Ебитеньевка и ее обитатели

Быль на и за гранью фола

– Забыл, сука, всё забыл? Может, тебе напомнить аспид моржовый?! Опять за старое? Эх, говорила мне мама, не будет с этого подпиздыша толку. А ведь не поверила, любила, дура…

Уже полчаса разорялась Парася, уже полчаса дети прятались в дровянике, а кот, чуя надвигающиеся репрессии, заныкался на чердаке и не подавал признаков жизни. Впрочем, не забывая между делом попытки допрыгнуть до связки домашних колбасок, подвешенных на стропилах.

– В глаза смотреть, сволочь! Где «Боровинка»? Ведь я её на праздник приготовила, хотела, как лучше. Маму пригласила в гости…

Бац! Сбрякав своей портативной головкой о половицы, упал со стула Фися.

Опомнившись от информационной оплеухи, Фися тот час вскочил на ноги и бросился к жене.

– Донечка, солнышко моё косолапое, не губи! Я пить брошу (в сторону, – ненадолго). Я буду ногти на ногах кажный день стричь. А хошь, я для тебя азбуку Морзе выучу? Будем перестукиваться, как Ленин с Крупской. Колобок мой ядовитенький, отпиши маме, пусть не едет!

До Пори, наконец, дошёл смысл тирады, каждое слово пропечаталось в её девственном мозгу крупным болтом. Фися, едва успев увернуться, опрометью бросился из избы. Сковородка, ударившись в косяк, отскочила и рикошетом пизданула по башке не ко времени вернувшегося кота, купившегося на внезапную тишину.

Через минуту кот и Фися кубарем летели с высокого крыльца. За ними, угрожающе гудя закрылками, летела сковорода.

«Выживу, брошу пить хотя бы на месяц», – думал несущийся, как раненый носорог, Фися. «Выживу, перестану воровать колбасу и точно отдеру председательскую Муську», – думал бегущий кот.

О чём думала сковорода, неизвестно. Чугунка, хуле!

Вечером того же дня остывшая от утреннего гнева и малость перебесившаяся Прасковья сидела на кухоньке напротив мужа и подперев ладонью щёку, так, что стала походить на задумчивую мудрую жабу, пеняла Егору.

– Ну, как же ты не понимаешь, Егорушка? Ведь не может это продолжаться вечно. Ребятки подрастут и, на тебя глядючи, тоже со стаканом подружатся.

– Вот уж нет, – встрепенулся Фися. – Этого не будет. Одного пьяницы в семье хватит. Как-нибудь с пацанятами разберусь, авось послушаются.

– Как-нибудь, авось! Даже слова-то у тебя скользкие, трусливые. Я сказала, вырастут. А значит, будут самостоятельные и просто не послушают тебя, и всё! Забыл ты черепашку, как есть бог, забыл…

При этих словах супружницы Фися, заметно смутившись, чтобы замять возникшую паузу, стал шарить по карманам. Якобы в поисках папирос.

– Егорка, не придуривайся, вот же они, твои папироски. Не прячь глаза-то, вижу, что помнишь. И детки помнят, ничего не забыли…

Случилась эта дурацкая история три года назад. Когда Прасковья, вместе с двумя сыновьями, отправилась на пару недель погостить к маме, в Кудымкар. Дело было летом, погода стояла отменная. Собрав чемодан и пару узлов, Поря ждала обещанную председателем машину. И в процессе ожидания, чтобы скрасить досуг, решила поговорить по душам с пригорюнившимся Егором.

Муж её, как приговорённый к расстрелу каторжанин, сидел на лавке перед избой и чему-то страдал. На лице была написана смертная мука. Глаза смотрели в никуда.

Прасковья подсела к супругу и, положив голову ему на плече, спросила:

– Ну, что ты пригорюнился, поросёнок? Всего то и делов, что две недели похозяйствуешь сам на себя. Что тебя гложет? Не молчи.

Разомкнув ссохшиеся губы, и горько вздохнув, Фися сказал-вытолкнул:

– Прасковьюшка, не оставляла бы ты меня одного? Сердце не на месте, что-то будет.

– Да что будет-то, горемычный ты мой? С Анфисой-председательшей я договорилась. Зайдет время от времени, подсобит, ежели, что не так.

И снова вздох-скрежет, и снова голос Фиси, прибитый и растоптанный:

– Порюшка, не оставляй, а?

– Да что с тобою, горе моё луковое? Возьми себя в руки, что за настроения?

В это время подошла машина, и тогдашний шофёр Витька, скидав вещи в кузов, уселся за руль и нетерпеливо засигналил.

– Ну, всё, Егорша, пора. Дай-ка я тебя поцелую и ехать надыть. Пока!

И словно по заказу ударил дождь, мощный и скоротечный, как скоротечно само Уральское лето. Минута, и грузовик с женой и детьми пропал за могучей стеной падающей с небес воды.

– Вот и небо плачет, оплакивает, – с трагической мордой подумал Фися и заспешил в дом. Проходя через тёмные сенки, он нечаянно задел ногой корзину с жившей у них тогда сибирячкой Мартой. Кошка недовольно зашипела, оберегая своих пятерых новорожденных котят.

– Да не мяргай ты, дурёха, – беззлобно проговорил Егор и вошёл в горницу.

Заначка, в виде пятилитровой банки «первача», так и стояла в ожидании своего героя, в Парасином сундуке, под грудой её старых одёжек. Ну, так прятать тоже уметь надо, хе-хе. Ох, Параська-Параська, дура ты эмалированная. Просил ведь, как человека. Не бросай! Не послушалась, и вот расплата!

Прасковья, как будто сердцем чуя, вернулась от мамы не через две, а через одну неделю. Увиденное повергло бабу в ступор, в шок! Вся кухня была завалена рваными газетами, окурками. Плита заставлена грязной посудой. В большой кастрюле для приготовления супов, на дне, покоился в бозе панцирь от некогда активной и жизнерадостной черепахи. Один панцирь, без содержимого.

В сенках, в большой бельевой корзине сидела насупившаяся Марта и доедала последнего котёнка. Голод не тётка, да и не дядька, в общем-то. Прасковью от сего зрелища чуть не вырвало.

Вечером, когда наплакавшиеся дети уже спали, в сенях сбрякало пустое ведро и в избу вошёл Егор. Трезвый, но явно похмельный.

– Поренька, приехала, голуба моя, – непослушными губами прошептал Фися и без сил опустился на лавку.

За окном, как и в день расставания, лил дождь, гремели раскаты грома. А выяснение отношений подходило к концу.

– Но, как, же ты мог Егорка, как ты посмел утаить от меня? Ты пил целую неделю? Ты же весь отёк, почернел. Как только не сгорел, идолище?! Скотину бессловесную довел до того, что котят своих сожрала. Шлындал незнамо где, а её запер.

И это бы полбеды, но, как у тебя рука поднялась на черепаху? Ведь она не твоя, и даже не моя, она ребят наших.

– Дак я, Поренька, это, как бы в кине слышал, в книжке читал про черепаховый суп, а не пробовал ни разу. Вот и сварил. Но ты не думай Поря, я её под рукомойником щёткой помыл, прямо в одёже, с мылом. Воду посолил, как ты делаешь, и с лаврушкой её, болезную.

Ведь говорил я тебе, Поря, не оставляй меня. Как сердцем чуял, не к добру это. Ох, не к добру…