Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

2 февраля, понедельник

 

Сейчас слово «дефицит» почти исчезло из лексикона, а в советские времена даже дети знали, что это такое. Хотя объяснить, откуда он брался, не могли ни простые люди, ни учёные. Этот дефицит носил какой-то иррациональный, фантасмагорический характер. Один западный журналист поражался: в советском магазине ничего невозможно купить: ни мяса, ни консервов. Невозможно купить холодильник, телевизоров в принципе не продают. Нет одежды и обуви. Однако никто по улицам не ходит голым или необутым. В каждой семье есть и телевизор, и холодильник. А в холодильнике, если тебя пригласят в гости, найдутся и консервы, и мясо, и обязательно водка, которой в магазине тоже не купишь.

Во время застоя страну постиг страшный голод, о котором мало кто сегодня помнит, а тогда мало кто замечал, вернее, обращал на него внимание, ибо замечали-то все. Это был книжный голод. Скорее даже голод на всю печатную продукцию. В стране, главном импортёре леса в мире, сколько я помню, был постоянный дефицит бумаги, о котором даже не слышали в такой богатой лесом стране, как ГДР, и которая по выпуску печатной продукции на душу населения в разы превосходила безлесный Советский Союз. И потому постоянно призывали бумагу экономить. Было даже постановление Совета министров: все официальные документы, дипломы, диссертации… печать с двух сторон, выполнять которое, несмотря на императивный тон, никому даже в голову не приходило.

Постоянно организовывался сбор макулатуры (в той же ГДР 90% печатной продукции производилось из вторичного сырья), а бумаги всё равно не хватало. Вы будете смеяться, но именно отсутствием бумаги объяснялся голод на книги и всю печатную продукцию. Выглядело это так. Я был постоянным читателем журнала-газеты «Футбол-Хоккей». Прибегаешь рано утречком в киоск.

– «Футбол» был?

– Не было ещё.

Отлучаешься с работы на 5 минут, благо киоски «Союзпечати» были тогда для городского жителя в зоне 5-минутной досягаемости буквально в любой части города.

– Футбол приходил?

– Нет ещё.

Снова через час.

– Футбол приходил?

– Нет ещё.

Еще через час.

– Футбол приходил?

– Приходил. Уже кончился.

И такая петрушка была со всеми популярными изданиями: «Знание – сила», «Вокруг света», «Радиолюбитель», «Сад и огород», «Наука и техника», «Техника молодёжи», «Искатель» и др. И такая злость брала, особенно когда на витрине красовалось куча всякой никому не нужной дряни.

То есть книжный голод носил специфический характер. Книги и журналы издавались. И издавалось их много. Но – такого, что никому не было нужно. А то, что было нужно и пользовалось спросом, то издавалось таким ограниченным тиражом, что нужно было обладать немалой ловкостью и способностью, чтобы это купить или, как тогда говорили, достать.

Конечно, страна была страшно идеологизирована, и разные партийные издания, прежде всего, «Правда» и «Известия», труды классиков марксизма-ленинизма, документы партийных съездов, пленумов и конференций, а также приблудная партийная литература («листки агитатора», «пропагандисту на заметку»...) отвлекали громадные бумажные ресурсы. Но не только они. Издавалось много дряни, которой ни под какую, хоть марксистскую, хоть антимарксистскую подвести невозможно. Как вопиющий пример, могу указать на т. н. художественно-общественные журналы, издававшиеся примерно по одному на регион и тьма-тьмущая в Москве: «Новый мир», «Октябрь», «Иностранная литература», «Наш современник», совсем уже беспонтовые «Вопросы литературы» и множество других. Издаются они, как я с удивлением недавно обнаружил, и до сих пор.

