Порядок всех вещей

 

 

 

1.

 

 

Во-первых. Как-никак, сад достался ему по наследству от родителей. И как-никак, он здесь хозяин и должен блюсти.

 

Вредная сноска внизу страницы: чего там блюсти. Вон и стены дома, когда-то покрытые несколькими слоями олифы, совсем потемнели от дождей, а участок давным-давно оккупирован терном, который – только прохлопай один сезон – мигом расползается во все стороны, намертво схватывая землю корневищами в палец толщиной. А руки-то, как и прежде, растут отнюдь не от плеч.

 

Во-вторых. Здесь и только здесь, вдалеке от (врастяжку, томно) Городских Соблазнов И Чудес – ух, как блеснули чьи-то желтые глазки с вертикальными зрачками – наконец придет не вдохновение даже, а нормальное желание работать.

 

Сноска гримасничает: ага, давай будем ближе к земле. Давай вместо ноутбука возьмем портативную пишущую машинку, похожую на недоделанный аккордеон. Будем пить молодую брагу со сторожем, будем по ночам выходить на крыльцо – и, случайно задрав голову, стоять с расстегнутой ширинкой, пока не заломит шею. А потом до света ворочаться под драным одеялом: и небо, как тысячеглазый Аргус, прицельно смотрит на меня, бледнеет ночь, крепчает август, куда-то вдаль меня маня, маня-меня, м-да.

 

И в третьих, но отнюдь не в последних. Яблоки. Нет, еще раз, чтобы прочувствовать: яблоки. На исходе лета у этого слова совершенно особый вкус. В его снах над морем спутанных терновых веток возвышались мощные и корявые, вопреки всему плодоносящие яблони, числом три: белый налив, шаропай, белый налив. И было в них, несмотря на корявость и неблагозвучность, нечто успокаивающее. Нечто материнское, что ли.

 

Сноска (она обзавелась аж тремя звездочками сразу, как паленый коньяк): соседи, до поры лишь завистливо поглядывавшие на бесхозное добро, в прошлом году малость приборзели и обобрали яблони подчистую. Даже падалица – и та была поднята с земли, обтерта выцветшим подолом, нарезана на дольки и разложена сушиться на твоей же веранде.

 

 

 

2.

 

 

А ведь он помнил вкус этих яблок наизусть. Он полагал самый этот вкус своей неотчуждаемой собственностью. Штрихом биографии, если угодно. Это он был тем белоголовым мальчиком, который забирался на верхние ветки, припадая к коре, словно змееныш, чтобы снять наиболее труднодоступные и лакомые экземпляры.

 

И всякий раз, пробуя другие яблоки – покупные ли, дареные, но собранные другими, в других садах – он качал головой: “Нет, ребята, нет. Не тот вкус”.

 

 

 

3.

 

 

Сад был похож на спящего горбуна. Дом еще больше потемнел и пригорюнился. Лист кровельной жести, наполовину оторванный ветром, болтался над крыльцом, как нож бутафорской гильотины.

 

Поздороваться с соседом. “Никак, отдыхать приехали?” – ехидный дубленый прищур. Мысленно послать старого дурака на три большие белые буквы. Потом обнаружить, что старый дурак в преддверии прошлой зимы набросал досок в твой бак для воды. Если бы не это, вода, расширяясь при замерзании, разорвала бы железо изнутри, как картон.

 

Обойти дом кругом, отмечая все новые и новые приметы запустения.

 

Вспомнить, что оставил в городе ключи.

 

Еще вспомнить, что попросту не закрыл дом, уезжая отсюда в последний раз. Слишком кратким и взбалмошным выдался тот визит – с городскими барышнями, подстриженными под мальчиков, и их стильными бесполыми дружками, причесанными под девочек, и слишком быстрыми получились сборы.

 

Впрочем, ключи, а равно и замок, так и так были без надобности. Если бы кто-то задался целью попасть внутрь – пошукать, например, насчет ценных предметов и цветных металлов, переждать, например, ломку, закусить, например, упитанным поросенком и в знак благодарности судьбе нагадить посреди комнаты – этот Кто-То непременно бы вошел. Препятствие в виде хилого врезного замка лишь раззадорило бы.

 

Но дом научился самостоятельно обороняться от непрошеных гостей. Прилепившийся к склону огромного круглого холма, он год за годом по сантиметру съезжал под напором земляной толщи вниз, к реке. В результате стена цокольного этажа, принимавшая на себя основную тяжесть, выгнулась так, что без содрогания и смотреть было нельзя, а дверной косяк из прямоугольника превратился в параллелограмм. Разбухшая от сырости дверь будто вросла в него.

 

Теперь открыть дом можно было только при помощи топора и стамески. Что означало шум, треск, летящую в стороны щепу, заливающий глаза пот. Короче, верное палево для осмотрительного и, кстати сказать, довольно ленивого Кого-То.

 

 

 

4.

 

 

Внутри, как ни странно, все было в порядке. Во всяком случае, не хуже, чем он себе представлял.

 

Аскетически-скучная мебель тех еще малогабаритных времен, сосланная сюда коротать свою пыльную вечность.

 

Тарелки и чашки с окаменевшей прошлогодней дрянью.

 

Картинка “Волшебный грот”, тоже очутившаяся здесь за ненадобностью и обрыдлостью, распалявшая мое воображение грудами переливающихся сокровищ в дальнем углу. Кстати, отрок у входа в чем-то восточном, с высоким челом и гибким станом – это я.

 

Прогрызенный мышами пакет “Магфы”.

 

Загрунтованная картонка, подмалевок: дикий, с выпученными глазами закат. Привет от сумасшедшей художницы, гостившей здесь однажды.

 

И походный примус, которым никто в семье никогда не пользовался – симпатичная металлическая чушка вполне марсианских очертаний, точь-в-точь младший братишка робота-болтуна из “Звездных войн”.

 

 

 

5.

 

 

Как всегда в первые часы после приезда, его обуяла жажда бурной деятельности. Он сходил на родник и перемыл жесткой, пахнущей травами родниковой водой всю посуду. Прибил к дверному косяку щеколду-вертушку наподобие тех, что бывают в деревенских нужниках – наспех обструганная дощечка, гвоздик посередке. Неизвестно зачем разобрал и снова собрал примус, убедившись, что тот заправлен керосином по самое не хочу. И все это – в радостном предвкушении встречи с Любой-рекой, в сладкой муке оттяжки до последнего, когда уже невмоготу, когда выходишь покурить на веранду, уставший и гордый собой, и тут наконец видишь ее, а она – да, она видит тебя.

 

Пока он глотал горячую вокзальную пыль, потом трясся в переполненном рейсовом автобусе, со всех сторон зажатый суровым старичьем, потом поднимался в гору по шуршащей галечной тропинке, он даже и не думал о реке, поскольку знал: думать о ней вот так, на расстоянии – бессмысленно и даже грешно.

 

Он еще поднапрягся и вымел сор и мышиный помет из углов.

 

 

 

6.

 

 

В сумерках он спустился в сад. Зачем-то приобнял яблоню – ту, которая ближе к дому, Белый Налив Номер Один – и тут же устыдился натужной театральности этого движения. Что-то у тебя совсем деревенская проза получается, дружок. А впрочем, наплевать: вероятные зрители тире соглядатаи давным-давно уткнулись в телеэкраны за слабо мерцающими занавесочками, даром что ночь обещала быть дивной.

 

 

 

7.

 

 

Даже сейчас яблоки светились изнутри ровным и чуточку самодовольным светом. Завтра, на солнце, они станут совсем прозрачными, будто под кожицу впрыснут жидкий мед. Капли Твоего пота, сладость Твоей жатвы.

 

Невидимые прямокрылые в траве завели свою стереофонию. Сверху шлепнуло и покатилось – он поймал, сориентировавшись на звук. Вкус был тот самый. Тогда он решился и тихонько позвал:

 

 

 

8.

 

 

“Эй!”.

 

“Я здесь”, мгновенно откликнулась река.

 

“Я думал, ты уже спишь”.

 

“Я вообще никогда не сплю. И все-все слышу. Ты в порядке?”.

 

“Да”.

 

Река присмотрелась к нему внимательнее.

 

“Ты точно в порядке?”

 

“Да. Да. Да, черт возьми, да”.

 

“Вот только не надо этих соплей, ладно?”.

 

“Да”.

 

“Некоторые вещи специально предназначены для того, чтобы их забывать”.

 

“А если я не могу?”.

 

“Тогда прими все как есть”.

 

“Я устал”.

 

“Зато я ни капельки не устала, знаешь ли”, несколько ворчливо отозвалась река.

 

“А третьего не дано?”, спросил он, с тоской предчувствуя ответ.

 

Река задумалась, повернулась к нему боком (тускло блеснула мелкая чешуя). Потом, явно цитируя кого-то, сказала со вздохом:

 

“We shall miss nothing, except each other”. Это была очень старая река, старше всего, что есть вокруг. Она текла здесь за тысячи лет до прихода арийских бродяг, давших ей имя, и иногда она вставляла в разговор всякие иностранные выражения из тех, что слышала от разных людей на своем пути. Порой это звучало забавно, но только не сейчас, будь я проклят, только не сейчас.

 

 

 

9.

 

 

вот три смазливые шлюшки, повертевшись голышом перед носом молодого человека, предлагают затем этому молодому человеку сделать выбор. Кто, мол, из претенденток всех круглее, всех кудрявей и милее? Победительнице в качестве поощрительного приза и отличительного знака вручается яблоко. Можно только вообразить самообладание юного судьи. Последствия известны слишком хорошо: война, долгая и бессмысленная осада крупного торгового города, гибель множества неплохих людей и полубогов.

 

Мне ближе славянская, куда более гуманная интерпретация этого мифа. Старушка-чертов-одуванчик тайком сует красавице – ну да, опять же яблоко. Та откусывает и погружается в летаргический сон. Пикантность ситуации в том, что барышня в данный момент временно проживает в мужском общежитии. Но вот что интересно: никто из семерых добрых молодцев не польстился на коматозную деву. В юном розовощеком мире царит здоровая полигамия. Право обладать всем комплектом пролежней и милых провалов сознания даруется королевичу Елисею – первому декаденту русской литературы, склонному к пространным диалогам с кремнийорганическими союзниками и слезливой мелодекламации. И вроде как под занавес недовольных нет.

 

Что еще? Ах, да, как пройти мимо этой солнечной поляны, где скользкий господин уговаривает легковерную гражданку вкусить запретный плод. Еще шаг в сторону леса, и видим, как Вильгельм Телль пробует пальцем натяжение тетивы под снисходительным взглядом австрийского наместника.

 

Ну и, разумеется, содержимое карманов Тома Сойера мы все знаем наизусть

 

 

 

10.

 

 

На другое утро, осматривая сад, он обнаружил, что Белый Налив Номер Два изуродована. На месте нижней мощной ветви – она, бывало, только что не стелилась по земле – зиял, вот именно что зиял гладкий круглый спил. И хотя куркуль-сосед опять сделал правильно, избавив дерево от лишней тяжести, все равно это было – как если бы лично мне взяли и отсекли добрую треть жизни и наспех замазали культю горячим варом.

 

 

 

11.

 

 

Еще вчера он приметил у центральных ворот дощатый киоск, по виду перенесенный сюда каким-нибудь джинном прямиком из Эпохи Первоначального Накопления. За стеклом витрины, треснувшим вдоль и заклеенным полоской скотча, можно было разглядеть пачки сигарет класса “люмпен-интеллигент”, скучные бобины рыбных консервов и батареи темных бутылок. Он еще подумал: окажись это краснодарский портвейн, можно и вправду искать в кустах за киоском машину времени, замаскированную под нужник.

 

Но нашлось и приличное курево, и несколько коробок не слишком дрянного сухого вина. Принимая сдачу у продавца (вообще классика жанра: вислоносый армянин, скучный и неуместный в здешнем пыльном климате), он усмехнулся сам себе – ну вот, теперь скажи, что не за этим сюда приехал. Вариант четвертый, он же единственно правильный.

 

Кругом, куда хватает взгляда, жгли ботву. Над землей, поделенной на неравные дольки, стелился дым, пахло сладко и печально.

 

 

 

12.

 

 

we shall miss nothing, except each other. Твои слова, ты тоже любила щегольнуть звучанием чужого языка, как если бы само это заемное звучание придавало мысли дополнительное измерение. Мы не будем грустить ни о ком (разночтение: мы не потеряем ничего), кроме.

 

Я так виноват перед тобой, моя смуглая звезда, моя золотая уточка Мин. Я не смог умереть вместе с тобой. Меня не было рядом в тот душный воскресный день, когда река забрала тебя и нашего малыша. Я не разыскал и не убил лодочника – пьяный мерзавец благополучно добрался до берега вплавь, уцепившись за днище перевернутой лодки. В то время как ты камнем пошла на дно – тебя тянул вниз восьмимесячный живот. Правда, я не знаю, как в точности обстояло дело. Я лишь надеюсь, что все произошло быстро и у тебя хватило ума не сопротивляться. Ты всегда была рассудительной девочкой, золотая уточка Мин.

 

Ты спрашиваешь, как мои дела. Я в порядке, а мне не верят. Рассказывая о случившемся, я смеюсь, а мне не верят. Но ведь грусть вообще непродуктивное чувство, как мы с тобой однажды выяснили. В конечном счете мы не потеряли ничего – только друг друга. Пиши мне иногда. С любовью, Эль

 

 

 

13.

 

 

Видимо, вино все же оказалось просроченным. А может быть, он переусердствовал, закусывая терпкое и кислое пойло яблоками. Словно в отместку – кому? за что? – он поглощал их десятками, как семечки лузгал, больше уже не вслушиваясь во вкус. Жрал целиком, оставляя лишь черенки с лоскутками кожицы. Морщась, сгрыз два “шаропая”, хотя эти огромные и грузные плоды принято собирать позже, много позже, когда землю прихватит морозом. Тогда их обернут в бумагу и уложат на полки кладовки. А в середине зимы, волшебным образом дозрев изнутри, они дадут восхитительный аромат и покроются тончайшей восковой корочкой.

 

 

 

14.

 

 

Так или иначе, но посреди ночи его скрутило. Внутри плескалась и клокотала горячая ядовитая жижа. От нее нужно было избавиться немедленно, пока не хлынуло в кровь, в легкие, в мозг. Такая бредовая картинка вдруг представилась ему (который всю жизнь с ужасом отворачивался от разных наглядных пособий по физиологии, всех этих разрезанных младенцев и глянцевых внутренностей) необычайно отчетливо; “отравление каловыми массами” – ничего себе диагноз, а?

 

Он со стоном вылез из постели, натянул джинсы, еле сдерживаясь, чтобы не опростаться вот прямо сейчас. Тюлевый полог на двери попытался обернуться кошмарным призрачным недругом. Несколько мучительных мгновений борьбы – и в три прыжка и т. д.

 

Выгнать из себя эту дрянь. Выгнать из себя эту дрянь. Выгнать из себя всю эту дрянь.

 

 

 

15.

 

 

вем убо, Господи, яко недостоин милости Твоея. Но хощу, или не хощу, спаси мя, аще бо спасеши праведника, ничтоже велие, и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея. Но на мне грешнем удиви милость Твою: о сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердию: и якоже хощеши, устрой о мне вещь

 

 

 

16.

 

 

Он чувствовал себя постаревшим на тысячу-другую лет, но снова был в порядке, в абсолютном и беспрекословном порядке. Казалось, все, что мешало жить, тяжко ворочаясь в кишках – вина, тысячи сказанных в пустоту слов, Городские Чудеса И Соблазны, мобильные телесистемы, невыплаченные кредиты, тот день, вина, слежавшийся сигаретный дым, наспех сверстанные газетные полосы, ссылки на подростковые порносайты, дни, недели и месяцы в горячем поту, огромная тысячепудовая вина – все осталось в смрадной сортирной дыре. Ночь снаружи ощутимо шла на спад. Он закурил предпоследнюю сигарету из пачки – нет, здесь надо пролистать назад, чтобы оценить: предпоследняя сигарета пополам с уходящей ночью.

 

Что-то мелькнуло на периферии зрения, как если бы мышь пробежала по столу. Маленькая щуплая фигурка – карлик, что ли? Ерунда, какие здесь карлики. Фигурка пряталась за деревьями, кривлялась, перемещалась дергано и быстро, как паяц в привокзальном тире.

 

 

 

17.

 

 

Это был ребенок, обыкновенный с виду ребенок-бродяжка. Наверняка из тех, что вечно снуют в базарной толпе и клянчат мелочь, размазывая лживые грязные слезы. Свалявшиеся волосы, пустые глаза, довольно условное, наспех подобранное костюмером тряпье. Все это он разглядел в молочной мгле за доли секунды – и вдруг захотел проснуться, но просыпаться было поздно.

 

– Твою мать!

 

Огрызок яблока, пущенный маленьким засранцем, угодил ему в лоб. Какой там огрызок – яблоко было едва надкушено. Мать твою так и этак, твою блядскую, вероятнее всего спившуюся или вовсе неизвестную мать. Появились еще дети, их становилось все больше и больше. Повинуясь приказаниям невидимого режиссера, они беззвучно перебегали с места на место, не спуская глаз со своей жертвы. Кто-то в акриловых латах протащил через весь участок тачку, с пыхтением толкая перед собой. Тачка была доверху нагружена шевелящимися суставчатыми тварями.

 

Скверные, еще в утробах развращенные дети скотских карнавалов. Нерожденные дети, невинно убиенные дети, преданные дети. Нелюбимые дети, ставшие после смерти шаловливыми злыми духами. Теперь они окружали его.

 

 

 

18.

 

 

Не разбирая дороги, не обращая внимания на колючие ветви терна, раздирающие лицо в кровь, он побежал к дому. Кажется, для храбрости он напевал песенку о том, что нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк. У него оставалось совсем немного времени, чтобы выполнить несколько простейших действий.

 

 

 

19.

 

 

Запереться изнутри на деревянную вертушку.

 

 

 

20.

 

 

Выплеснуть на пол керосин из примуса.

 

 

 

21.

 

 

Лечь, не раздеваясь, натянуть на голову одеяло.

 

 

 

22.

 

 

Отвернуться к стене и постараться не дышать, пока дети-убийцы топчут яблоки в саду, потом окружают дом, потом, ойкая и шипя, ломая спички, поджигают мягкий, влажный, трудно занимающийся мох в пазах.

 

 

 

Эль, 2006-2009