго ещё сидел, горестно вздыхал и выражался так, как человеку интеллигентному выражаться не положено. А Горн был очень интеллигентным человеком, и как все провинциальные интеллигенты, которых в России очень мало, и видом и поведением скрупулёзно стремился соответствовать этому образу.

 

 

14 декабря

 

Есть люди на удивление тупые и непробиваемые. В нашем классе один год учился пацан, который жил довольно далеко от школы и который, отучившись год, ко всеобщему облегчению, исчез из нашего поля зрения, не оставив по себе даже фамилии в памяти. На занятия он добирался на трамвае. Однажды трамвай сошёл с рельс, и он опоздал на полтора урока.

– Матвеев (например), почему ты опоздал?

И он, буркнув невразумительно:

– Трамвай сошёл с рельс, – тупо замолчал и, глядя исподлобья, больше не дал вытянуть из себя ни одной фразы.

Это событие произвело на него большое впечатление, такое большое, что, опаздывая в очередной раз, а опаздывал он регулярно, он каждый раз приводил в оправдание одну и ту же причину:

– Трамвай сошёл с рельс.

– Хорошо, садись, – отвечали учителя, не желая связываться с этим мрачным и тупым учеником.

Как ни странно, но такие весьма преуспевают в жизни: особенно в сфере услуг. Продавцы в магазинах, работники ЖКХ редко отличаются разговорчивостью и убивают посетителей одной и той же монотонной и тупой фразой-отговоркой. Такие очень устраивают хозяев.

К этой же категории принадлежат и современные редакторы. На днях в Барнауле гостила редактор из какого-то московского издательства с ничего не значащим названием «Время». Тётка в колючих очках, неприятная, без даже минимума косметики.

– Как можно у вас напечататься? – назойливо задавался ей молодыми авторами один и тот же животрепещущий для них вопрос.

– Присылайте ваши работы, и мы их рассмотрим.

– А как лучше? Почтой или можно по Интернету?

– Присылайте ваши работы, и мы их рассмотрим.

– Я вот вам присылал несколько раз, и по почте, и по e-mail, наверное, в течение трёх лет, но вы всё время отвечаете одно и то же: «В связи с перегруженностью редакционного портфеля мы не можем принять вашей рукописи к рассмотрению», – спросил один из авторов.

Спросил, получай:

– Присылайте ваши работы, и мы их рассмотрим.

 

 

16 декабря

 

Забежал в магазин букинистической литературы, скоренько так скоренько прошвырнулся по забитым до краёв и пустым по содержанию полкам и... как вкопанный остановился перед разделом исторической литературы. Три ряда да ещё и с набросом книг горкой в проходе лежала литература по истории Византии. Советские книги, но ещё больше русские дореволюционные, а ещё больше на иностранных языках, главным образом немецком.

Новоалтайск находится в местах, отдалённых от цивилизации. Несмотря на обилие вузов и студентов (один мой приятель даже пошутил, что на вопрос, какая в городе развита промышленность, нужно отвечать – образовательная) культурой у нас не пахнет не только сейчас, но не пахло и раньше, ни в советские, ни в – страшно сказать – дореволюционные времена.

И, как следствие, библиотек и книжных магазинов было много, а книг, которые могли бы хоть как-то удовлетворить среднему культурному спросу, не было. В советские времена все книжные прилавки были забиты партийной, учебной, какой-то малопонятной специальной литературой (ибо специалисты точно так же жаловались на отсутствие культурного наполнения, как и читатели-дилетанты), местными авторами и никому не известными и неинтересными советскими писателями.

В советские времена и вообще-то издательское дело было не на высоте. Но даже те редкие проблески света в тёмном царстве, какие имели место быть, до провинции не долетали. Если серия «Библиотека мировой литературы», то это поэты стран социалистического лагеря, если «Литературные памятники», то писатели-народовольцы или социалистическая литература США, если моё любимое «ЖЗЛ», то опять же революционеры всех стран и народов, прогрессивные писатели и никогда Паскаль или Бальзак, Адам Смит или Эдгар По, которых можно было привезти разве лишь из Средней Азии или Прибалтики.

И, естественно, сейчас, когда книжный голод остался в прошлом, не потому что был удовлетворён, а просто люди, как перестали в этой сфере голодать, так в бук несут в последней надежде, чтобы хоть что-то отбить за добытое когда-то за свои кровные, да и с немалым трудом стояния в очередях и таскания макулатуры из союзных республик.