Но я употребил прошедшее время, потому что сейчас они прозябают где-то на задворках (тираж «Октября», который, как я понимаю, существует только в воображении его издателей, в 2009 г составлял 4 тыс. экземпляров), а тогда издавались массовыми тиражами (380 тыс. того же «Октября» в 1989 г). Эти журналы занимали всё видимое пространство киосков «Союзпечати», включая и какие-нибудь уж совершенно замызганные на отдалённых полустанках, были в свободном доступе в библиотеках (при всей вороватости русского народа, особенно в библиотеках, где постоянно тырят книги, вырывают нужные страницы, трудно вообразить себе мазохиста, которому бы пришло в голову красть эту дрянь), лежали штабелями на книжных складах (как наш краевой альманах «Алтай», который выпускался Алтайским книжным издательством, где я работал). Со злорадством, как человек, недополучивший, недокупивший из-за них в своё время «Футбола» и «Знание-силы» (один год, чтобы подписаться на этот журнал, мне пришлось в нагрузку выписывать «Наш современник»), в начале перестройки я видел, как кипы этих журналов выносили из библиотек прямо к помойкам: берите люди добрые, может, кому пригодится. И хотя журналы были как новенькие, похоже, ни разу с момента поступления в библиотеку даже и не просматриваемые, добровольцев не находилось.

 

 

5 февраля

 

У Шукшина знакомых на Алтае пруд пруди, и все норовят рассказать о встречах со знаменитым земляком.

– Сидим мы вот так однажды с Васей, выпиваем, как водится. А он говорит, – заводит очередную байку наш поэт Леонид Семёнович Мерзликин.

– Странно, – удивляюсь я.

– А что странного?

Сам я с Шукшиным встречался всего один раз. Тогда он вовсе не был не только знаменитым, но и вообще никаким писателем. Таковым он стал только после смерти. А тогда он был киноактёром и режиссёром, как раз только что прославившимся «Печками-лавочками». Конечно, что он пишет рассказы, было известно, но мало кто тогда обращал на них внимание. В ту нашу встречу нас в общаге собрался кагал, человек 8 студентов Литинститута, алтайцев. По ходу пьянки постоянно приходили и другие. Шукшин все это время – часа 2-3 – просидел в сторонке, не сказал ни слова, разве лишь так, мелкие реплики: да, конечно, не думаю, может быть. Пил только кофе, потом попрощался и ушёл. Единственное, что я твёрдо запомнил: он время от времени доставал из кармана записную книжечку и что-то там чиркал.

– Говорят, он всегда так вёл себя в последние годы, и даже обидел на юбилее Шолохова, когда не выпил ни капли у того за праздничным столом.

– Ну ты же у нас знаток Шукшина, тебе и карты в руки, – обиделся в тот раз Леонид Семёнович.

Но к нам в издательство он заглядывать не перестал, и с байками про Шукшина не завязал:

– Сидим мы вот так однажды с Васей, мы, как водится, пьём, а он сидит в сторонке молчит, и только что-то в книжечке своей чиркает.

Я люблю эти рассказы живых очевидцев, так сказать, информация из первых уст.

 

 

6 февраля

 

Ну и учудил наш новый ректор так учудил. Администрация края выделила 3 млн рублей на развитие научной деятельности в нашем университете. Из этих 3 млн он 1 млн положил на премию себе, как на поступивший доход от университетской деятельности, а остальные распределил среди проректоров и начальников отделов. Никто не был обойдён вниманием, включая главного бухгалтера, начальника охраны и хозяйственного отдела.

И даже комендантам корпусов и общежитий, хоть помаленьку, но досталось. Обойдёнными оказались все учёные и преподаватели. Не только рядовые, но и завкафедрами и даже деканы.

– Не я им должен приносить деньги в клювике, – со слов Клима, якобы сказал ректор на планерке, – а они должны своей деятельностью доказывать свою полезность университету.

Однако мини-скандал возник, и дело даже попало в прокуратуру. Но прокурор справедливо заметил, что, отписывая эту сумму университету, администрация однозначно прописала, что деньги могут пойти на научные исследования, пропаганду знания, приобретение лабораторного оборудования, научной литературы и учебных пособий. А также на материальную поддержку научно-педагогических кадров.

– А разве ректор, доктор экономических и юридических наук, как и другие премированные специалисты – не учёные и профессора? Если нет, то вы уж там у себя в научном кругу и разбирайтесь, а я научных званий не присваиваю и не отнимаю.

