Волчица

В солнечное ноябрьское утро того же года в одной из больниц необъятной Сибири тихо пропищал свое первое «уу-аа!» новый человек, еще до рождения получивший имя Павел, говорят, в честь деда. Если бы ничего не подозревающий младенец смог выглянуть в окно, то, верно, он поразился бы обилию красного цвета на улицах. Но он спал. Даже когда его, словно редкий товар в витрине демонстрировали через окно отцу, он продолжал мирно сопеть. Случайно открыв глаза, новорожденный бы несомненно подумал, что все эти нарядные люди и улицы, шары, цветы, банты и флаги посвящены его скромному и такому долгожданном (что ему всячески давали понять все эти нескончаемые месяцы) приходу. Но ему и так было хорошо и спокойно. Он не хотел знать никаких людей – ему было достаточно теплой и уже такой привычной мамы. Пока что он узнавал только ее: ее запах, ее голос, и лишь смутно подозревал о существовании второго важного человека в его жизни. В таком мирно спящем состоянии он проводил большую часть своей жизни. Он даже чуть было не пропустил, как кто-то (не мама – это уж точно, и не папа) бесцеремонно окунул его в таз с прохладной водой. В знак протеста он подал возмущенный писк, но тщетно – мама не пришла к нему на помощь. Не смотря на это, плакать он перестал, Павел вдруг почувствовал, как теплы и верны руки, держащие его, все стало спокойным и надежным, будто бы он снова очутился у мамы в животе. Затем он уснул, а проснулся только когда захотелось есть. Так проходили дни и мало помалу все становилось яснее, понятнее и интересней. Сначала ему казалось, что мир состоит только из мамы и папы, затем он обнаружил, что в нем доминирует странно белое и холодное вещество, которое родители называли ласково – «снежок», казалось, куда ни посмотри – везде этот «снежок»; были еще и другие люди, но они не представляли для Паши особого интереса, а скорее пугали его своими уж слишком заискивающими лицами. Эти люди брали его на руки и ему почему-то казалось, что они хотят забрать у него его маму, а ведь он такой беспомощный! Что тут было делать? В отчаянии он звал на помощь и пытался объяснить, что все, что ему нужно – это чтобы его оставили наконец в покое и вернули маме. Понимали его, или нет, он не знал, и успокаивался только когда с бьющимся от страха и счастья сердечком дотрагивался до знакомой и теплой шеи, вкусно пахнущей молоком. Мама никогда не обижала, нет! Она всегда давала еду, всегда приятно целовала, и что-то нежно шептала, или пела. Ее голос – самое замечательное, что он когда-либо слышал: звук его заставлял Пашино маленькое сердечко биться быстрее, руки – тянуться вверх, а ноги – резво бежать, только бегать у него пока еще не выходило, и он оставался беспомощно лежать на спине. Позже Паша стал узнавать отца, и, поскольку тот не делал ему ничего плохого, доверять ему. Всю жизнь Николай Скворцов был настоящим Пашиным отцом: мальчик и не подозревал о существовании другого человека, так бесцеремонно и грубо заставившего его появится на свет. Но это ему он был обязан большими серыми глазами и, оказывается, чудесными русыми кудрями. Так вот и рос Павел капризным, боящимся посторонних, ребенком. Но он совсем не долго оставался таковым. Когда ему сравнялось полтора года его мама, Мария Малыхова, стала его бросать. То есть оставлять на некоторое время вместе с другими детьми в чужом доме. Павел не знал, что усердно занимаясь, его мама добилась своего зачисления сразу на четвертый курс медицинского института, экстерном закончив так внезапно прерванный ею третий. Он и не подозревал, как немыслимо трудно было ей преодолеть те бесчисленные препятствия, как высокие горы и дремучие леса, выраставшие на ее пути. Первое время они оба плакали, когда расставались в теплой прихожей детсада: Паша – надрывно и громко, Маша – стремительно направляясь к выходу и проглатывая на ходу соленые слезы. По прошествии времени, привыкнув к равнодушным нянечкам и строгим воспитателям, Паша, как и все обычные дети, стал смелее, задиристее и наглей – иначе ведь не выживешь в жестоком мире славных ребятишек – детей своих родителей.

«Учение – свет, не учение – тьма», – гласит старинная русская пословица, приблизительно то же повторял каждое утро Коля, с улыбкой глядя на весело мечущуюся по дому Машу. Ни постоянная усталость, ни хроническая нехватка времени не могли убить в ней ту радость, которая уже давно и на долго поселилась в ее душе. Маша решила для себя во что бы то ни стало помочь как можно большему количеству детей появиться на свет божий. Но не на финишной прямой, а лишь в самом начале долгого и непростого пути, полного для одних радости, а для иных – отчаяния и безысходности. Этот путь – шаткий и неверный мост, и тем, кто боится, она подаст руку и проведет до конца. Об этом она мечтала тогда и знала, что все получиться – нужно только верить и прилагать усилия. Все не было бы так хорошо в ее жизни, не будь в ней отца Петра, всегда готового помочь ее уставшему от суеты сердцу. Он был ее проводником, ее связью с другим миром, который не смотря ни на что продолжал существовать все то долгое и страшное время. Он был человеком, который одним лишь словом, взглядом, улыбкой давал Маше силы продолжать когда казалось что больше не выдержишь царящего вокруг разорения душ и ценностей, руин совести и порядочности. Он просто был, и сознание этого уже согревало. «Все в жизни дается нам с определенной целью. Только вот проблема в том, что мы не всегда, видите ли, согласны, что это именно то, что нам нужно. Нет, думаешь ты, это не для меня, я совершенно не приспособлен к этому. Думаешь так и ошибаешься, ведь из всего в жизни надо суметь извлечь нужный урок, суметь понять знак данный свыше и оценить всю мудрость и справедливость полученного», – так говорил иеросхимонах Петр попавшей в тупик Маше. Прибежав из университета, забрав Павлика пораньше из детсада, она стремглав бросилась на вокзал и успокоилась только подойдя к его избушке, которая, казалось, выросла прямо из земли и еще хранила на своей ветхой крыше богатый настил изумрудных мхов. Было лето. И был необычайно жаркий для тамошнего климата день. Воздух замер гелеобразной массой, не желая просачиваться сквозь легкие в кровь. «Сожалею, ничего уже сделать нельзя, – подняла высоко над большими очками свои белесые брови секретарь в приемной ректора, – все места давно распределены, и наш областной абортарий нуждается в новых специалистах ничуть не меньше, чем остальные медицинские заведения. Тем более, что свою специальность вы выбирали сами», – бесповоротно поджала она свою тонкую нижнюю губу к верхней. «Специальность убивать?» – воскликнула Маша всем своим существом: глазами, слезами, что блеснули и чуть не рассыпались по блестевшему от пота лицу, руками, что отчаянно сжались в кулаки на угрожающе близком расстоянии от лица секретарши. Маша сквозь слезы еще раз посмотрела ей в лицо. Пустота. Пальцы так и остались сжатыми в кулаки, даже когда она вышла на улицу. Но здесь слезы вдруг перестали ее слушаться и, резво выпрыгивая из воспаленных глаз, обидно побежали по уже знакомой им дорожке. Стена. Прозрачная доселе стена стала очевидной. Маша снова и снова больно ударяла об нее лбом, не желая замечать кровоточащих ссадин и ноющих шишек. Пройдет время и эта проклятая стена разобьется вдребезги, от нее не останется и следа, пыталась убедить себя Маша, но пока что это стена превратилась в бетонную серую стену нового здания областного абортария. И не было здесь выхода – тупик.

– Где бы ни была ты, Маша, что бы ни творилось вокруг тебя – не изменяй ни себе, ни вере. И чем сложнее будет выдержать ниспосланное, тем выше награда.

Маша недовольно вздохнула, слушая слова отца Петра, и подумала о великой машине убийства и о том, что она сама скоро станет одной из услужливых шестеренок этой дьявольской махины.

– Послушай, дочка, не всегда то, что кажется нам добром есть добро, а увиденное зло не всегда оказывается таковым. Я не знаю логически верных и подходящих доводов, которыми смог бы утешить тебя и доказать, что ты зря унываешь из-за своего направления, – он запнулся, подбирая слова и запрокинув голову посмотрел на небо – летели орлы, – я не знаю…, – задумчиво пробормотал он, все еще глядя на небо и как бы испрашивая помощи у его бесконечно синей глубины, – но знаю лишь, что на все воля Божия, и что она всегда справедлива и мудра, даже если нам на первый взгляд кажется, что неверно все. А коли Господь возложил на тебя крест сей, знать нужна ты там, Машенька, и неси его так, как должно, и служи Богу и людям на совесть – это все, что нужно делать тебе, а сомнения свои оставь, оставь, говорю тебе – нет от них проку.

– Ох, отец Петр! Как же могу я участвовать в убийстве невинных, пусть и не рожденных, но уже людей?

– Но ведь это же не твоя специальность участвовать непосредственно в этом гнусном деле? – Маша покачала головой. – Стало быть, ты должна помогать тем, кто в неведении, в отчаянии или в слабости решается на преступление. Разве Спаситель не нам, грешникам, был послан, да и не больной ли нуждается во враче более здорового?

Маша поняла. Такая простая и понятная ей раньше фраза обрела совершенно новое значение. Из неразберихи чувств, которые так смущали ее своей неопределенностью, ясно обрисовалось размытое чувство стыда, стыда за свою глупость и малодушие. Раньше, открещиваясь от того, что пугало ее и казалось ей неправильным, она не боролась с ним, а лишь по-детски зажмуривала глаза, веря, что невидимое ею не существует в реальности. Теперь же ей стал очевиден весь ужас прежней позиции. Позиция эгоиста-слабака, получившего свое и не желающего портить личную гармонию вторжением чужого «неправильного». «Моя хата с краю», – брезгливо подумала про себя Маша. Конечно же, раньше она и не могла ничего сделать, но теперь, теперь она, как трусливая курица, пыталась переложить свой груз на чужие плечи. Как хорошо, что у нее не вышло!

– Растет Паша, как грибок. Экий мальчонка удался!

– Слава Богу. – Маша посмотрела на кудрявую и пышную, как одуванчик, голову сына – ничего от нее почти не взял, разве только кожа ее, оливковая, а в остальном в отца пошел мальчик. Внешне конечно. Маша очень заботилась о духовном воспитании сына: читала ему рассказы из библии, учила молитвам, не баловала.

Паша был спокойным и послушным ребенком, только посторонних людей смущался, без родителей долго не мог и вообще, был очень привязан к дому. Все сам с собой игрался, строил свои миры, недоступные даже для Марии – самого близкого ему человека. Рано обнаружился у ребенка недюжинный талант к рисованию. Обычные круги, палки да закарлючки были у него более верными, чем у остальных детей, и, что самое главное, они были осмысленными. Маша заметила систематику рисуемого и нарисованного, обнаружила постоянные символы, несущие определенные значения, понятые ею с помощью самого Паши, и вскоре у них наладилось эксклюзивное, не понятное больше ни для кого общение. Мало помалу, конкретные предметы и образы приобретали все больше и больше сходства с оригиналами, но не прямого, фотографичного, а, скорее, пропущенного через некий внутренний фильтр, так, что Маша всегда замечала в рисунках сына нечто принадлежащее только ему, его собственное видение и восприятие окружающего. Абстрактные понятия тоже обозначались. Чаще всего для передачи чувств служили линии и цвета. Например, смерть была белой полосой, радость – желто-зелеными точками, злость предавалась неизменным зигзагом черного цвета, любовь же никогда не была одномерной, но всегда казалась всеобъемлющей и всепроникающей и принимала любые светлые цвета палитры. Постепенно все чувства так врастали в рисунок, что становились незаметными для постороннего глаза и очень часто были ключевой линией пейзажа, или же частью какой-либо фигуры. Были и другие рисунки, особенно дорогие для Маши. Если бы в искусстве иконописи не существовало канона, принятого за сотни лет, она смело могла бы назвать эти работы иконами. Но мальчик ничего не знал о существовавших правилах и вряд ли видел в своей жизни более двух, трех икон. Он просто изливал на бумагу пережитые им библейские сюжеты. Машу очень радовало, что среди того множества сказок, басен, и стихов, что они с Колей читали сыну, библейские истории были его любимыми. Они обычно читали их ему на ночь, а на следующий день он приносил из детсада уже готовые и обработанные переживания, отпечатанные на дешевом альбомном листке. Сначала Маша не понимала, что же на самом деле было изображено. Она просто заметила, что там не было обычных символов, и что привычные предметы, нарисованные сыном по-новому, несли отпечаток другого мира. А когда Паша объяснил матери, что же в действительности было изображено на рисунке, она поразилась собственной недогадливости – все было таким естественным и очевидным, выглядело так искренне и чисто, что она уверилась в том, что именно так все себе и представляла. В библии не было картинок, поэтому Паша не видел старинных, струящихся балахонов и живописных кожаных сандалий. Благодаря недостатку этих и многих других сведений, его воображение выплевывало на бумагу нетронутый самородок мысли, не испорченный еще вмешательством догмы, или канона. Библейских героев он изображал в старославянских, или в крестьянских, русских одеждах, которые он в изобилии видел на иллюстрациях к сказкам. И то и другое, как ему было известно, происходило «давным-давно», поэтому формы подсознательно связывались. Что же касается содержания, то сказки сказками, а описанное в библии было правдой, и от этого становилось еще интересней.

– Мама, а как это – «распят на кресте»? – Спросил однажды Паша, озабочено накручивая уголочек белой простыни на такой маленький и так любимый Машей палец. Она читала ему Евангелие, а он никак не мог уснуть, все ворочался с боку на бок, вздыхал тяжело.

Маша молчала долго – не знала, как объяснить сыну такую понятную для нее вещь. Она попыталась вспомнить себя в детстве: что представляла себе она, какие вопросы она себе задавала. Но у них в старом деревянном доме было несколько икон и одно распятие. Крестик нательный Паша не носил. На какую-то ничтожно малую долю секунды ей показалось, что она увидела библию глазами сына, такими чистыми и такими незамутненными еще глазами. Глазами, которым не мешало настоящее, не навязывалось признанное и принятое кем-то, которым помогало только собственное воображение. Но это была всего лишь доля секунды, такая мимолетная но достаточная, чтобы постичь всю уникальность и чистоту этих образов, подсказанных сердцем. Так, должно быть, видит в своих снах окружающий мир слепой от рождения ребенок, слышит утреннее пение птиц тот, кто в жизни своей не слышал и звука. Маша взяла чистый альбомный лист и стала рисовать. Вертикальная полоса, еще одна параллельная ей, затем, две покороче – перпендикулярные первым.

– Это крест, – сказала она.

– А! Я вспомнил! – Мальчик возбужденно приподнялся на кровати, – Я видел, я видел такое в домике у отца Петра!

– Верно, милый. Раньше так казнили людей…

Было прохладное, плаксивое лето, наполненное до предела комарами и прочими жужжащими тварями. Коля получил в профсоюзе путевку в цветуще лучистый Крым и они, впервые за пять лет, отправились в далекую дорогу. Маша запасла альбомных листов, новых карандашей, красок и кистей для сына. Она ведь знала сколько ярких картин-впечатлений появится в его воображении при встрече с морем. Да что там! Маша сама, впервые за двадцать пять лет своей жизни готовилась к встрече с ним. А оно взяло и вылилось на них огромным золотым потоком, стремительно крадущимся к берегу всеми оттенками синего и даже зеленого, обрушивающим с необычайно громыхающим хохотом свою развеселую белую гриву на их уставшие, пыльные ноги. Красочная, даже аляповатая гамма ярких цветов, мотыльков, облаков, неба и моря сначала слепила глаза. У пристани, покачиваясь как неваляшки, стояли немного сказочные яхты с белоснежными крыльями-парусами, почти такими же как у крикливых чаек. Юг завертел их в своей радушной, горячей жизни, не давая ни секунды, чтобы остановиться и вспомнить о далеком Севере. Он бесцеремонно раскрасил их, до неприличия бледные тела, обесцветил русые волосы Коли и Паши, вскружил Маше голову и таки заставил ее забыть о ненавистном распределении. Уже к концу первой недели все трое походили на цветущих полинезийцев и весьма неохотно смотрели на ароматные персики. А Павел ничему даже и не удивлялся. Он всегда твердо верил в существование «теплых краев», куда улетают осенью птицы, где по зеленым холмам и кристальным ручьям гордо скачут благородные единороги, закапывают свои несметные богатства суровые морские пираты, где в цветах живут крошечные эльфы с прозрачными крылышками, а в сказочных хрустальных дворцах добрые джины и прекрасные принцессы. В его воображении все это имело место где-то очень далеко, на краю света, но ведь они так долго ехали на этом быстром-пребыстром поезде, а потом летели, как настоящие птицы, высоко-высоко в небе, что попасть на самый край света было совсем не мудрено. Хотя, нет – он всегда мысленно поправлял себя – у Земли нету никаких краев, потому что папа сказал однажды, что Земля похожа на елочный шар, и что она голубая. И, представляя себе большую Землю в просторах пугающе непонятного космоса, Паша видел перед глазами огромную зеленую ёлку, а на ней маленький голубой шарик, покрытый сверху и снизу белой глазурью. И, если уж совсем поднапрячься, можно было разобрать три крохотные точки – его, маму и папу.