А когда появляется что-то хорошее, да и чаще всего не одиночными экземплярами, а сразу подборкой, то понимаешь, что кто-то из обладателей ценных библиотек переселился либо в другой город, либо в другую страну, в том числе, откуда нет возврата. Наследники же и родственники, не имея ни места, ни желания хранить эту макулатуру, спешили сбыть её хоть куда-нибудь.

Византийской историей у нас занимался профессор университета, доктор исторических наук, почётный член Общества медиевистов сначала СССР, а потом и России Женька Глушанин. Поскольку источников по своей теме на Алтае не было – а историк без источников это вообще никто, – постоянно ездить в Москву, Свердловск, а особенно в Марбург, где он стажировался 2 года, возможностей не было, он таскал эти источники откуда только мог, проявляя и упорство, и хватку, и нечистоплотность.

Год назад он умер. Его супруга, вполне сознавая ценность собранной им библиотеки, пыталась продать её университету. Продать! Да наш университет уже давно только продаёт сам всё, что он только может продать, и ничего не покупает: ни инструментов, ни расходных материалов, ни учебных пособий, кроме тех, что Министерство навязывает в обязательном порядке. А меньше всего – книги.

И вот библиотека по византийской истории с подтверждением товароведа:

– Да, это сдала Н. Глушанина.

Пару часов стоял, просматривая книги и ничего не купив: всё же это была специальная литература и цены были неподъёмными – и горестно побрёл прочь.

 

 

19 декабря

 

Илья раздобыл на просторах Интернета интервью с Лихоносовым. В нём писатель в том числе пишет и как он пришёл в литературу. Вот почти дословно. «Когда у меня сложился мой первый рассказ «Брянские», я послал его к Твардовскому в «Новый мир». И хотя мне было всего 27 лет, и я был никому не известным школьным учителем из провинции, Твардовский напечатал мой рассказ. Так что я обязан Александру Трифоновичу самой жизнью. Если бы он не опубликовал мой рассказ, я промыкался бы всю жизнь и никогда не раскрыл бы своих способностей».

– Врёт Виктор Иванович. Форменным образом врёт.

– Вы так безапелляционно заявляете, словно сами присутствовали при этом.

Мне стало неловко, и я поспешил объясниться.

– Видишь ли, никто и никогда так просто в литературу не приходит. Твардовский был литературным генералом, и у него, как и у всякого генерала, была мощная свита из помощников и прочей редакционной сволочи. Никакой рассказ просто так просто физически не мог бы попасться ему на глаза. А кроме того, обрати внимание на саму ткань рассказа. Подобные байки о маститом писателе, который вдруг разглядел в молодом будущий талант, регулярно вот уже... ну с тех пор, как литература стала общественным институтом – передаются о разных писателях. То редактор случайно обратил внимание на Митчелл, то невеста Лоуренса, послав тайком от него его рассказ Конраду...

– А разве таких случаев не бывает?

– Почему не бывает? Бывает. Жизнь удивительно неизобретательна, и раз изобретя какую-ту схему, постоянно воспроизводит её.

– Так почему вы сомневаетесь?

– А ты обрати внимание, что Лихоносов не привёл никаких подробностей. Он описал свой случай теми же штампованными фразами, каким подобные случаи описываются в попсовых журналах. Допустим, жизнь неизобретательна на схемы, но всякая схема обрастает в своём претворении в действительность такими вечно ускользающими от Истпарта живописными подробностями, что люди не слишком проницательные даже говорят, что двух одинаковых случаев не бывает. Вот этих-то подробностей в рассказе Лихоносова и нет, что заставляет – ну скажем мягко – сомневаться либо в правдивости писателя, либо в его таланте.

– В таланте? Может и так, хотя, пишут, что Лихоносов – очень известный писатель.

– Тогда в правдивости. Вот в том-то и состоит искусство рассказчика. В любом событии, любом случае из жизни он должен разглядеть неугасимую и уже тысячи раз проверенную практикой схему, но должен нарастить на этот скелет мясо подробностей. В этом плане опасно как недобздеть, так и перебздеть. Воспроизведёшь голую схему – и просто сплагиатничаешь то, что уже до тебя писалось тысячу раз. Навараксаешь подробностей сверх меры, чем кстати и весьма некстати отличаются плохие рассказчики, и утопишь в этих подробностях и смысл рассказа, и саму его суть.