 

 

9 февраля

 

Был у Наумыча сын, не глупый парень, а даже умный бы, если бы не был каким-то пожизненным увальнем, которому было лень задумываться о жизни и вообще. Он был москвичом и, как и все москвичи, с презрением смотрел на остальную часть страны. Но его врождённое добродушие спасало его от высокомерия. Как и все молодые москвичи 1970-х, он жил со дня на день quam minimum credula postero. Никаких целей, никаких замыслов на будущее у него не было. Однажды ему уже повезло в жизни: родиться москвичом, и далее нужно было только не делать глупостей, и жизнь сама устроится.

Его тоскующую лень, как и у всех москвичей, занимали разные hobby. Они были связаны со спортом: футбол (болел) и теннис (играл). Как раз где-то в это время Баку был награждён орденом Ленина. Мы как раз смотрели по телевизору, как шамкающий генсек нацеплял эмблему на какое-то знамя, а диктор что-то там вещал о достижениях республики и её столицы.

– И Банишевский забил свой 100-й гол, – в такт добавил Санька.

Наумыч аж взвился и довольно-таки путано и горячо заговорил о потере у молодёжи ориентиров, о цинизме и всё такое.

Я в таких случаях всегда смотрел на него с удивлением и непониманием. Ну сморозил Санька, может, и глупость. Ну и что? А Наумыч почему-то всё это воспринимал всерьёз. Странное это было поколение.

 

 

10 февраля

 

Вижу, как пыхтит Илья и его друганы-хантазюры над выдумыванием новых тем и поворотов.

– Ребята, бросьте маяться. Оригинальность – в разработке темы, или там образа, или литературной идеи, а вовсе в не в новизне. Всё уже давным-давно выдумано.

Не слушают. Извечная песня отцов и детей. Я сам по молодости и дурости лет всё время лез в бутылку: как бы пооригинельнее. А потом понял, что всё это швах. Игра не стоит свеч. Пиши как придёт в голову, а если не придёт – списывай у других. Оригинальность сама собой вылезет, ты даже и не заметишь, из какого угла. Если что у тебя есть, как сказал Лавуазье, когда его собирались гильотинировать, хлопнув себя по лбу: ведь есть здесь что-то, чёрт возьми.

В своё время я придумал новый способ изучения грамматики иностранного языка. Состоит он в том, что нужно идти не от правила к тексту, а от текста к правилу. Приводишь какой-нибудь текст с переводом:

That is exactly the question which I expected you to ask

– это именно тот вопрос, который, как я ожидал, вы зададите, а потом его объясняешь: после некоторых глаголов, выражающих хотение, долженствование, ожидание, бояния, инфинитив (to ask) является сказуемым. Если этого не знать, то понять текст можно превратно, именно этот вопрос я ожидал задать вам.

А потом дать как можно больше примеров с переводами на это явление.

Я искренне считал это своим замечательным изобретением, пока однажды не наткнулся на книгу «Некоторые трудности французского языка», где грамматика даётся примерно в таком же ключе. Готов мамой поклясться, что свой метод я придумал сам. Но книга-то была налицо, и выпущена задолго до того, как я обнародовал свой метод в Интернете. Мало того, эту книгу я обнаружил в своей библиотеке. Значит, хотя бы покупая, я видел эти столбики с иностранным текстом и параллельным переводом. Скорее всего, эта картинка и запечатлелась в моей голове, а потом уже обсосалась в законченную форму.

Вспомнился мне по этому поводу один разговор с Борей Капустиным. Он говорил:

– Меня часто упрекают в плагиате и заимствованиях. Мне на такие упрёки даже лень отвечать. Я никогда и ничего не использую специально. Всегда, когда сажусь писать, у меня на столе только ручка и бумага. Я даже иду на кухню, чтобы названия книг на полках не отвлекали меня от сочинительства. Просто моя память хватает наспех где попало и как попало, а потом всё это вываливается на бумагу, я даже сам не знаю откуда. Буквально недавно написал:

 

Они садились визави

И матерились о любви.

Он подал розу ей в стакане

пурпурно-красного вина.

Покорно выпила она

И закусила лепестками.

 

Я уже отдал стихи в печать, откуда неизвестно когда они выйдут, если выйдут вообще в публику, когда вдруг как током ударило: да этого же из моего любимого Блока:

 

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, Аи

 

и в другом месте:

 

цыганка плясала

И визжала заре о любви

 

Но когда писал, даже и мыслей таких не было.

