Нерублевские судьбы

 

 

 

Ученики и учителя называли ее по-разному: обожатели, которых было меньшинство – Софочкой; те, кто не любил, а таких было абсолютное большинство, – менее уважительно, что соответствовало их дремучему неприятию ее характера и превалирования великой русской литературы над всем и вся. Поэтому не будем приводить здесь дословно прозвища, данные последними. А вообще-то звали ее Софья Наумовна Ханина, и преподавала она в нашей школе русский язык и литературу. В классе мы называли ее между собой сокращенно С.Н.Х., что вызывало у нас ассоциации с существовавшим до войны Советом Народного Хозяйства.

Впрочем, к хозяйству, как таковому, она не имела ни малейшего отношения. Всю ее целиком поглощало служение одному богу: русской литературе. Это служение было столь ревностным, что его можно было сравнить разве что с пожизненным самозаключением в монастырь, и не за какие-то там грехи молодости, а согласно глубокой внутренней вере.

Однако мы, одиннадцатилетние школьники, тогда не понимали этого. Поэтому ужасались рассказам ребят из параллельных классов о том диком страхе, который царил на ее уроках. Когда же в шестом классе она пришла к нам впервые, класс затих, как стая бандерлогов при появлении всемогущего Каа. До нее, в пятом классе, литературе и русскому нас учила милейшая и приятная во всех отношениях Лидия Григорьевна. Она была весела, нестрога и даже если ставила кому-то двойки, то это было как-то не обидно, а вполне естественно. На переменах она пересказывала в лицах что-нибудь смешное окружавшим ее девочкам и не особенно придиралась к мальчишеским проказам. Словом, мы ее любили и считали идеальной учительницей.

Теперь же ее сменил по нашим представлениям некий монстр, один взгляд которого леденил душу и заставлял мозги автоматически приостанавливать свою деятельность. И действительно, она не терпела малейших ошибок в русском языке. Иногда она срывалась на крик, переходивший в рукопашную. Как было, например, в случае с одним учеником, ставшим в дальнейшем кандидатом технических наук и заведующим кафедрой университета. Однажды его угораздило нарисовать на доске лишнюю запятую в сложносочиненном предложении. С каким-то нечеловеческим криком С.Н.Х. бросилась на несчастного будущего ученого мужа, схватила его за шиворот и, вытерев его носом злосчастную запятую, вышвырнула за пределы класса.

Однако были у нее и любимчики. Их было немного, но они отлично знали предмет и разделяли ее взгляды на величие русского языка и литературы. Может быть, именно по этой причине ей и не дали звание заслуженного учителя, что в те времена являлось высшим знаком отличия для сеятелей разумного, доброго и вечного. Другие учителя, получившие это звание, умели сдерживать себя, не столь агрессивно отстаивая преимущества своего предмета и не особенно выделяя способных из серой массы отнюдь не рафинированных классов нашей школы. Может быть, была и еще одна причина, мешавшая высокой оценке ее таланта и приводившая к вспышкам гнева: она была девственна, как Дева Мария, но в отличие от той у нее не было собственных детей. К тому же она не поддерживала приятельских отношений с начальством и никогда не лебезила перед ним.

И только потом мы узнали, сколько пришлось перенести этому человеку, потерявшему в войну всех своих родных, расстрелянных гитлеровцами в Белоруссии. О женихе, погибшем в первые же дни безжалостной войны. Нам, обыкновенным детям, было невдомек, что человек, перенесший столько страданий, лишений, унижений и разочарований, не может быть иным, поскольку обладает глубоко ранимой душой и не в состоянии сдержать в себе все перенесенное. На нас выплескивался весь тот яростный шквал жизни, который вскоре захватит и нас. Но тогда мы не понимали этого.

Еще в сорок четвертом, сразу после освобождения города от немцев, она стала преподавать в нашей школе, параллельно заканчивая институт. Звали ее работать в областной газете, но она отказалась. Не стала преподавать она и в институте, хотя вполне могла в дальнейшем стать, как минимум, доктором наук. Помешала этому политика. Когда-то она подписала письмо, восхваляющее товарища Сталина, и впоследствии, после смерти вождя, ей это припомнили лютые доброжелатели.

Те, кто родился после войны, особенно последние молодые поколения, не могут даже представить себе, насколько тяжела была жизнь сразу после войны. Люди ютились в землянках, получали скудные порции хлеба по карточкам, им нечего было одеть... А в школе у С.Н.Х. учился мальчик Толя по фамилии Лукьянов. Рос он без отца, погибшего на войне, в многодетной семье. Жила Толина семья в ужасающей нищете. Толя отбивал кирпичи от сохранившихся развалин для того, чтобы соорудить хоть какое-то подобие печки. Учился он отлично, а любимой учительницей у него была, сами понимаете, кто: С.Н.Х. И вот однажды на городском конкурсе Толино сочинение заняло первое место. За это ему был выдан первый приз: настоящие новые сапоги. Кто был горд больше – Толя или его учительница – можете судить сами.

Потом Толя поступит на юридический факультет Московского Университета. Его товарищем станет будущий генсек-разрушитель, а Толя впоследствии станет его верным соратником. Однако уроки своей любимой учительницы он пронесет через всю жизнь. Недаром после событий ГКЧП в тюремной камере «Матросской Тишины» он напишет книгу стихов.

В восьмом классе мы стали проходить «Евгения Онегина». И вот тут-то и начался самый настоящий театр. Скорее даже не театр, а литургия в честь божества – великого поэта, в которую превращался каждый урок. Даже самые тупые изумленно открывали рты, когда С.Н.Х. начинала говорить о Татьяне, Евгении, Ленском. Важно было даже не то, что она говорила, а как она это делала. В голосе ее сквозило такое чувство высочайшего душевного полета, которое увлекало за собой в бездонные небеса сказочной любви и заставляло забыть обо всем остальном, вводя слушающего в состояние восторга перед неизведанной доселе красотой открывшегося ему нового мира.

После этих уроков многие из нашего класса записались на ее факультатив. Далеко не все из нас впоследствии пошли по ее стопам, но в каждом возросли те зерна, которые были посажены ею в наши юношеские души. По крайней мере, мы научились отличать истинные литературные произведения от их имитации, как, например, стихи популярного в то время Асадова от лирики Есенина или Евтушенко, или «Записки майора Пронина» (к превеликому сожалению имени автора не могу припомнить, да и не важно это) от детективов братьев Вайнеров и повестей Юлиана Семенова. В книгах, которые она рекомендовала нам, были те умные и добрые мысли, которые и формировали из нас порядочных людей. А то, что заложено в человеке с детства и юности, остается в нем на всю жизнь.

Иногда, будучи в хорошем настроении, она могла и пошутить. Когда один из нас, желая показать свои высокие лингвистические познания, произнес слово «кошон» (по-французски – «поросенок»), она с усмешкой ответила ему: «Ты, наверное, хочешь сказать, что ты поросенок?»

А на последней консультации перед выпускным сочинением она отнюдь неслучайно вызвала к доске одного очень неуверенного в себе молодого человека, абсолютно неспособного к языку, и стала диктовать ему отдельные простые слова. На слове «корова» юноша слегка заколебался, а когда ему тихо подсказали (но ей-то это было отлично слышно), что писать надо через «а», то он так и сделал. Хохот, раздавшийся в классе, разбудил бы, наверное, медведя, впавшего в спячку на расстоянии доброго десятка километров. Впрочем, в дальнейшем сей юноша после армии поступил на подготовительное отделение пединститута в Питере и закончил-таки факультет русского языка и литературы. Он даже пытался писать диссертацию, но суровая действительность перестроечного времени вынудила его в конечном итоге стать охранником в одном из банков Тель-Авива, что, в общем-то, больше соответствовало его способностям. Однако он доказал другим и в первую очередь себе самому, что не совсем он пропащий для великого русского языка. Мы говорим об этом только для того, чтобы показать, насколько сильным было влияние авторитета С.Н.Х. на дальнейшую жизнь своих учеников.

Ее комната в коммуналке была завалена книгами и журналами, быт был абсолютно неустроен. Ученики квасили ей капусту, ездили за продуктами на рынок. Она же просто не могла жить по-другому, как и Марина Цветаева, и многие другие женщины и мужчины, жившие только в горнем мире литературы.

Ее ученики оканчивали школу, находили свои пути в жизни. Но в душе каждого, кого хоть легким дуновением задела ее неиссякаемая любовь к этой жизни, сохранялась крупица ее живого тепла. Ибо они по сути своей являлись хотя бы отчасти ее детьми, хоть и не осознавали этого. Девочки, получившие прозвание «софята», почему-то, как и она, в своем большинстве так и не вышли замуж. Детей им заменяли их ученики.

Она умерла в своей комнате, сидя перед раскрытой книгой Ахматовой, как бы уйдя именно в тот мир, в котором и жила всю свою подлинную жизнь, отдав всю ее без остатка воплощению несбыточного, но прекрасного идеала.

Она продолжает жить в своих многочисленных учениках и их детях, поддерживая в них бессмертную веру в торжество добра и любви в нашем неизлечимо грешном, но все равно прекрасном мире.