Говоря же о Лихоносове, я могу сказать, что сам он никому и никогда из молодых писателей не помог ни словом, ни делом. Что, конечно, ещё не бросает тени на его писательскую репутацию: увы, многие писатели, и весьма достойные – народ эгоистичный и самовлюблённый. Впрочем, Лихоносов ещё жив, чего и нам желает и редактирует «Родную Кубань». Пошли ему свой рассказ.

Что нам стоит дом построить – нарисуем, будем жить. Илья не стал откладывать своего намерения в долгий ящик и осуществил его тут же: благо Интернет всегда под рукой. Мы зашли на сайт «Родной Кубани», но даже намёка на контакты, электронную почту и телефоны редакции там не обнаружили.

– Это похоже на «когда будете в наших краях, милости просим», но адреса не оставляют.

Нашли там однако «Обратную связь». Написали: я хотел бы опубликовать в вашем журнале свой рассказ. Подскажите, пожалуйста, к кому можно обратиться? Ответ пришел тут же. Со скоростью распространения электромагнитных волн: «Спам-фильтр обнаружил недопустимый текст». Мы ради эксперимента написали ещё несколько писем, и каждый раз получали один и тот же ответ: «Спам фильтр обнаружил недопустимый текст». Вот тебе и Журнал «Родная Кубань» – создан для тех, кто любит и наслаждается словом, а также для тех, кто пробует писать.

 

 

20 декабря

 

– Вы чему улыбаетесь? – спросил меня в тот раз Илья. Я как раз читал его рассказ, только что опубликованный на Дону в тамошнем журнале «Дон».

– Да так, забавно что-то.

– Ну вроде рассказ-то не забавный, скорее драматический.

– Да уж куда драматичнее. Слёз ты налил в несколько вёдер. А всё равно смешно.

– Когда убивают хороших людей, вам смешно.

– Мне смешно, когда писатель врёт. И поэтому как-то не веришь в то, что он пишет. В том числе и в смерть хороших людей. Оно как бы и смерть. И как бы понарошку.

– Вот не думал, что писатель должен писать правду.

– Конечно, не должен. Писатель врёт. Но врать ведь тоже надо уметь. А вот писатели-фантасты... У них два недостатка. Во-первых, они врут. А во-вторых, врать не умеют.

– И что же я соврал не так? – в кошки-дебошки встал Илья.

– Ну вот у тебя герой попадает в эпоху Гражданской войны и переодевается крестьянином.

– Ну это же оправданный вымысел.

– Ты послушай дальше. Как говорят в армии, слушай сюда. То, что твоего героя занесло на машине времени чёрт-те куда – раз ты так выдумал, значит, так тому и быть. А вот дальше. Его останавливает белогвардейский патруль и требует предъявить паспорт. Егорка достал паспорт... – читаю у тебя, и смех раздирает мои внутренности до самой задницы.

– Я бы тоже хотел посмеяться, если вы объясните, в каком месте это делать.

– А вот в этом месте и смеяться. Достать паспорт так просто, одним движением левой никак невозможно. Ты себе представляешь паспорт как маленькую книжицу, которую можно засунуть в портмоне и просто достать из кармана и показать. Паспорт же в царской России – это большой лист, примерно A4 формата, переводя на наш язык, из плотной непромокаемой бумаги, почти картон. Его сворачивали в четвертную, то есть пополам и ещё раз пополам, заворачивали в тряпки и хранили за пазухой. Поэтому достать паспорт и показать – это была целая церемония. Делалось это медленно и долго.

– Не знал. Но вот рассказ прошёл редактирование, и никто ничего не заметил.

– Словно ты не знаешь наших редакторов. Такие же дуры, как и наши издательские тётки. Или ты думаешь, если они работают в журнале или Москве, они чем-то их лучше?

– Всё равно. Многие читали мой рассказ, и никто не обратил на это внимание. Да и мало кто знает сегодня, каким был тогда паспорт.