 

 

12 февраля

 

– Ну и как ваши вчерашние посиделки?

– Так себе.

Посиделки – это очередной мастер-класс, с которыми теперь по провинциальным городам и весям разъезжают московские фокусники – артисты, художники и прочий артистический сброд, которому не хватает подножного корма в столице. На этот раз к нам в университет прикатила поэт Тимохин из «Вопросов литературы» с проектом «Мегалит». То есть не просто литература каких-нибудь Тургенева, Салтыкова-Щедрина, а особая, эзотерическая мегалитература.

– Ну хоть какой-то толк был.

– Интересные мысли были, правда, большей частью по поэзии.

– Например?

– Ну например, что настоящая поэзия в простоте и безыскусности, когда всего несколько слов говорят так, что ни добавить, ни убавить нельзя. Например: мороз и солнце – день чудесный. Всего 4 слова, а сказано всё: здесь и пейзаж, и настроение, и мироощущение.

– Да, мысль гениальная, достойная литературы с приставкой «мега».

– Вот вы смеётесь, а многим из нас это было как глаза открылись.

– А не открыл этот Тимошкин, как достичь этой простоты?

– А этому научиться невозможно: это гений, который отпускается на человечество раз в столетие.

– Да, гениальная мысль, ничего не скажешь. Но ведь Пушкину она вовсе не казалась такой исчерпывающей. Иначе зачем бы к ней было цеплять ещё 30 строк. Хотелось бы продолжить однако первую строфу:

 

Ещё ты дремлешь, друг прелестный.

Пора, красавица, проснись,

Открой сомкнуты негой взоры,

Навстречу северной Авроры

Звездою севера явись.

 

А теперь объясни мне, какая там простота и безыскусность в «навстречу северной Авроры звездою Севера явись». О чём это здесь калякает поэт?

– Ну словами не скажешь, но в общем-то всё понятно.

– Ясно. Словами слова не передашь. И всё же я продолжу. Что такое Аврора?

– Крейсер такой был, он ещё сигнал дал, когда Ленин на броневик взобрался, чтобы царя и разных капиталистов там шугануть из Зимнего.

– А кроме того?

Илья побарахтался немного в памяти и, ничего путного оттуда не выудив, вынужден был позорно капитулировать в незнании.

– Аврора – это утренняя заря.

– А, ну я где-то так и представлял себе, только забыл немного.

– А что же это за звезда является на встречу к Авроре, то есть с наступлением утра? Ведь вроде в соответствии с законами природы утром всё наоборот:

 

…зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звёзд исчезает хоровод.

 

– Ну это же поэзия, – замялся Илья. – Здесь главное, чтобы красиво было, а вовсе не банальный смысл.

– А я и не говорю, что мысль у Пушкина банальная. Утренняя звезда, то есть та звезда, которая как раз и появляется с наступлением утра – это Венера. А Венера – это богиня красоты и любви. То есть Пушкин откомандировывает навстречу богине утра богиню красоты – свою подругу. Этакий закамуфлированный комплимент.

– Так сложно?

– И где хвалёная пушкинская простота? Весьма замысловато и цветисто, хотя, конечно, современники Пушкина по его дворянскому кругу и с Авророй, и с утренней звездой, и Аквилоном, и Бореем были на дружеской ноге, и кроссвордов эти стихи для них не представляли. Итого в сухом остатке моей мини-лекции: язык поэзии – это такой же особый язык, или способ выражения, как и язык науки, инженерного знания, да хоть бы и бухгалтерии. И чтобы им наслаждаться, его нужно точно так же изучать и осваивать. Ни о какой простоте и безыскусности и речи быть не может.

Денег-то не жалко за такой мастер-класс?

– Да я бесплатно. Первое занятие бесплатное, а на второе никто и не пошёл.

 

 

15 февраля

 

Зимой мечтается о лете, а летом о зиме. Таков закон подлой человеческой природы, и напрасно против этого вольтерянцы бунтуют. А летом думается о природе, а не о городе. О речке Черемшанке с крутыми и редкими для наших мест твёрдыми берегами, тёплом песочке и радующей глаз зелёной травке.

И совершенно не лезут в эту строку пластиковые бутылки и прочий мусор, которыми в обязательном порядке усеяны эти берега. Мы часто отдыхали в одном и том же месте. Там же было и ещё несколько компаний. Мы обычно приезжали раньше других, убирали мусор и сжигали его. Через некоторое время стали замечать, что наши постоянные соседи стали меньше мусорить. А однажды, когда кто-то бросил на песок пустую бутылку, один мужик даже гаркнул:

– Ты у себя дома так же гадишь?

Странно, а раньше-то этого не замечали?

Вспоминаю город Гродно. По самому центру его течёт маленькая речка, типа нашей Черемшанки или даже Пивоварки. При ней неглубокая долина. Представляет она из себя лес с не нашими деревьями, разными там буками, вязами, дубками. И чистота, полное ощущение, что ты за городом, на природе. А буквально стоит подняться наверх – и тут тебе все прелести городской жизни, асфальт, автомобильный трафик, дома – тогда ещё максимум пятиэтажные.

А ведь в Гродно живут голимые русские, там белорусами и на дух не пахнет. Почему же гродненские русские такие воспитанные, а наши такие ни разу не грамотные? Вообще, наблюдая за знакомыми, я установил, что процентов 80 – это нормальные люди. Бандерлогов едва ли оставшиеся 20 и даже меньше. Но получаются, что именно они определяют внешний вид наших городов и сёл, а не основная часть населения.

 

 

16 февраля

 

Вся мировая практика всей перизбыточной массой накопившихся у неё на этот счёт примеров вопит: не подпускайте писателей к издательским креслам. Но это было, есть и будет. А алтайская литература сюда могла бы добавить свои пагубно красноречивые примеры, если бы отсутствие той самой критики, которая и специализируются на подборе подобного рода примеров, не исключило её с историко-литературных стапелей.

Кроме того, что никакой писатель не поместит в курируемом через себя издании критику на себя любимого – а в провинции это единственное на регион издание, и, соответственно, никакая против него критика в принципе не становится возможной, – нужно ещё учесть психологические особенности человеческой разновидности «автор». Это люди эгоистичные, законцентрированные исключительно на себя, способные видеть мир, в том числе и других писателей, только под одним углом зрения: своим. Да и тот угол выклеен эмоциональными оттенками. Я люблю читать, как писатели пишут о литературе, но это не критика – это художественный образ художественного мира. Критика же по своей сути концептуальна, бьёт на теорию, что категорически не подходит под внутренний писательский мир. Поэтому критик для самоосуществления должен быть организационно отделён от писателя.

Обратим внимание, что у данной темы в провинциальном исполнении есть свой жанровый нюанс. Большинство писателей, правда, в силу общего котла, в котором они варятся, жарятся, парятся или подвергаются другим кулинарным операциям, погружено в одни темы, одни представления о литературе, один соцреалистический взгляд на мир. Но есть между ними и некоторые микроскопические отличия, которые как соринка в глазу способны вышибить из него все слёзы. Поэтому внутриписательский, а значит и внутриредакционный мир, сдерживается сложной системой сдержек и противовесов, где не так сказанное слово – абсолютно безобидное на объективно-посторонний слух – вызывает нешуточные бури в стакане воды.

Например, многие старшие товарищи (а я ещё тогда был относительно молодой) говорили – и немного зная их, не могу им не верить – как долог и мучителен был путь к читателю алтайского «Тихого Дона». Читая сегодня эту партизанскую эпопею, удивляешься его идеологической (о художественной в интересах истины, несовместимой в данном случае с тактом, помолчим) беспомощности и официозности – особенно удивительной по тем временам хрущёвской оттепели, когда даже самые конъюнктурные расхрабрились.

В чём тогда причины острой конфронтации в краевом литературном мире к этому роману, назвать, не зная подоплёки конкретных фактов, невозможно, но могу твёрдо сказать, что, как ловко ни лавируй на провинциальном литературном поле, даже в ритме самого лояльного вальса, а не ущемить хоть какую из всюду расставленных мозолей не удастся.

Или там пишешь о глобальном противоборстве добра и зла, книги и Интернета, а тебе подмигивают/обижаются: здорово ты разделался/обидел с нашим издательством. И сам себя уже внушаешь героя: ну каков я! как пишу-то! А в ответ тебе некто, не нанюхавшийся нашей кухни: нормально написано. Но ничего особенного. (Уж лучше в интересах самолюбия быть обруганным).

Невозможно в таком тонком лавировании уцепиться за спасительный критический якорь независимого издания. Всякий, кто с критикой попытается втиснуться в этот мир, будет вытолкнут как грозная сила возможной разбалансировки интересов, так что критик на Алтае писателям не нужен. Хотя и притворный писательский вопль «Как нам не хватает критика!» висит в насыщенной литературной атмосфере как топор в насквозь прокуренной комнате.

Это вопиет то нутро пишущего, которое жаждет стороннего, незамедлительного, обязательно доброжелательного взгляда, отсутствие независимых каналов однако мешает пришвартоваться органам критического якоря в обских плёсах.

 

 

20 февраля

 

Что поделаешь, и на старуху бывает проруха. Такой прорухой для нашего археолога Тихонова (Тишкина) стало сообщение о столице Тюркского каганата, которая якобы находилась на Алтае.

Этот Тихонов был видным археологом, даже в проректорах и деканах оказывался и не раз. Свою специальность любил, в чем он, впрочем, был не один в стане университетских археологов. Но любил как-то однобоко и уродливо. Они уже своими раскопками раскурочили весь Алтай, вели непрестанные войны с мирными садоводами и строителями, которые нашему прошлому противопоставляли своё настоящее и знать не желали, что под местом ихних дач и возможных дорог могут находиться бесценные исторические реликвии.

Послушать, как Тихонов допрашивал студентов на экзаменах, так душа пела от радости соприкосновения с великим мастером своего дела.

– Сколько лет дерево может пролежать в земле?

– Какие породы?

– Как его извлечь, чтобы оно под воздействием воздуха и влаги не рассыпалось тут же под руками?

– Как не повредить при раскопках глиняные изделия?

– Какие инструменты нужно использовать, чтобы снять пыль веков?

И в его вопросах и его статьях чувствовалось, что копаться в земле и извлекать из неё разные разности для него не только работа, но и удовольствие.

Однако я часто зубоскалил над ними в занаучке, что копают они без царя в голове. Накопали уже столько, что сто лет разбирай – не разберёшь. А смысл накопанного? Какие выводы? Тихонов в отповеди, как ни странно, со мной согласился и даже сказал, нам давно пора прекратить копать, а закрыться в четырёх стенах и тщательно рассортировать уже накопанное и хоть как-то определиться, а что же мы собственно раскопали?

Но заканчивалась зима, наступало короткое сибирское лето, и синие дали снова уводили археологов от родного дома в горы, предгорья, реже луга и ещё реже леса, чтобы доставлять по осени новый хлам в университетские и без того не хватающие площади.

Но, видать, эта самая проруха жила в его сознании. Ему вдруг загорелось отыскать столицу Тюркского каганата. Это была тайна Полишинеля за семью печатями. Знали её немногие, я в том числе, потому что другие просто не хотели его слушать, когда он заводил волынку об этом разговоре.

– Ну и как успехи? – спрашивал я его время от времени.

– Никак, – уныло отвечал он.

– Ну если следить за отчётами, то у вас всё прекрасно. Вы столько накопали, что в советское время наработали бы по меньшей мере на ударников соцтруда.

– А что отчёты? Я же нигде не заявляю, что хочу найти столицу тюрков. У меня темы скромные: «Раскопка второго слоя Пазырикского кургана», «Новые находки фирсовских могильников», «Конская сбруя и упряжь в захоронениях горного Алтая».

– А почему так скромно?

– На большой проект денег никто не выделит.

– А если бы выделили?

– А если я так и не найду? Ведь поиски в науке не всегда сопровождаются успехом. Как я потом буду отчитываться о потраченных деньгах? А я ведь копаю не один. Мы работаем целыми бригадами. Чем я им потом заплачу?

– А если найдёшь всё-таки?

Он горестно махнул рукой:

– Ещё хуже. Открытие столицы Тюркского каганата было бы большим научным событием. А большие открытия нам, провинциальным учёным, не по карману. Их по статусу могут делать только столичные гады, да и то в соавторстве с западными коллегами, иначе хрен от тех получишь, а не гранты, которые чуть-чуть послаще редьки. В крайнем случае, упомянут тебя в какой-нибудь статье: впервые предметы тюркского становища были обнаружены алтайским археологом Тихоновым. Тщательные раскопки и анализ материалов, проведённые учёными Стэндфордского университета Джонсоном и Ричардсоном при содействии специалистов МГУ однозначно показали, что на этом месте находилась в VI веке столица Тюркского каганата. Вот так-то.

Мы ведь для них сырьевой придаток. Ты вот обсмеиваешь нас, что мы копаем-копаем, а никаких обобщений, смелых идей, захватывающей картины прошлых веков от наших раскопок нуль целых и столько же, если не меньше, десятых. А попробуй хоть в один из солидных журналов, без публикации в которых ты не учёный, послать статью с самыми робкими гипотезами и предположениями: «Ваш материал нас не заинтересовал», «Вашим выводам не хватает доказательной базы». Другое дело, когда ты шлёшь им отчёт о раскопках с самых подробным описанием найденных предметов. За это они хватаются с радостью. А уже потом на твоём горбу делают свои выводы. Они ведь белая кость: аналитики и теоретики, а мы, особенно провинциалы, чернорабочие.

– Ну а зачем тогда ты ищешь эту столицу?

Он только махнул рукой.

– Многие вещи Баха в своё время не имели слушателей: были уж чересчур сложны. Жена смеялась: но ты всё равно их писать не перестанешь. Ты, наверное, писал бы точно так же, даже если бы тебя никто не слушал. Бах подумал и ответил: наверное, ты права. Вот и в науке. Как ни убеждай себя, что всё равно всё бесполезно, а не стремиться к чему-то большому невозможно.

 

 

23 февраля

 

Сергеев был rara avis, т. е. белая ворона среди наших писателей и поэтов. Или выделили как-то поэту Сергееву дачный участок, а он от него взял да отказался. Все были в шоке:

– Ты что, дурак, – чуть ли не в лицо говорили ему, – можно ведь было обменять его на что-то другое.

– Я партбилет на дачный участок не размениваю, – спокойно отвечал Сергеев.

– Демагог, – если не в глаза, то за глаза отвечали ему.

Ещё поганее в этой истории было то, что его и же обвиняли в отсутствии чувства товарищества, ответственности. Нужно сказать, что участок выделили не на 40-м километре, как обычно тогда выделяли, где ни воды, ни дорог, и куда нужно было ещё два часа пилить в переполненной электричке, а в нагорном бору, в зоне досягаемости общественного транспорта, рядом с крайкомовскими дачами. Причём, и вода, и электричество, и даже теплосети и подземные коммуникации были к участку подведены. Писательская организация могла бы обменять такой участок чуть ли не на квартиру в центре города, или, во всяком случае, на многие блага земные для своих членов. А это чмо: «Я партбилет на дачный участок не меняю». Но так поступить во всей писательской организации края только Сергеев и мог.

 

 

29 февраля

 

– А как вы думаете, стоит ли читать философов? Я принимался читать несколько раз учебник философии и что-то никак не могу врубиться.

– Зачем же читаешь тогда?

– Да кандидатский...

– Который ты уже давно сдал.

– Да и просто интересно.

– Учебник точно читать не стоит, хотя хороший учебник по истории философии – только не университетский, а типа книг Б. Рассела или Уайтхеда под рукой иметь стоит для справки и заглядывать туда время от времени. Из классиков же лучше читать книги идей, как Гейне, Руссо, чем профессиональных философов. Эти ребята научились о простых вещах говорить путано и туманно. И хотя философия нужна, но читать её не стоит. Как и классиков науки. Разве лишь ты избрал её своей профессией. Впрочем, наши преподаватели философии прекрасно обходятся и без классики.

– Вот и я тоже самое говорю: все философы пишут ерунду, только специально запутывают вопросы, чтобы нормальному человеку не в зуб ногой.

– Я бы так категорично выражаться не стал. Сложность философии и науки имеет свои причины. Первая – это необычные слова и понятия.

– Термины.

– Да. Особенно, когда терминами становятся обычные слова. Порой простой читатель даже не замечает подвоха. Читает что-нибудь вроде «Изменение теплоты при постоянной температуре влечет за собой»... и вроде бы всё понимает. И так, вроде бы всё понимая, через определённый промежуток времени оказывается, что ничего не понял. А почему не понял? Мало кто способен проанализировать природу своего понимания или непонимания (вот, кстати, зачем нужна философия). В нашем примере заковыка кроется в слове «теплота». Для нормального человека теплота и температура – это одно и то же.

– А в физике теплота характеризует состояние предмета, а температура – это способ измерения, скорее интуитивное, чем чётко определяемое понятие.

– Вот видишь, сам же всё знаешь. Не забыл ещё пресловутого закона Бойля-Мариотта...

– Да, когда при одной и той же температуре теплота газообразного тела может возрастать в т. н. изотермическом процессе при сжатии этого тела с одновременным увеличением его давления и уменьшением объёма.

– И вот учёный пишет свою книгу, совершенно не отдавая отчёта, что читатель совсем другое подразумевает под словом «теплота», чем он. Хуже того. Большинство учёных уже так давно в теме, что они даже не замечают, когда употребляют одно и то же слово в обыденном или научном смысле слова. Теплота для него это высокая температура, когда он едет на дачу, и неведомое нечто, что вливается из одного тела в другое и совершает механическую работу, когда он пишет статью. Ещё хуже, когда учёный сам пользуется обыденными понятиями, рассуждая о научных предметах.

– Это первая причина непоняток. А вторая?

– Вторая состоит в том, что, в отличие от писателей, учёный не работает с нулевой отметки.

– Как в строительстве.

– Что-то наподобие этого. Возьмём условных Льва Толстого и Канта. Каждый из них написал по всеобъемлющему труду. И тот и другой океан мыслей, который измерять – жизни не хватит. «Война и мир» и «Критика чистого разума» – вот тебе чтение на всю жизнь. И каждый из них вобрал в свой океан массу речек, ручьёв, каналов...

– Подземных вод, – подсказал Илья.

– Учесть которые и специалистам не под силу. Допустим, Лев Толстой всю фактологию военных кампаний сдул у Клаузевица, в его романе почти без изменений обретаются письма его тётки, сцены из Данилевского, Глинки... ну, словом, сказать не пересказать. Вроде бы всё известно. Ан нет, читают и находят всё новые и новые источники. Но ты, простой читатель, в смысле, не озабоченный поиском литературных влияний, начинаешь читать и ничего этого не замечаешь. И это не мешает ни твоему чтению, ни твоему пониманию.

– Даже наоборот. Все эти комментарии только мешают читать.

– Вот именно. Эпопея ведётся от нулевой отметки. Никакой специальной и предварительной подготовки для неё не требуется. Разве лишь некоторые знания общекультурного плана. И так пишет любой писатель.

– Мне кажется, я понял вашу мысль.

– То есть в философии и науке без знания специальных вещей ты с первой же страницы начнешь спотыкаться. В свое время вычитал у Канта: понятие – это предикаты возможных суждений к неопределённому еще представлению о предмете.

– Закручено лихо.

– На самом деле мысль очень простая. Если мы услышали: Лёха – вор, то мы, даже не зная ничего об этом Лехе, уже вообразили в нём определённые свойства (предикаты). Свойства вора. Но мысль эта не только простая, но и банальная, и даётся во всех учебниках формальной логики. То есть приступая к чтению Канта, ты должен быть вооружён уже хотя бы школьным курсом формальной логики. Чтения от нулевой отметки не получится.

Впрочем, философия и наука не всегда были такими. Ты можешь читать Декарта, Платона, Аристотеля с той же нулевой отметки. Хотя чтение и не простое, но его можно начинать без знакомства с терминологией или предварительного уяснения каких-то особых понятий. А вот, начиная с Ньютона, наука, а с Канта – философия становятся областями, доступными лишь для тех, кто в теме. Я считаю – это большой недочёт человечества, что у них такие наука и философия. Поэтому так и важна литература, которая те же самые идеи доносит до людей общеупотребительным языком. Только вот не все хотят эти идеи понимать.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить