Шоумэнъ

 

 

 

  Терпеть не могу, когда артисты обманывают зрителей. Но иногда они все-таки лгут: и чем мельче исполнитель, тем масштабнее ложь.

  Дима Чумак любой риск считал авантюрой, а тут еще пригласили в Армению, от чего он пришел в громкий ужас:

– Ну ладно еще Ереван! – Жаловался Дима. – Но Ленинакан – это самоубийство!

– Тебе не привыкать умирать на сцене, – съязвил я. – И потом, им тоже нужен праздник!

  После разрушительного Спитакского землетрясения прошло два года, и Дима доказывал, что тамошний народ совершенно одичал:

– Это же семь километров до границы с Азербайджаном! У них там Карабах! Война, трупы и руины! Если ты такой смелый – поехали с нами! И только попробуй откажись – я на всю жизнь покрою тебя пятном презрения!

  В минуты испуга Дима становился возвышенным. Позже признался:

– Никто из ведущих не хотел ехать, а ты безбашенный.

  За сутки до отъезда спонсорша Марина предупредила:

– Не вздумай строить армянам глазки.

– Договорились: только рожи. Все равно мужики меня не интересуют.

– А кто? – Ужаснулась она. – Только попробуй! – И сообщила, что с нами на гастроли едет группа «Мираж».

  В то время по стране гастролировала как минимум дюжина липовых «Миражей», изображающих игру на гитарах и маленьких клавишных инструментах, именуемых в народе «расческами». Неискушенный зритель рыдал от счастья, слыша знакомые аккорды, а эстрадные ловкачи щедро набивали карманы шальными деньгами. В августе девяностого эти бумажки еще кое-что стоили…

  Во «Внуково» было много народу. Назойливая суета усугублялась нервозностью Марины.

– Где «Мираж»? – Злилась она.

– Вышел в тираж, – пошутил я.

– Дима, ты глянь: ему еще смешно!

  Ох уж мой длинный язык! Именно из-за него я вечно терял в деньгах и перспективе заработка. Люди, что поумнее, еще могли меня простить, но Марина сделала окончательный вывод, что я – принципиальный алкаш.

– Ты – русский лапоть, – пригвоздила она, – и интересы у тебя соответствующие!

– Ты по поводу щей? – спрашиваю.

  «Миражисты» явились за пятнадцать минут до окончания регистрации. Марина расцвела. Особенно ее влекло к высоченному парню, затянутому в черную кожу по самое горло. Его невзрачное лицо пересекал длинный глубокий шрам. В принципе, он мог бы без грима сыграть Франкенштейна.

– Володенька! – Заверещала Марина. – Я вся испсиховалась!

– Расслабься, – небрежно отозвался Володенька, изображая широкую улыбку, от чего его лицо едва не раскололось надвое. – Я Натаху в «Интуристе» выловил. Она там с америкосами зависла: напрочь забыла про гастроли.

  Франкенштейн вывел из-за спины полупьяную блондинку:

– Вот, полюбуйся…

– Ерунда! – Марина махнула рукой. – За полтора часа протрезвеет. У меня кофе в термосе.

  И тут я вновь неудачно встрял в разговор:

– Простите, – говорю, – а где же Гулькина, солистка группы?

– Что это за клоун? – спросил у Марины Франкенштейн.

– Ведущий, – презрительно ответила она.

– Вот и веди нас к самолету, – нагло заключил Володя.

  Существует тип людей, убежденных в собственной безнаказанности. До определенного момента им неумолимо везет: их не ловят на мошенничестве, не осуждают и даже не бьют, что внушает им веру в свою исключительность. Но внезапно наступает миг, когда критическая масса сотворенных ими гадостей обрушивается на их головы, обнажив абсолютную беспомощность перед лицом развязки. Тогда они призывают мир к состраданию и благородству, но тщетно: глухое всеобщее безразличие оставляет их один на один с безжалостной судьбой. Года через три я услышал, что Володя обманул люберецких бандитов; некоторое время скрывался, переезжая с одной квартиры на другую, но в итоге его нашли и «замочили по полной программе». Я и процесс убийства-то плохо себе представляю, а уж насчет «полной программы» даже думать не хочу!..

  Но в те дни, что я описываю, Володя был полон сил, хамства и преступной энергии. Ко мне он прицепился еще на подходе к трапу:

– Посмеши меня в дороге, а то настроение хреновое.

– Соперничать с твоим зеркалом? – Спрашиваю. – Ни за что!

  Как только взлетели, Дима затрясся:

– Мы точно грохнемся. Наши останки разметает у подножья Арарата.

– Ты что, впервые в воздухе? – Поинтересовался я.

– Мне уши мешают летать. У меня же абсолютный слух! Слышишь, как скрипит крыло?

– По-моему, тебе кажется…

– Ты глухой, тебе легче. Оно скрипит в «ми-миноре».

  Марина на меня шипела:

– Зачем ты его заводишь? Не видишь, артист в депрессии! Димочка, успокойся: крылья крепкие…

– Ненавижу миноры, – закатывал глаза гастролер.

  Посадка была мягкой. Чумак порозовел и отвесил пару неуклюжих шуток. Нас встретили у трапа трое армян. Один из них был весел и разговорчив, двое других оказались бородатыми молчунами.

– Гагик, – представился весельчак. – Ми любим артистов-мартистов, гастроли-мастроли. У вас все будэт: гостиница-мастиница, коньяк-маньяк, все! Идем за мной!

– Маньяка нам еще не хватало, – заворчала Марина, а Гагику невпопад польстила: – Мы знаем, что у вас красивый город.

  Гагик грустно опустил глаза:

– Был красивый, э! Сейчас разруха. Горбачев обэщал восстановить, но – э-э! – он хлопнул себя по ляжкам. – Поедем, сама увидишь!..

  Из окна автобуса мы наблюдали то, что осталось от когда-то современного города. Половина домов лежала в руинах. Это были страшные и одновременно странные разрушения: если в первом подъезде пятиэтажного дома жили люди, то второго подъезда могло не быть вовсе, либо он пребывал в полуразрушенном состоянии.

– Что тут творилось, э! – подавляя горькие эмоции, рассказывал Гагик. – Земля смэшалась с кровью. Столько молодых погибло! Школьники на уроках, студэнты в институтах!.. Мой сын… – Он едва сдержал слезы.

– Я же говорил: одичали, – шепнул мне Чумак.

– Заткни свой цивильный фонтан! – Разозлился я.

  Мы подъехали к старому каменному двухэтажному зданию. Гагик пояснил:

– Это гостиница. Единственная, что осталась в Гюмри.

– Где, где? – переспросил я.

– В Гюмри, – повторил он. – Нэ называйтэ наш город Лэнинакан: у нас нэ любят…

  Внутри гостиницы стены были обшарпаны настолько, что я ощутил себя туристом, попавшим в средневековье. Запах лепешек и жареных макарон, приправленных кинзой, проникал в помещение через распахнутые окна: на улице в десятке метров от входа располагалось открытое кафе.

  Мы получили ключи от номеров и поднялись на второй этаж. Мне предстояло поселиться с «Миражистами».

Володя был мрачен.

– Стремно, – сказал он. – Надо выпить. – И достал из дорожной сумки бутылку портвейна. Залпом заглотил половину, даже не поморщившись.

  В комнату влетела Марина. Затараторила:

– Надо составить программу: кто за кем. Все билеты до единого проданы.

– Когда гонорар? – спросил Володя, меланхолически зевая.

– После концерта.

– Не пойдет. Мы, вообще-то, жопами рискуем. Надо бы вперед.

– Ладно, посмотрим. – Она обратилась ко мне: – Знаешь какое-нибудь приветствие по-армянски?

– Понятия не имею, – говорю.

– Я по-грузински матерюсь, – сообщил один из «Миражистов», невзрачный волосатик. – Прохиляет?

– Боюсь, что нет, – отвечаю. – Вдруг они поймут?

– Зарежут на хрен, – расстроилась Марина.

– Гагик еще здесь? – спрашиваю.

– Кажется...

– У него спрошу.

  Теперь я умею красиво сказать «барэв дзэз танкагин барэкамнэр». Это что-то вроде «добрый день, дорогие друзья». Если, конечно, я не ошибаюсь. Ну, а что такое «цаваттанэм» – полагаю, знают все…

  Первые два дня концерты проходили на стадионе. Десятитысячная толпа заполнила трибуны и рычала как многоглавый дракон. Среди публики большинство состояло из бородатых мужиков с автоматами. Меня прошиб озноб.

– Зачэм боишься? – Отреагировал Гагик. – Это фэдаины, наши солдаты. Они воюют за Армэнию. Тэбя не убьют, потому что уважают.

– Я для них артист-мартист? – спрашиваю.

– Правильно! – Обрадовался он.

  После моего приветствия толпа подняла вверх автоматы и пустила в небо длинную очередь. Странно, но на сцене я никогда не испытывал страха: он полностью оставался за кулисами. Именно поэтому меня не охватила паника – напротив: я помахал рукой автоматчикам и предупредил:

– Если будем так шуметь, не услышим музыки!

  И толпа притихла. Дима Чумак, дрожа всем телом, вышел на сцену под бурные аплодисменты. Публика с достоинством вытерпела его песни и проводила, благодарно постреливая вверх. Я объявил «Мираж». После моих слов толпа истошно взвыла и ринулась к сцене, чуть не сметя на своем пути пост звукорежиссера вместе с пультом и кассетником, тщательно спрятанным под столом. У меня за спиной взорвалась граната. Услышав свист осколков, рассекающих воздух, я постарался как можно быстрее покинуть сцену. Музыканты во главе с Володей вышли на площадку под оглушительный рев. Сделав вид, что подключили гитары и электронные барабаны, встали с видом триумфаторов. Клавишник с «расческой» наперевес даже не стал изображать процесс подключения к электричеству. Грянули первые аккорды, и на сцене, пританцовывая, появилась Наташа – вся в черном: короткой юбчонке и жакете. Большие черные очки почти скрывали ее лицо: Марина решила, что так будет лучше во избежание неприятностей.

  Наташа пела о том, как узами общих тайн ее связала музыка с каким-то мифическим парнем. Из песни было непонятно, кто он: ее кавалер, поэт или композитор. Но народ бушевал, кричал и подпевал. Бородатые федаины меняли автоматные рожки один за другим. Говорят, канонада была слышна в соседних селах. Эта вакханалия продолжалась сорок минут, пока Наташа не раскланялась, и музыканты не устремились вслед за ней прочь со сцены. Публика выла «давай еще», заглушая саму себя автоматными очередями.

  Я должен был выйти в последний раз и объявить об окончании концерта. Уже на подходе к сцене к моему белому пиджаку прильнул мальчик с окровавленным лицом.

– Дядэнька! – Кричал он, расплываясь в счастливой улыбке. – А завтра Наташа будэт?

– Будет, будет, – пообещал я. – Кто это тебя так?

– Это нэчаянно, прикладом, – махнул рукой он и, подпрыгнув от восторга, побежал к ватаге сверстников, стоявших неподалеку: – Ара, ара, она будэт!..

  Толпа встретила мое появление с воодушевлением. Однако пришлось ее огорчить. Неодобрительный свист пронесся по трибунам после моих прощальных слов, но я упредил их недовольство – собрал остатки природного оптимизма, бодро сообщив:

– Но мы с вами не прощаемся. Мы говорим «до завтра»! – И рванул со сцены, бегом преодолев расстояние до помещения администрации, где меня ждала Марина, и уже оттуда вместе с ней помчался к выходу. На улице стоял красный туристический «Икарус». Мы влетели в салон, закрыли за собой дверь, и Марина напряженно скомандовала водителю:

– В гостиницу! Быстро!..

  В номере нам не позволили расслабиться многочисленные поклонники. Они стучали каждые десять-пятнадцать минут и, краснея от смущения, интересовались:

– А гдэ увидеть Наташу?

– Не знаю, – отвечал Володя. – Этой информацией обладает только администратор.

– А гдэ администратор?

– Где-то здесь… – Он неопределенно пожимал плечами.

– Вы пэрэдадите ей цвэты?

– Если увижу.

– А коньяк?

– Коньяк – обязательно!..

  К полуночи мы осушили не менее пяти бутылок «наташиного» коньяка. Собственной выпивки у нас не было: Марина категорически запретила покидать номер после одиннадцати вечера.

  На следующий день концерт повторился с предельной точностью – словно кто-то перемотал пленку фильма назад: те же стрельба, рев толпы и даже мальчик, – только лицо его на сей раз было не окровавленным, а банально грязным. До гостиницы нас довез уже знакомый красный «Икарус».

  В номере Володя куда-то засобирался: нервно посматривал на часы и что-то бубнил себе под нос.

– Нам же запрещено выходить, – робко начал я.

– Провел концерт – заткнись, – грубо оборвал меня он.

  В половине двенадцатого он вышел из номера и не появлялся до утра. Явился часов в семь абсолютно пьяный. Повалился на кровать, заржал:

– Ну, башлевые мудилы!.. – И тут же отрубился.

  Где-то в восемь прискакала Марина. Ее глаза остекленели от ужаса:

– Это звездец, – шепотом кричала она. – Это полный звездец!

– Что случилось? – Спрашиваю.

– Ты должен что-то сделать, иначе первым зарежут тебя!

– Да что произошло?!

– Сегодня последний концерт в здании драмтеатра.

– Спасибо, я в курсе.

– Мы специально это сделали, чтобы пресечь ажиотаж. Но теперь ничто не поможет.

  С трудом я добился от нее дельной информации. Наш концерт был запланирован на пять часов вечера, а двумя часами позже в Ереване начинался концерт настоящего «Миража». Короче, авантюра приобретала очертания плачевного финала. И, какой бы глупой ни была Марина, она говорила правду: первым за обман всегда достается тому, кто объявляет артистов. Главным лжецом оказывался я – а, стало быть, и львиная доля праведного гнева должна была неизбежно обрушиться на мою голову. Мне взгрустнулось. Марина потрясла меня за плечи:

– Что ты встал как чурка? Шевели мозгами, пока они еще есть!

  Я сел за стол, налил воды из графина. Выпил. Обуздал надвигающийся страх. Постарался взять нейтральный тон:

– Значит, в Ереване? В семь часов? Это точно?

– Я же тебе говорю!.. Ну, ты дубина!

– Давай без оскорблений. Предлагаю сообщить об этом публике.

– Ты что, психически рожденный? Они же тебя гранатами забросают! – Вопила Марина.

– Насколько мне известно, до Еревана полчаса лету, – втолковывал я. – Исходя из этого, предлагаю: группа «Мираж» работает первым номером, раскланивается и как бы едет в аэропорт, а на самом деле прячется в гостинице и сидит тихо. Мы спокойно заканчиваем концерт и так же, шурша, возвращаемся. А утром свинчиваем, пока нас не прибили.

  Марина помолчала, потом кивнула:

– А ты не идиот. Рискнем. А Володю я лично пришибу. Он Наташку федаинам продал.

– В смысле?

– Вывез ночью в горы. Уж что они там с ней делали – не знаю, но в городе уже говорят…

– Что именно?

– Вплоть до суммы. Жадная сволочь. Мы с ней об этом не договаривались! Когда проспится, пусть ко мне зайдет.

– Наташа?

– Да ну тебя!..

  За час до начала представления мы уже сидели в гримерках. Заглянула Наташа. Ее левый глаз был тщательно загримирован от следов ночного ущерба. Спросила:

– Где Марина?

– Не знаю, – говорю. – Глядя на тебя, подумал, что вы с ней уже виделись…

– Хохмач хренов, – фыркнула она, поспешно надевая черные очки.

  Дима Чумак, как всегда, страдал. Поклялся, что ноги его не будет на Кавказе.

– Не торопи события, – мрачно отозвался Володя. – Для этого их еще нужно унести.

  Как я и предполагал, мое объявление о концерте «Миража» в Ереване не вызвало никаких подозрений – напротив: публика воодушевилась и потребовала немедленного появления своих любимцев, что те и сделали. Солистка выглядела слегка утомленной, но лошадиные взбрыкивания гитаристов удачно переключали внимание зрителей. По окончании их выступления, я еще раз напомнил, что артисты торопятся на самолет. Наташа послала в зал воздушный поцелуй и скрылась за кулисами. Чтобы как-то остудить толпу, я рассказал пару политических анекдотов, после чего ввернул неуместный пассаж о философии жизни и призрачности бытия. Таким образом, я подвел публику к неизбежности появления на сцене Димы Чумака. Вручив солисту микрофон, я удалился за кулисы. Посмотрел на часы. Было ровно шесть вечера. У меня оставалось полчаса до окончания концерта, и я мог вполне позволить себе попить чай.

Войдя в гримерку, я взял в руку электрический чайник и налил в чашку кипяток. Поставил чайник на стол. Тот отъехал в левую сторону. Удивившись такой самостоятельности неодушевленного предмета, я вернул его на прежнее место. Чайник упрямо отъехал туда же. Я услышал надвигающийся гул, сопровождаемый звоном хрусталя. Звон исходил от люстры, что свисала с потолка, а вот гул… На стене треснула штукатурка, и тонкой острой змейкой поползла вверх к потолку…

  Дверь в гримерку распахнулась, и в проеме показалось бледное лицо Чумака:

– Саня! Землетрясение! Валим отсюда!..

  Солист исчез так же молниеносно, как и появился. Я бросил чашку с кипятком на пол и метнулся к выходу. Между тем, справа и слева от меня зашатались стены; раздался жуткий треск, словно кто-то прошибал их танковой броней. Со стороны фойе послышался звон бьющихся витринных стекол. Я бежал по длинному коридору, который двигался и стонал как в комнате ужасов. Следом за мной вереницей бежали люди. Наконец, я оказался на лестничной площадке, и уже хотел двинуться вниз, на первый этаж, но слева на меня навалился двухметровый мужик. Его лицо белело как свежевыстиранная простыня, глаза были закрыты. Я схватил его под мышки и потащил вниз. Мимо пробегали люди, и у меня от ужаса не хватило сил позвать на помощь. Уже спустившись на первый этаж, я увидел, что по фойе навстречу мне бежит Гагик. Что он кричал, я не понял, но, подбежав, ловко подхватил бесчувственного мужика за ноги и потащил вместе со мной к выходу. Витрины фойе были разбиты, и мы выбрались на улицу в считанные секунды…

  Спустя пару минут гул прекратился. Гагик хлестал мужика по щекам:

– Ара, э… Вставай, ара, э… – И добавлял что-то по-армянски.

  Наконец, тот очнулся. Повращал глазами и, слегка приподнявшись, что-то сказал. Гагик указал на меня. Мужик вскочил на ноги и сгреб меня в охапку, приговаривая:

– Шура-джан, брат!.. Цаваттанэм, Шура-джан!..

– Пусть будет цаваттанэм, – тупо соглашался я.

– Не уходи! Стой здесь, я сейчас вернусь! – Он кричал мне в ухо, рискуя оглушить.

– Не уйду, – говорю, – даже если все провалится!..

  Я и сам плохо соображал. Понимал только, что нам крупно повезло: ведь могли бы и накрыться медным тазом. Или театром, что, впрочем, не легче…

– Люди телами витрины разбивали, э… – Рассказывал Гагик. – Я сам видел. Как никого нэ разрубило?

  К нам подбежал Дима Чумак. Его лицо было перекошено от пережитого страха. Мое, наверное, выглядело не лучше.

– Я думал, что завел публику! – Сообщил он. – Они сперва были веселые, а потом точно озверели. Поперли всей толпой на сцену, и погнали меня за кулисы. Думал, затопчут.

  Уже потом Гагик объяснил, что зрители обратили внимание на бешено раскачивающийся над сценой зеркальный шар. В зале мгновенно возникла паника, породившая животный страх толпы…

  К нам подъехала черная «Волга». Из передней двери выскочил уже знакомый мне двухметровый и закричал:

– Шура-джан, Гагик-джан, поехали! Будэм пить, кушать, все что хотите!..

– Неудобно как-то, – говорю, – я без администратора ничего не решаю.

– Гдэ администратор? Всэ поедут! Всэ будут пить и кушать!

– Нэ обижай человэка, – шепнул мне Гагик, а вслух сказал: – Ара, сейчас поедем! Артистов забэрем и поедем, да?

  «Миражистов» пришлось оставить в гостинице, а мы с Чумаком, Мариной и Гагиком сели в предоставленный нам микроавтобус. Двухметровый, усевшись напротив меня, говорил без умолку:

– Я ничего нэ помню. Наверное, упал. Как ты мэня тащил? Ты малэнький, слабый. Тэбэ кюшать надо! Ничего, Шура-джан, сэйчас приэдем, будет шашлык-машлык, вино-мино, водка-модка, все будэт. Мэня Вазген зовут! Мой отэц – дирэктор спиртзавода! Его все знают! Гагик-джан, знаэшь мой отец?

– Ара, ну? – воздел руки Гагик, исключая всякие сомнения.

– А коньяк-маньяк будет? – уточнил я. 

– Э, как не будэт, слюшай? – подтвердил Вазген.

Мы подъехали к каменному забору. Водитель посигналил, и открылись железные ворота. Оказавшись во дворе внушительного двухэтажного дома, мы вышли из машины. Вазген не унимался:

– Ужэ все готово, дарагиэ! Проходитэ в дом, будьте моими гостями!..

  На первом этаже в большом зале был накрыт огромный стол. Никогда в жизни я не видел такого количества выпивки и фруктов одновременно. Хозяин рассадил нас вдоль стола, знакомя с друзьями и родственниками.

– Это мой брат Армен, – представлял он. – Он мастер по шашлыку, у нэго свой бизнес. Садись, Ара, да?.. А вот мой дядя Гамлет Вазгенович. Большой человек, слюшай! Начальник милиции, понимаешь. Отэц в Ереване сейчас, но как приэдет – познакомлю. Я хочу сказать тост про моего русского брата. Шура-джан, мы теперь – братья!..

  Гагик наполнил вином большой бокал: настолько большой, что я даже испугался.

– Пей, дарагой, – улыбнулся Гагик.

  Тост в свою честь я не запомнил – тем более что повторять его бессмысленно. Далее последовали речи гостей. Брат Вазгена Армен выпил за новых друзей, Марина не придумала ничего лучше, чем брякнуть про нерушимые культурные связи. В принципе, я – только «за», но к чему так официально? Следом за ней слово взял Гамлет Вазгенович. Начальник милиции был фундаментален. Его объемный живот навевал мысль о мощи сумиста.

– Друзья, – начал он. – Вэсь мир трясет. Но ни одно потрясэние нэ страшно, если рядом дарагой человэк. Сэгодня русский, не могу сказать богатырь, но настоящий сударь-мударь вынэс моего плэмянника из самого ада. – Он обратился ко мне: – Как смог, слюшай?

– Мне, – говорю, – Гагик помог.

– В знак моего к тэбэ глубокого уважения, – продолжил дядя Гамлет, – хочу подарить тебе пистолэт. Чтобы никто в Москвэ не смог тебя обидэть!

  И начальник милиции протянул мне «Макарова», шепнув на ухо:

– Осторожно, заряжэн, слюшай…

– Спасибо, – смутился я, – но на досмотре его все равно отберут.

– Шура-джан, какой досмотр? – искренне удивился дядя Гамлет. – Я уже тэбя досмотрэл!..

  В ответном слове я попытался раскрыть тему великого армянского народа, что вызвало бурный интерес у его представителей. По их словам выходило, что все гении – армяне. По крайней мере, Гагик поручился за Пушкина, а Гамлет – за Наполеона. Кандидатуру Гитлера с презрением отмели.

Мы пировали до утра, и мне стоило немалых дипломатических усилий, чтобы вернуть Гамлету его «Макарова». Странно, но никто не обсуждал последствия минувшей стихии: либо не оказалось пострадавших, либо сыграла странная привычка. Даже Гагик не захотел об этом говорить:

– Баллов сэмь, – вяло констатировал он. – Ерунда…

А на рейс мы действительно попали без досмотра: нас довезли до самого трапа. Дима Чумак сокрушался:

– Зря ты пистолет не взял!

– И что бы я с ним делал? – спрашиваю.

– Не знаю. Мне бы подарил: от Маринки отстреливаться…

– Поэтому, – говорю, – и не взял.

  До Москвы летели как в трамвае: в салон набились многочисленные родственники пилотов. Они стояли, держась за спинки кресел, и время от времени предлагали в пластмассовых стаканчиках алкогольный «Тархун»:

– Дима-джан, дарагой, ты так поешь, э! Выпей, да?.. Твое здоровье!..

  Во «Внуково» веселая армянская толпа мгновенно рассеялась, и я вновь ощутил привычное тоскливое одиночество. Москва смотрела на меня подозрительно и вприщур. Иногда осекала словами «куда прешь?». Впрочем, спустя полчаса я уже не обращал на это внимания: природная способность к ассимиляции взяла свое.

  Прощаясь, Чумак не упустил шанса пожаловаться:

– Тебе хорошо: завтра отоспишься, а у меня съемка в восемь утра. Как бы не проспать…

– А ты, – говорю, – заведи будильник-мудильник!

  На память от Вазгена у меня долгое время хранилась бутылка «Наири». Правда, лет пять назад ее пришлось выпить в связи с каким-то жизненно важным событием. С каким именно и с кем – уже и не помню.