– А вот здесь ты глубоко ошибаешься. Как раз правдивость деталей и делает правдивой любую ложь, что в жизни, что в литературе. Ври что угодно, но если в деталях ты будешь правдив, тебе поверят. Вся фишка состоит в том, что детали, они как бы не существуют сами по себе. Они сцепляются друг с другом, образуют хоровод обстоятельств и картин. Детали у хорошего писателя, да и рассказчика, взаимосвязаны друг с другом. Неверность в одной детали делает смешным и нелепым поведение персонажа в самый неподходящий момент. Представь себе русского мужика. Настоящего мужика. Он нетороплив, сто раз взвесит, прежде чем отрезать, обстоятелен, недоверчив. И в доставании паспорта всё это как раз проявляется. А твой мужик хоть и в крестьянской одёжке, а по поведению чижик пестрожопый. Почитай свой рассказ внимательно, и ты это обнаружишь на каждом шагу. И читатель увидит эту неосновательность, конечно, вдумчивый, серьёзный читатель, хотя и не знает того, о чём тебе рассказал я.

– Вон оно что.

– А главное, деталь невозможно выдумать. Начнёшь выдумывать, и где-нибудь обязательно и проколешься. Деталь можно только подсмотреть. Например, немцы часто засылали в Отечественную войну к нам диверсантов, переодетых красноармейцами, и они почти сразу же ловились (как и наши, переодетые под немецких солдат). А ловились на деталях. Читал в одних мемуарах: идёт отряд красноармейцев, строевым таким шагом, говорят по-русски. Но жители сразу же поняли, что это немцы, и донесли куда следует. А дело в том, что у всех у них на боку висели противогазы. Правильно, по уставу каждый солдат должен был постоянно иметь при себе противогаз. Но в реальности никто и не думал его носить. Вот что значит одна-единственная деталь. В том-то и состоит ошибка писателей-фантастов, что они пытаются выдумывать вместо того, чтобы подмечать, и потому одно у них не согласуется с другим.

– Однако все читают таких писателей и нечего...

– До поры до времени сходит с рук, ты хочешь сказать. Так я ведь предупредил – вдумчивый и серьёзный читатель.

– Не знаю, многие читают фантастику, даже и серьёзные люди.

– Правильно, как раньше читали сказки или сегодня рассказывают анекдоты. Но тут как бы другой коленкор. Попал Никита Сергеевич в рай. И выдали ему матроску с бескозыркой, с литерами «TK». Оглянулся, а Ленин, Маркс, Сталин гуляют под ручку в таких же матросках и таких же бескозырках все с теми же «Т» и «К». Нелепо? Нелепо. Анекдоты – это особый жанр, и законы там совсем другие. Но если это анекдот, никто на это не обращает внимания. Слушатель уже настроился на анекдотическую волну и готов глотать любую нелепость. Но ты же претендуешь быть серьёзным писателем. Или быть сочинителем небылиц? Но сочинить небылицу невозможно. Все анекдоты уже давным-давно выдуманы, и можно лишь их пересказать, одев в новые одежды. Попадает кардинал Ришельё в рай. И выдают ему мантию с вензелем «ТК». Оглянулся, а там уже Карл Великий, Франциск Святой...

 

 

25 декабря

 

Для кого пишет писатель? Для себя или для читателя? Ответ вроде бы ясен: для себя любимого. Когда видишь любителей фэнтези, или детективов, или дамских романов, писательская слава на такой ниве как-то не вдохновляет.

Но зачем тогда работать над своими писульками? Зачем пытаться, говоря банально, доводить их до совершенства или, выражаясь проще, стараться привести в более или менее пристойный вид?

Здесь, мне кажется, и лежит писательский парадокс. Если писатель пишет путано и невнятно, то он не будет понятен читателю. Но если он не может объяснить своих мыслей или ясно выразить свои чувства читателю, он и сам в них будет путаться. Чтобы разобраться самому или с собой, нужно писать для другого, а чтобы писать для другого, нужно разобраться сначала самому. Вот почему от читателя и воротит, и без читателя невозможно.

Но только читатель этот не реальный и не воображаемый, а такая помесь того и другого. То есть ты пишешь, как бы что-то объясняя другому, обязательно знакомому тебе человеку. Но этот знакомый человек – это его маска, это не тот человек из плоти, крови и фуражки, каким ты его видишь и знаешь, а как бы тот, каким он должен быть, чтобы быть твоим интересантом.

Поэтому лучшие диалоги и лучшие письма писатель пишет такому адресату, который терпеливо читает их и скорее поддакивает ему, чем всерьёз участвует в диалоге. Честерфильд – сыну, Чехов – Авиловой, Флобер – всеобщей писательской давалке Луизе Колле, – вот примеры шедевров эпистолярного искусства, когда писателя вдохновлял далёкий и, в общем-то, скорее обозначенный, чем известный ему адресат.

И каким разочарованием для Блока обернулось, когда актриса, вдохновлявшая его на создание «Снежной маски», вдруг однажды взбунтовалась и заявила на своё право иметь собственную жизнь, а не выдуманную поэтом.

 

 

26 декабря

 

Беспринципность – это отличительное свойство наших учёных. И при распределении, когда люди буквально изо рта рвут друг у друга куски, а ещё более – при его выполнении, где правило «деньги не пахнут» торжествуют во всём своём нравственном неглиже.

90-е и первая половина 2000-х годов, когда потоки дармовых иностранных долларов буквально ринулись на наши университеты, были одним, но, увы, далеко не единственным тому подтверждением.

Напрасно я упрекал своих коллег, что бесплатным бывает только, как любят вбивать в нестойкие умы западные ловцы человеческих душ, сыр в мышеловке, и Запад далеко не просто так бросает на ветер дармовые деньги. Учёные буквально включали в таких разговорах дурочку и начинали орать, что ни к каким секретным данным они не имеют доступа и потому никакого урона российскому государству от такого сотрудничества нет.

Свой посыл в подобных оральных дискуссиях, что сбор секретных данных – это уже часть военных действий, и что идейно разоружить противника гораздо важнее, и если страна начинает воевать, то это уже поражение, а мудрость состоит в том, чтобы победить врага до битвы, я так никогда не смог даже высказать: всегда мои аргументы пресекались забалтыванием или заорыванием в самом зародыше.

Однажды у нас в Сибири готовился учебник по немецкой истории. Собственно, головной организацией был Кемеровский университет, где тамошний историк добыла свой научный капитал на материалах о преследовании советских немцев во время Отечественной войны. Финансировали учебник немцы. Поскольку специалистов по немецкой истории в Сибири даже кот не наплакал – их попросту нет, то раздалась команда свистать всех наверх.

Среди немногих наверх выскочил и Евгений Глушанин. Наверное, потому что он 2 года стажировался в Германии, заделался там неутомимым поклонником если не Канта, то тамошних университетов, и прекрасно знал ихний язык, настолько прекрасно, что лишь по крайней надобности читал по-русски, предпочитая литературу, как специальную, так и развлекательную на немецком.

Поскольку, участвуя в этой работе, он писал статьи по немецкой истории, которые проходили через наше университетское издательство, я был в полном курсе работы над учебником.

Женька, с его острым умом, довольно быстро влез в новую для него тематику и постоянно шпынял слюнями по поводу его коллег, обзывая их дураками и ничтожествами. И было за что.

Та, например, учёная баба, которая стояла во главе проекта и специализировалась на репрессиях против русских немцев, писала главу о Германии первой половины XIX века. Женька с моей помощью (чисто редакторской, понятное дело) её редактировал.

– Ну что за дура. «Князья, графы, бароны и прочие феодалы...», – цитирует он. – К чему она князей-то приплетает. Ведь в источнике чёрным по белому стоит: Fürsten. Fürst – это же не феодал, и не князь по аналогии с нашими князьями.

– Какая разница, – недоумеваю я, – как перевести?

– Э... не скажи. В истории очень важно выяснить точное значение термина. Суть кроющегося за ним явления. Внешнее сходство может увести чёрт знает куда. Ты посмотри, сколько статей, работ посвящено толкованию только какого-нибудь одного слова. И я тебя уверяю, не одно открытие в истории было сделано на обнаружении точного значения всего лишь одного слова.

Возьми того же Fürst'а. Fürst – это суверен, владетельный государь.

– Король, что ли?

– В том числе и король, например, король Прусский, и император, например, император Австрийский...

– Священной империи германской нации, – похвалился своей эрудицией я.

– Но в условиях раздробленной Германии Fürst'ом мог быть и барон, и граф, и даже представитель духовенства, типа очень влиятельного архиепископа Вюрцбургского. А вместе с тем, и барон, и граф, и епископ мог и не быть Fürst'ом, а просто подданным. Вот тогда он был феодалом. Соль в том, что феодалы и суверены в Германии были разными политическими силами, то противостояли друг другу, то сотрудничали. Но путать их никак нельзя.

Или вот смотри дальше. Эта дура пишет, что на сейме немецкая буржуазия... Немецкая буржуазия? В наполеоновские времена? Не смешите мои тапочки. Эта идиотка просто перевела так слово Bürger. А Bürger – это и буржуа в нашем смысле слова (именно в этом смысле его употреблял Маркс), и горожанин. Но не просто горожанин, а имевший бюргерские права. Поэтому человек мог быть буржуем в нашем понимании и не быть Bürger'ом, особенно в другом городе, ведь каждый бюргер был не бюргером вообще, а Bürger'ом конкретного города: Майнца, Любека, Гамбурга... И наоборот, человек мог быть пролетарием или скорее ремесленником и всё равно иметь бюргерские права. Теперь ты видишь, к какой нелепости ведёт бездумное употребление исторических понятий.

– Ну какая же она дура, если немцы доверили ей составление учебника?

– Немцы имеют свой расчёт. Конечно, специалистов по немецкой истории в Сибири нет. Но наскрести десяток авторов с головой, которые могли бы скомпилировать источники без дуростей, было бы вполне возможно. Ну а дальше? Надо ведь, чтобы этот учебник был рекомендован как пособие, чтобы по нему долбились студенты. А для этого авторы должны быть остепенённые, с положением и весом. Вот немцы и выбирают таких. Впрочем, они прекрасно понимают, с кем имеют дело, и поэтому просто дают свои статьи, оставляя за нашими техническую работу по переводу и толкованию. Но, как видишь, наши тупари и с этим справиться не могут и постоянно портачат.

– А зачем вообще немцы тратят на это дело деньги?

– Э... не скажи, – тянет со своей любимой присказки Женька. – Немцам важно, чтобы русские студенты учили историю Германии не по своим, а по немецким учебникам. И таким образом навязывают нам свою точку зрения на их историю. Ты вот почитай, что они пишут об Отечественной войне, которая у них называется исключительно Второй мировой. Да, воевали немцы по всему миру, да, это они развязали войну. А далее – что война принесла неисчислимые беды немецкому народу: и производство пало, и лучшие силы были отвлечены на фронт. И ничего об оккупации, о зверствах немцев на завоёванных территориях. Этак объективненько, плюрастически... но обходя острые углы.

– А разве плюрализм – плохо? Пусть студенты смогут сопоставить разные точки зрения...

– Плюрализм в одной голове называется шизофренией, – не в бровь, а в глаз режет он правду-матку. – Чтобы иметь возможность сопоставлять разные точки зрения, нужно быть образованным человеком. А образование начинается с базовых вещей. Не заложил базу – только наследишь в голове и вместо науки собьёшь человека с толку, напихать в его голову кашу, которую потом и не расхлебать. А вот когда есть базовое образование, тогда и можно, и даже нужно знать и уметь анализировать и сопоставлять разные точки зрения.

– Выходит, этот грант – это просто взятка нашим учёным, чтобы они вдалбивали в наших университетах идеи наших если не врагов, то чуждой нам культуры.

– Выходит.

– А ты, сотрудничая, выходит, тоже работаешь на врага.

– Ну во-первых, я пишу о средних веках, о гражданской войне, разразившейся после Вормсского собора, которая никакого отношения к России по определению не имеет. А во-вторых, пусть об этом думают наши правители. А то я профессор, доктор наук, как собака бегаю по репетиторствам да набираю часы в разных липовых академиях, чтобы заработать на приличный кусок хлеба с маслом.

 

 

30 декабря

 

На моей последней работе отметили наступающий Новый год. Простенько и со вкусом. Тортики, чаёк, только я один тихо потягиваю из персональной чекушечки. Молодые и не очень – я всё по привычке называю своих коллег молодыми, ибо начинал работать с ними, когда они ещё были студентами, а ведь им уже под 35 – все на машинах, все по делам.

Разговор наткнулся на нового ректора, лютость которого в универе уже добивает второй год, но которого так никто и не называет «наш ректор»: все его боятся, при этом, вопреки известному речению, никто не уважает, и лишь втихомолку с бессильным злорадством отмечают его всё новые и новые инновации.

Вот так же злобно и обречённо Людмила Прокопьевна – она моя ровесница, ремонтирует компьютеры ещё с советских времён – объявила, что ректор потребовал, чтобы во всех грантах, которые получают наши учёные, была проставлена его фамилия, причём как руководителя:

– Я ректор, – якобы сказал он, – я отвечаю за всё, что делается в университете, и не могу позволить, чтобы недобросовестные люди своими незрелыми мыслями проливали грязные пятна на репутацию нашего университета.

Я, естественно, отсочувствовал как мог злорадству, наши же молодые коллеги неестественно промолчали, притом совершенно незаинтересованно.

– Всё правильно, – пожал плечами Максим Потапов, один из них, – он ректор, он и собирает все ягоды и грибы с университетской поляны. А для чего иначе становиться ректором? Борись за власть, карабкайся, и ты будешь устанавливать свои правила.

– Послушай, аполитично рассуждаешь, – это уже я. – Вот вас раз, два, три... восемь, – посчитал я по головам, – только один из вас станет ректором, ну ещё несколько человек – проректорами, а как же остальные?

Моя реплика дала старт весёлой игре.

– Максим, а если ты будешь ректором, возьмёшь меня в проректоры?

– Нет, ректором будет Женя Давыдов, он такой смирный, тихий, а своё дело знает.

– А я бы поставил на Серёгу. Он уже сейчас вон сколько зашибает.

– Но ведь он даже в аспирантуре не учится, – снова я.

Эта реплика всем показалась очень смешной шуткой: сегодня докторские не пишутся, а покупаются.

– Интересно, – подумал я. – А как ректор припишет себе будкинский грант?

Будкин – математик. Он специализируется в редкой области. Его братья по разуму обретались только в Чехословакии, а теперь в одной из этих стран (вот как давно он с ними связан). Раз в два года он на два месяца уезжает туда и там работает. Тамошний университет поддерживает его грантом, в 2 или 3 раза превышающим его скудную профессорскую зарплату. Но грант этот его личный, именной, и как там может оказаться рядом другая фамилия?

 

 

31 декабря

 

Буднично и хмуро, под стать серому зимнему дню, которых у нас теперь в сибирской зиме большинство, завершается год. Забежал в некогда родной университет. Люди деловито завершают год, бегают с какими-то бумагами, сквозь зубы желают друг другу нового счастья. Сквозь зубы – не потому что не желают, а потому что некогда.

В лаборатории, где я работал, рассказывают о последнем в этом году достижении ректора. Он сумел с выгодой перепродать выбитые уже в самом конце года научные фонды: лабораторное оборудование и материалы, а поскольку вырученные таким образом деньги пополнили премиальный фонд, из которого он наградил только себя и своих приближённых, то получается, что всей прибылью от своей удачной хозяйственной деятельности себя же и наградил.

Когда-то учёные, великие и не очень – и русские здесь отличались в самую лучшую сторону, – напротив, тратили из своих средств на нужды университета и науки, теперь же то скудное, что ещё отпускается из бюджета, администраторы, хотя и с учёными степенями, спешат реализовать на личные нужды.

– Мы вот с тобой спорили, – спешу я из нынешнего события преподать Илье урок последнего литературного мастерства (на нынешний год), – должны ли сюжетные события быть скованы единой неразрывной линией (если на сцене в первом акте висит ружьё, то в последнем одно обязательно должно выстрелить), или всё должно быть как в жизни, когда бесплодные усилия любви неминуемо должны привести героя к трагической развязке, а тут ему выпадает миллионный выигрыш в лотерею, и вся любовная коллизия под наплывем счастья лопается как рубль под напором падающих цен на нефть.

– Что-то не уловил связи.

– Вот именно. Писатели низкого пошиба, к которым я тебя никак не отношу – просто ты ещё очень молод – во всём видят только случай. Притершись же к жизни и понаблюдав, замечаешь, что в общем-то причинно-следственная связь лежит чуть-чуть под поверхностью: стоит лишь присмотреться. Чем писатели и занимаются.

Ты вот постоянно утверждаешь, что чужая душа потёмки, что никто не в состоянии угадать, что думает и как поступит человек. Я согласен, что обстоятельств столько, что все их предвидеть невозможно, но как бы они ни складывались, происходит только то, что и должно произойти. Или, как говорил Гегель, всё возможное действительно, а всё действительное возможно.

– А при чём здесь наш разговоры о ректоре?

– А притом, что всю эту комбинацию, которую он проделал с фондами, трудно заранее было предвидеть, по крайней мере, в деталях. Но когда она осуществилась, стало ясно, что ректор поступил так, как только он и мог и должен был поступить в этом случае. То есть заранее можно было предвидеть, что что бы он ни делал, он будет делать только с одной целью: как бы где и побольше положить себе на карман. И никакие свидригайловские порывы («воздуху хочется, воздуху!») даже зарониться в том, что называется душой, у него не в состоянии.

Обсуждением этой рождественской истории в духе повестей Диккенса я и завершил год в университете.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить