Тризна по генералу

 

 

 

Сестра генерала Катерина Осиповна, немолодая сухопарая женщина с дряблой морщинистой шеей, выдававшей в ней даму, предпочитающую не молчать, и
переспелую истеричку, вот уже две минуты стучала в обшарпанную дверь с жестяной табличкой «12», не получая ответа. Кнопки звонка не было – вместо него из оштукатуренной стены торчали два причудливо извивающихся проводка (Герман уже давно снял и обещался сделать, но, по-видимому, даже не представлял как). Катерина Осиповна в очередной раз особенно нервно стукнула по облупившейся поверхности двери и, пискнув от боли, прижала к губам ушибленные костяшки пальцев. А боль, оказывается, в Германии все та же самая.

Несмотря на годы, прожитые в эмиграции, Катерина Осиповна никак не могла привыкнуть к европейскому укладу жизни, да еще она была почему-то твердо уверена,
что, чтобы не потерять лица на чужбине, надо постоянно демонстрировать достаток семьи, поэтому, собираясь к генералу, она надела шубу до пола (единственную, которую удалось спасти) и, естественно, в ней моментально упрела. Пот покачивался на низком лбу крупными каплями и медленно стекал на толстый пористый нос; платка у нее при себе не было, и приходилось смахивать прямо ладонью. Вторая рука, которой она удерживала за шарф нездорового вида девочку лет шести, тоже сильно вспотела, и оттого шарф казался скользким. Катерина Осиповна уже начала понемногу нечленораздельно ругаться, жалея, что так тепло оделась, и наплевать, что подумали бы эти проклятые немцы, когда щелкнула задвижка двери. Но распахивать ее перед сестрой генерала тем не менее никто не торопился.

Девочка, слегка придушенная непогрешимой рукой матери, удовлетворенно вздохнула.

– Что не здороваешься, самоназванная невестка? – зычным голосом сказала Катерина Осиповна месту, где молча, скрестив за спиной руки, стояла Франя, и нетерпеливо скинула шубу на потертое кресло в углу, закрывающее собой неопрятную дырку в полу. Оказавшись на свободе, девочка слегка порозовела и бессильно опустилась рядом с шубой.

– Вообще-то это не я пожаловала в гости. Я у себя дома и привыкла, чтобы стоящие на моем пороге со мной здоровались первыми и обращались ко мне хотя бы в соответствии с простыми правилами приличия. К тому же вы приехали рано, я приглашала вас завтра, – в безразличных тонах проговорила Франя.

– Я, напомню, ни много ни мало родная сестра и имею прав здесь всяко больше, чем какая-то самозванка, поэтому я прихожу к своему брату, когда считаю нужным. – Лицо Катерины Осиповны приобрело победоносное выражение.

– Не думаю, чтобы генерал с этим согласился, если бы еще соображал, – все так же ровно заметила Франя. И презрительно оглядев это бесполезное ископаемое царской России, добавила очень тихо. – К тому же, я тебя и эту твою замученную крыску терплю исключительно из-за того, что он все еще жив.

Подозрительно лунообразное девочкино лицо всхлипнуло, а Катерины Осиповны – мгновенно залило краской. Тяжело задышав, она неожиданно сипло выдавила:

– Что? – Слюна мелкими каплями брызнула из бледных, похожих на двух перепончатых личинок губ на пол квартиры 12. За этим местоимением, очевидно, должна была последовать шипящая женская перебранка, но тут на их поле битвы подоспел раскрасневшийся от обильной еды Герман.

– Что, еще не закончилась охота на ведьм? – слизнув с пшеничного уса кусочек бурой капусты, весело забасил он. – Как здоровье, тетушка? Дайте, я вас обниму. И что вы все с Франечкой не поладите? Не чужие же, да еще когда такое за плечами…

– А ну в сторону, блудодеи, – Катерина Осиповна победоносно задрала нос, словно ничего не услышала. Ее голос, усиленный красным лоснящимся лицом, моментально заставил Германа умолкнуть. – Будто я не вижу, что здесь творится. Только смерти его вам и не хватает. Тьфу.

С этими словами и дарами она направилась мимо них в комнату генерала, протащив за собой запинающуюся девочку. Неожиданно из старинных часов выскочила больше похожая на какую-то гадкую рептилию кукушка. Часы давно не били, а вот она по-прежнему выскакивала каждый час с омерзительным звуком. Катерина Осиповна шарахнулась в сторону, дернув за собой захрипевшую дочку, перекрестилась и гневно посмотрела на Франю с Германом, словно это они наслали на нее химеру.

Катерина Осиповна пробыла в комнате генерала совсем недолго. Судя по звукам, доносившимся до кухни, она его разбудила и он ее не узнал или совсем не желал видеть. В самом конце ясно прозвучало, что подаяния она все равно не дождется, а если она бардачного сословия и пришла предложить услуги этой девчонки, то та еще слишком мала не только для его солдат, но и для него самого.

Генерал еще не закончил фразу, а уже послышался гул семенящих шагов и Катерина Осиповна с пришитыми вместо глаз стеклянными пуговицами на уже бледном подергивающемся лице выскочила обратно в прихожую. За стеной Франя, сидевшая на единственном в этом доме венском стуле, давилась беззвучным смехом. Герман же – на табурете – был само равнодушие.

Один момент ноги Катерины Осиповны были готовы унести прочь ее дрожащую голову из этого вертепа, да еще когда пустились по ветру ее последние надежды на помощь брата в восстановлении правды и чести семьи. Но вдруг эта голова резко закружилась, и откуда-то снизу поднялась тошнота. Когда темнота перед глазами понемногу растворилась, Катерина Осиповна, походящая на чучело макаки, каким-то загадочным образом вспотевшее, окинула бессмысленным взглядом убранство ненавистной прихожей, уже покрытой густым сумраком берлинского вечера. Тяжелым булыжником повисло над ней, придавив непрочный туго обтянутый череп, ощущение нехватки чего-то. Не успела она спохватиться, как поняла, что ни шарфа, который она сжимала в руке, ни девочки, надежно помещенной в его петлю, нет. Катерина Осиповна бросилась испуганно шарить руками в темноте вокруг себя. Но, к ее ужасу, она была пуста. Лишь поднятая ото сна пыль незаметно забивалась под ногти.

Вариант оставался один. Катерина Осиповна, преодолев негодование, на цыпочках подошла к недавно покинутой комнате, из которой все еще веяло нечестивостью и позором, и как можно беззвучнее открыла дверь. Через щель она увидела стоящий сразу за дверью в углу комод, а на комоде – пропажу, беззаботно покачивающую свесившимися ножками. Катерина Осиповна протянула длинную жилистую руку и рывком вытащила
девочку в прихожую.

– Как же я могла? Как же нерадива? Оставить ее, беззащитную, с этим опустившимся приспешником распутства? – шептала Катерина Осиповна, прижимая девочку к себе, вертя ее перед собой, словно в поисках каких-то следов неизвестного бесчинства или другого безбожного свершения, которых она и вообразить себе явственно не могла, а если бы и могла, то, разумеется, лишившись при этом чувств.

Немного поуспокоившись и покрепче ухватив шарф, она вошла в кухню, освещенную тусклым светом одной-единственной керосиновой лампы, и недобрым взглядом осмотрела присутствующих. Франя и Герман молчали, стараясь не встречаться с нею взглядом. Из патефона еле слышно потрескивал Вагнер.

Пытаясь выражать совершенную невозмутимость, Катерина Осиповна заговорила первой:

– Гм, генерал сегодня не имеет желания с кем-либо разговаривать. Со мной, к сожалению, тоже.

– Да-да. Мы так и поняли, – ответил без задней мысли Герман.

Катерина Осиповна мгновенно ощерилась.

– Вы поняли? Вы, значит, поняли? Нет, это я все поняла. Это ваш омерзительный блуд наслал на него силы бесовьи, – Катерина Осиповна триумфально занесла сморщенный костлявый кулачок. Но, к ее удивлению, все сотрясания воздуха остались без внимания. Катерина Осиповна бессильно опустила отяжелевшую руку.

– Вижу, христианского гостеприимства нет и в помине в этом доме, – только и смогла вымолвить она.

Франя, вроде сумевшая к этому моменту погасить в себе приступ смеха, все-таки не удержалась и негромко, но отчетливо хмыкнула.

Гневливо посмотрев на нее как на пример высшего распутства и бесстыдства, Катерина Осиповна продолжала тоном, подошедшим бы как верховному жрецу очередной непостижимой субстанции, так и матерой рябой сутенерше:

– Ко мне, ясное дело, уважения у вас никакого, но ребенка невинного, дитя тяжелых времен, пожалеть извольте и дайте хотя бы воды.

– Вы ее, может, хотя бы разденете, не в Вологодском уезде будем, – насмешливо сказала Франя, вставая со стула и направляясь к спиртовке.

– Сама когда родишь, будешь свои хамские советы давать, и то не мне, бесстыжая, – ответила Катерина Осиповна, расстегивая пуговицы детского пальто.

– Хватит грубить, Катерина Осиповна, – устало проговорила Франя, поставив на стол тарелку с тушеной капустой.

Девочка, загипнотизированная ее видом, подвывая, пошла было вперед, но твердая материнская рука дернула ее обратно.

– Если ты думаешь, что, кинув нам эту жалкую подачку, ты получишь доверие, то ты сильно заблуждаешься, новоиспеченная фройла, – высокомерно сказала Катерина Осиповна и только тогда отпустила свое капающее слюной чадо. А то, нетерпеливо хрюкая, бросилось к столу и, прямо не снимая шарфа, стало, громко чавкая, есть.

Герман, до сих пор молча наблюдавший происходящее, глуповато осклабился.

– Франя, положи-ка мне тоже. Я что-то снова проголодался.

– Герман, сколько можно? – Франя с формальным негодованием посмотрела на него, но, прикинув, что ему сегодня еще, должно быть, понадобятся силы, покачивая бедрами, пошла к дымящейся сковороде.

Но тут Катерина Осиповна в своей обычной бесцеремонной манере вмешалась в ее ухаживания за юным самцом:

– Ему нужен священник. – Франя подняла брови и обернулась, словно не веря своим ушам. – Ему нужен священник. Непременно. Священник. Да, его необходимо исповедать и благословить в последний путь. Непременно священника, – заладила Катерина Осиповна, точно в экстазе.

– Да ведь старый черт и в бога-то никогда не ввв-верил, – заикаясь от возмущения, начал Герман.

– Герман, нельзя так говорить, – воспитательным тоном сказала Франя, на мгновение задержав взгляд на его безобразном заикающемся рте.

– Почему, я же сказал. Сами знаете, что он всегда был тем еще богохульником. Попа бы грохнул, не задумываясь. Грешил, правда, со вкусом, нечего сказать.

– Не сметь, – повысила тон Катерина Осиповна. – Не тебе, безбожнику, судить праведных бедных людей. В тебе ни чести, ни сострадания. Мы не можем оставить его страдания напрасными, а душу – не нашедшей успокоения. К тому же это лучше, чем выкидывать чужие деньги на какого-то докторишку.

– Какие, к дьяволу, страдания? – возмутился Герман. – Мировые водочные запасы пострадали от него гораздо больше.

Но тут, к его совершенному удивлению, вмешалась Франя. Очевидно, в ней вдруг ожили уже почти утратившие надежду ростки старых предрассудков и средневековых страхов, обильно унавоженных во время бесконечных причастий детства.

– Тихо, Герман. Без священника и правда нельзя. Родственники больного, умирающего без последней исповеди, берут на свою душу великий грех, – как по заученному говорила Франя.

Не ожидав со стороны Франи поддержки вздорной бабе, пусть и в таком больном вопросе, Герман ошарашенно развел руками.

– Да я, собственно, молчу. Просто я думаю, что генерал сам будет против.

Франя и Катерина Осиповна, внезапно объединившиеся под действием какой-то загадочной силы, смотрели на него одним надменным недовольным взглядом. Но несмотря на всю несостоятельность речей Германа, им все же показалось целесообразным узнать, что скажет по этому поводу сам генерал. Все трое глядели друг на друга молча около минуты, а потом встали и, захватив лампу, торопливо пошли в соседнюю комнату. В кромешной темноте кухни опустошенный Вагнер остался наедине с девочкой, испуганно скоблящей уже пустую миску.

Генерал спал, как ребенок, причмокивая своей бессменной сигарной соской. Скомканное одеяло накрывало только грудь и огромный живот. Правда, это было большей частью генеральского тела. С одной стороны от этого мерно вздымающегося кургана покоились две словно одетые в муфты мраморные ноги. Стопы у генерала были до смешного маленькими; посаженные на кривые от бесконечных аллюров голени, отечные, они больше походили на мясистые копытца. С противоположной стороны доносился храп. В полутьме изголовья было видно, как из приоткрытого рта стекает по складке нервно подрагивающей бульдожьей щеки слюна. Катерина Осиповна, беззвучно вызвавшаяся его разбудить, уже подошла к краю кровати, но в этот момент на генерала напал очередной приступ кашля. Да еще задребезжали окна, завидевшие приближающийся трамвай. Все это вкупе разбудило генерала, и он, недоумевающий, подергиваемый забытыми толчками, стал озираться на взявшихся из ниоткуда визитеров. Его заспанные глаза часто мигали. Вдруг он сделал глубокий вдох и, поперхнувшись своей сигарой, захрипел в приступе, уже больше напоминающем безрезультатную рвоту. Герман, сжимающий в руке лампу, продолжал стоять как вкопанный, Франя покачала головой, лишь одна Катерина Осиповна бросилась к генералу. Но тот, видимо, не поняв ее намерений, в ужасе оттолкнул ее. Она попятилась к окну, а ей вслед полетел в оболочке желтой мокроты несчастный окурок.

– Что это еще за демонстрация, а-а-а? – прохрипел генерал.

Все присутствующие, разумеется, кроме него самого, стояли как вкопанные, боясь вымолвить слово. По-видимому, генерал и не ждал ответа.

– Черт вас побери, как посмели? По какому поводу манифестация? Мы делали, что могли... Где ваша депеша? И кто здесь главный? – Прежде серое лицо генерала моментально побагровело, а его рука вдруг неизвестно откуда извлекла маузер. Но в этот момент, кажется, он начал что-то вспоминать. – Франька, ты что ли? Фу, как перепугала. Думал, пришли за мной. Кого это ты привела?

Катерина Осиповна, до тех пор лишь менявшая цвет лица, не дожидаясь, когда Франя начнет говорить, затараторила:

– Батюшка наш, братец мой милый...

– А-а, теперь я тебя узнаю, – оборвал ее генерал, прищурившись и тыкая в ее сторону вороненым стволом. – Это ты, бандерша проклятая. Так ты еще и землячка... Мало на родину выпало грехов, так еще ты, сука.

Генерал большим пальцем, желтым от бесконечного сонма дымящихся у него за плечами табачных изделий, взвел курок.

Катерина Осиповна взвизгнула и проворно отскочила в угол. Не находя выхода, она, не сводя глаз с трясущегося в неуверенных руках пистолета, стала бешено рыть ногами пол, тщетно пытаясь протиснуть костлявый, бесстыдно увядший зад сквозь стену.

Франя, знавшая, что магазин маузера пуст (патроны она сама продала втайне от генерала еще год назад), дрожа от смеха, подошла к кровати с другой стороны и нежно вынула из одряхлевшей руки генерала пистолет, вставив в воинственно сжатые губы заранее приготовленную сигару. Генерал, по-видимому, не заметивший пропажи, довольно засосал.

– Франя, я все понимаю. Даже этот плут... ладно, ты еще так молода. Не будем считать тебя ренегатом. Но, спрашивается, за каким дьяволом ты пустила сюда эту сводню? Нет, положительно никому доверять нельзя.

– Мы подумали, что тебе нужно напоследок исповедаться, причаститься, – сказала Франя, уже привыкшая не обращать внимания на гнусавый лепет генерала.

– Да, это совершенно, совершенно необходимо. Потом может быть уже поздно, – вновь осмелевшая, подскочила Катерина Осиповна.

Генерал, забывший о дыхании, о котором словами доктора Бергера так много говорила Франя, на сей раз ее даже не заметил. Его глаза вдруг налились кровью, а голова за ними покрылась пятнами, напоминая ассорти: малина – ежевика и две подгнившие клубничины.

– Что-о? Меня? Напоследок? – Одышка душила его, но с неистовым напором он продолжал говорить. – Значит, похоронить меня решили? Заживо погребете? Заранее?

– Ну что вы так разнервничались, – попытался вставить Герман. А сигара уже давно почивала на полу.

– Закрой рот, слизняк! – проревел генерал. – Франя, избавь меня от этого ничтожества.

– Без причастия никак нельзя, это такой грех, – вмешалась в который раз Катерина Осиповна.

Генерал мгновенно повернулся. Увидев его глаза, Катерина Осиповна от неожиданности икнула.

– Грех? Проклятая распутница. Ты мне про грех будешь рассказывать? Тогда уж рассказывай, как им торгуют. Что почем? У-у-у, упыри проклятые. Присосались к России-матушке, не скинешь. И здесь покоя от вас нет. Ко мне вот клыки подтачиваете. Попами своими, родину продавшими, прикрываетесь.

Франя уже устала, остальные двое испуганно молчали. А генерал продолжал говорить. И казалось, говорить он еще может долго.

– Похоронить меня? – тут он погрозил отечным кулаком всем присутствующим. – Черта лысого. Переживу еще вас всех. Вот только коньячок-с куда-то закатился. Франя... Ффр...аня?

Лицо генерала внезапно подернулось неподдельным ужасом цвета берлинской лазури, и он, не в состоянии больше выговорить ни слова, конвульсивно вытянул шею над подушками, глотая воздух открытым ртом.

Франя схватила с комода кислородную подушку и направила свой уверенный, не теряющий при этом грации шаг к кровати. Герман остался на месте. А Катерина Осиповна, заломив руки и издавая нечленораздельные причитания, заметалась по комнате между ними.