Волчица

После долгих раздумий, после обсуждений проекта с ближайшими друзьями и единомышленниками, начались заунывные и безнадежные обивания порогов. Тогда жизнь стала казаться Маше какой-то безумной детской игрой, где все ходы распределены заранее, а следующий шаг зависит только от количества выброшенных костей. Здесь все подчинено особым, внутренним правилам игры, ничем не обоснованным и никому непонятным. «Прием закончен», «запишитесь у секретаря», «вы не по адресу», «обратитесь к товарищу №», «ждите ответа», «это не целесообразно», «это не идет в ногу с идеями коммунизма»… Несколько мучительно нескончаемых лет прошли под раздражающий аккомпанемент этих избитых фраз, пока не пришел, наконец, твердый отказ и полный запрет на какие-либо дальнейшие разработки проекта. Это был день траура, день печали, день отчаяния в Машиной жизни. Но это маленькое письмецо не было единственной для этого причиной. Пашу забирали в армию. Пашу – ее маленького, но уже такого взрослого сына. Этого мальчика, который с той самой секунды, когда открыл глаза в новом мире, стал видеть его иначе, чем окружающие, и совсем не так как она. И этот мальчик, который боялся сорвать цветок, чтобы не сделать ему больно, который еще два года назад так отчаянно рыдал, уткнувшись в ее колени, потому что его любимое Большое Озеро становилось все грязнее и грязнее по вине его братьев – людей, должен наконец перестать плакать и стать мужчиной. Стать мужчиной означало по мнению народа научиться убивать, или же быть убитым самому.

Давно уже печальными стайками прилетали из чужой, басурманской стороны серые самолеты, наполненные до предела отяжелевшими от горя письмами, повестками и гробами. Уже семь лет мерзкое чудовище по имени Афганистан требовало себе в жертву лучших сынов отчизны. Оно проглатывало их в свое ненасытное чрево, а затем изрыгало либо совсем безжизненные тела, либо, лишенных конечностей, нервов, психики людей. Дразнили это животное свои, они же его и разбудили ранее. Целое поколение культуры отдавало ему дань песнями, плачами, стихами, фильмами. Оно своевольно омолодило кладбищенские надписи и смеялось над рыдающими женщинами в черных платках, требующими вернуть домой их сыновей. Казалось, этому никогда не будет конца. Смерть детей была еще абсурдней, потому что умирали они за чужую, неизвестную никому землю. Зато, как ведь обогатился фольклор! Сколько трагично-романтичных песен-историй о предательствах девчонок, которые так и не дождались своих возлюбленных, доблестно сложивших головы на полях сражений, горланили по вечерам дворовые мальчишки, яростно рассекая струны охрипших гитар. А, между тем, серыми призраками-тенями, скитались по жизни в поисках чего-то, что уже не вернуть, те, кто выжил – перемолотые, перекроенные, другие, чужие мальчики. Быть может, злые шаманы вражеских племен, каким-то особым волшебством украли их души, а пустые оболочки, тела, отпустили назад, к близким и родным? Там эти оболочки мучались и скрежетали зубами в поисках самого главного – своей души. Тем, чьи души были достаточно сильны, чтобы выдержать страшный вражеский плен, посчастливилось отыскать их… Но остальные…

Маша потеряла ту тоненькую ниточку, которая раньше связывала ее с реальностью. Все свободное время она проводила, разглядывая картины сына. Их накопилось так много! Вот он первый раз взял карандаш в руки. Она уже тогда поняла, что он станет художником. Чем старше он становился, тем четче проявлялась его индивидуальность, яснее становился его язык, и его действительно понимали. Маша умышленно не отдавала Павла в художественную школу с раннего детства. Ей не хотелось, чтобы кто-то повлиял на его особый стиль. И потом никто уже не мог переломить его упрямый нрав и великолепную самобытность. Не всем учителям это нравилось, но он выстоял. Павел очень много работал. Особенно любил он писать на природе, становясь частью ее. Он сливался с пейзажем, был деревом, или тонким ручьем, облаком, или горой. Это придавало его картинам иллюзию бесконечности: казалось, рамка не прерывает изображение, но оно незримо продолжается за ее пределами. Что-то совершенно новое присутствовало в его живописи, ведь он еще не отказался от излюбленных символов, но научился искусно вплетать их то в портрет, то в пейзаж. Может быть, поэтому портреты очень часто получались до страшного живыми, и, вместе с тем, какими-то «не от мира сего». До того, как он ушел, у него уже состоялись две персональные выставки; третью, посвященную библейским сюжетам, он готовил.

Это было тяжелое время. Оно тонуло в тумане слез и в серном запахе Пашиных писем. «Здравствуйте, мамочка и папка…Приветствую вас, мои далекие самые близкие…Привет вам, любимые родители… тону в жаре и в автоматном дыму, но держусь… полезный опыт – здесь все такое другое…устал…звезды не похожи на наши… женщины смуглые, как гречишный мед…может быть правильно… как мое Большое Озеро?…». Паша слал быстрые фронтовые зарисовки: то авторучкой, то угольком, то огрызком карандаша. Дюны, аулы, яркое солнце, да, да, оно было ярким, вне сомнения, даже если рисовалось обычной ручкой.

Было бы совсем тяжело, если бы на вокзале не открылся старый храм. Машу тянуло туда, ей было там хорошо и спокойно, спокойно, как нигде, и она знала: если верить, ее сын будет жить. Постепенно приход стал ее жизнью. Толпа бегущих и суетящихся людей становилась незаметной и тихой, она не мешала ее мыслям и ее настоящей жизни. Новый священник, отец Иоанн, был молодым, образованным человеком, очень чутким и очень терпеливым. Он никогда не раздражался, если кто-то чего-то не знал и запрещал гнать нескромно одетую молодежь. Он твердо верил, что если уж люди зашли в церковь, значит что-то их туда потянуло. Пусть даже это что-то было праздным любопытством, все равно, не стоит отвращать и озлоблять юные сердца, ищущие приют. Он хотел, чтобы зашедший человек почувствовал великую любовь, и больше не смог уйти. И так происходило изо дня в день – приход рос. Машина жизнь вращалась теперь вокруг одной, единственно верной для нее цели. Множество умных, интеллигентных людей приходили туда и находили общую основу, приезжали монахи и монахини из новообразованных монастырей, делились своей радостью и заботами.

В один из радостных послепасхальных дней, на выходе из храма, Машу окликнула старенькая, сгорбленная монахиня.

– Машенька? – казалось, старушка знала ее, но не была уверенна, она ли это.

– Да, сестра, – Маша заглянула в ее глубокие, почти выцветшие серые глаза, – меня зовут Маша, а вас как?

Женщина волновалась и на глазах ее выступили слезы. Она все смотрела на Машу, переводя взгляд с лица на волосы, руки. Она дотронулась до Машиной руки своей, сморщенной, мозолистой, с искривленными старостью и трудом пальцами.

– Ты не узнаешь меня, девочка? – ее, до сих пор красивые, брови сошлись на переносице в молящем выражении.

Маша напряженно всматривалась в черты ее лица. Особенно знакомыми ей показались мягкие серые глаза, но место встречи с ними было где-то далеко, будто во сне, оно пряталось от нее, не желая открываться. Маша покачала головой и попыталась улыбнуться. Затем медленно и неуверенно произнесла:

– Вера…Вера Дмитриевна?… – это было невероятно, нереально.

– Сестра Вера, – поправила ее монахиня и улыбнулась, а Маша, незаметно для себя самой стала плакать.

В тот день, в маленьком кабинете отца Иоанна, каждая из них пережила все эти годы заново.

– Паша через месяц приходит домой. Навсегда. – Маша волновалась, – вы, ведь, приедете еще, правда? Господи, как же хорошо, что вы меня нашли Вера, сестра Вера. Все эти годы я все время думала о вас: где вы, что с вами…вы ведь приедете еще?

– Непременно приеду!

Павел приехал, не предупредив, но, подходя к двери, Маша уже знала, кого увидит. Она плакала. Плакала так же надрывно как и все остальные матери. Она гладила его шею, плечи, доставая своей головой ему только до подбородка. В один прекрасный момент она поняла, что сжимает пугающую пустоту рукава, в отчаянных поисках содержимого – руки и, не находит. Она вопросительно посмотрела на сына, будто он мог дать ей какое-то иное объяснение отсутствия этой части его тела.

– Не плач, мамочка, ну, ну, не надо, – он погладил ее уцелевшей рукой по голове, – жалко, конечно, что правая, но я, не поверишь, уже научился есть левой, да и писать почти так же могу. Не надо, мама, пожалуйста, а то я сейчас тоже заплачу…

– А папа, папа сейчас придет, – вытирая глаза быстро проговорила Маша, – он в магазин за хлебом только что вышел, а вот и он!

– Эй, Маша, говорят, тут мой сын вернулся! – прокричал он с порога, – Я даже хлеба купить не успел – Федю повстречал, а он говорит мне: «Что ты здесь стоишь, там Пашка твой приехал…»

– Папа…

– Ничего, ничего сынок, главное, что ты живой вернулся. Мой сын вернулся живым…

– Папа, что с тобой?

– Коля! – Он крепко схватился за предплечье левой руки и она усадила его на стул.

– Ничего… – Коля отдышался, – сердце немного шалит. Все уже прошло, все прошло…