Петушки

Следующий день, как мне казалось, был самым главным во всём нашем путешествии. Нам предстояло побывать в Священном Городе, посещение которого и представлялось мне целью всей нашей затеи. Причём попасть туда мы собирались своим ходом, без туристов и экскурсоводов, что с успехом и проделали. На общественном автобусе, с вооружённым пистолетом водителем, через невероятные пробки, до Тель-Авива, а уже оттуда на другом автобусе, минуя разбитую военную технику на обочинах, – до самого Иерусалима. По прибытии мы немедля подались на розыски Храма Креста Господня, окунувшись в разношёрстную толпу торговых улочек Старого Города. На лицах людей читалось обыденное ко всему равнодушие. Присутствие где-то рядом того самого места, где когда-то свершилось Распятие, казалось, не производило на них никакого впечатления, как на прибрежных жителей не производит впечатления уже привычное им море. Но всё ж таки было немного странно. «Голгофа это всё-таки не море. Неужели обыденная повседневность имеет такую над нами силу?!» Я объяснил себе это тем, что, – как мы от них Пространством, – так и все эти люди отделены от когда-то здесь произошедшего Временем, и, может быть, Время в этом случае берёт над Пространством верх. В конечном счёте, пространство можно преодолеть, но не время. «Это же уму непостижимо, сколько разных людей с совершенно различным мировосприятием здесь с тех пор перебывало. Этот временной отрезок включает в себя практически всю не немую, то есть сознательную историю людского рода». И сам себя одёрнул, – нет никакого людского рода, никакого человечества, а есть люди, люди, люди, люди… «И никто из нас так всего целиком и не поймёт. Уходящие ничего не знают о последующих, последующим уже никак не понять предыдущих, – человеческое самосознание поступательно развивается, производя на свет невообразимое количество мировоззрений. И у каждого есть свои предыдущие и есть свои последующие». Я стал невольно вглядываться в лица, и никак не мог поверить, что каждому человеку всего лишь приоткрыли ничтожный, малюсенький краешек бытия и тут же сообщили ему о предстоящем вечном небытии, а он это понимает и принимает, и не только принимает, но может вот так сидеть и ждать, перебирая чётки, что какой-то, вроде меня, турист купит у него какой-нибудь сувенир. А в реальности именно так и выходило. Я не удержался и подошёл к человеку в куфии, или по-нашему в арафатке. За несколько монеток-шекелей он надавил мне из апельсинов стакан сока и подал мне его с такой важностью и с таким чувством собственного достоинства, что я принуждён был несколько неловко, как мне казалось, поклониться в ответ. Я забрал свой сок и отошёл, прекрасно понимая, что никогда в жизни этого человека больше не увижу. Сок был очень хорош, монеты очутились у него в кармане, но неужели ничего в жизни не произошло и не произойдёт от того, что встретились два самосознания? «Или они не встретились?» Я начинал уже путаться. В это самое время мы как раз вышли на небольшую площадь, со всех сторон ограниченную каменной архитектурой зданий. Это был тупик, но каково же было моё удивление, когда выяснилось, что это Храм и есть. Где-то в углу этого каменного колодца находились деревянные ворота, к тому моменту запертые. Нам пришлось обождать человека, который их отпирает. Соседние ворота вообще были заложены камнем, и некого было спросить, почему. Храм никак нельзя было увидеть со стороны, он врос в каменные нагромождения города. Нам-то, естественно, гораздо привычнее другое: открытое пространство, которое храмовым зданием венчается. Здесь же всё было вывернуто наизнанку: отсутствие пространства снаружи венчалось пространством внутренним. Правда, попасть в него у нас всё не получалось. Пока не было ключей, дно колодца постепенно наполнялось народом и разноязыким говором. Говор этот усиливался, или мне так казалось, что он усиливается, но нарастал он непрерывно, пока не стал основным внешним раздражителем. В какой-то момент нарастание этого звука стало представляться мне угрожающим, мне даже почудилось, что и камни, и даже сам воздух как будто растворяются в этом звуке и перестают быть реальностью. Настолько перестают, что я с удивлением огляделся вокруг. Удивительно было, что всё именно так, а не как-нибудь иначе. «А как иначе?» Тоска непостижимости снова начинала проникать в сознание. Хорошо, пришёл наконец-то нужный человек, открыл ворота и выпустил нас из колодца. Весь парадокс заключался в том, что я ни слова в этом говоре не понимал. Зато ответ на мой вопрос стал очевиден: в плотском мире сознания лишь соприкасаются, а проникают друг в друга только посредством слова. Слова и создавали то новое пространство, в котором я вдруг очутился. И что из того, что я слов не понимал, за словами стояли понятия, которые для всех людей одинаковы…Между тем, задуманное мною реализовывалось прямо на глазах: мы уже поднимались на Голгофу. Внутри всё было устроено, как в церквях и положено, и верующие вели себя точно так же, как у нас. Визуально ничего не выдавало, что это то самое место, лишь под стеклянным колпаком я увидел фрагмент той самой скалы. Мало того, я опустился на колени и просунув руку в специальное отверстие нащупал то самое место, где стоял Его крест. В висках стучало, но сердце почему-то молчало. Я совершенно ничего не чувствовал, я только слышал за спиной говор, тот самый людской говор. «Слова, слова… то есть, понятия, понятия, понятия». Понятия роились, сталкивались, плодили новые понятия, исчезали и возникали вновь. «И так повсюду, где только есть человек. Бог, если вдуматься, тоже понятие. Никто никогда с ним не общался, а все знают это понятие. Но если смерть люди видели, жизнь наблюдали, – с понятиями «жизнь» и «смерть» всё понятно, то откуда у людей появилось понятие «бог», причём повсеместно? Чтобы отсюда весть о Боге донести в Петушки, нужно, как минимум, чтобы люди там это слово «бог» понимали. И они понимали. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «дождь»? Навряд ли. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «бог»? Тоже навряд ли. Только дождь видели все, а бога не видел никто. Поэтому в дождь верить не надо, а в бога надо верить». Мы спустились к камню миропомазания, над которым висели лампады по числу общин, которые представлены в церкви. От камня действительно хорошо пахло. Мне подумалось отчего-то, что камень этот – застывшее во времени пространство. А всё человеческое, как поток, омывает это пространство и уносится куда-то дальше. Именно тут я про себя отметил, что туристов вокруг гораздо больше, чем верующих. «Понятие «бог», действительно, сродни таким понятиям как «пространство» и «время». Понятия эти исходят не откуда-то извне, а непосредственно из нашего сознания. Ни представить их себе, ни объяснить, ни тем более понять их, мы не в состоянии. Это основополагающие понятия, которые невозможно разложить на составляющие, как, например, и понятие «я». На них, как на фундаменте, мы строим из кирпичиков-понятий понятийное здание. Каждый своё. Причём довольно часто человеку приходится разбирать это здание до основания и возводить его сызнова. Мы это делаем и делаем, не отдавая себе в этом отчёта, как муравьи, которые строят и строят муравейники, сколько их не разрушай». Какие-то люди жестами и мимикой заманили меня в некую комнату, которая оказалась сувенирной лавкой. Мне стало неловко за очевидность приёма, с помощью которого они продавали свой товар, и я купил пузырёк со «святой» водой, пакетик со «святой» землёй и свечки, разочаровав их, по-моему, ничтожностью суммы, на которую я раскошелился. Тем не менее, один из них объяснил мне, – насколько я понял его английский, – что свечки нужно зажечь в гробнице, затушить и сохранять их как реликвию. Мы так и сделали, хотя я отчётливо в себе чувствовал сопротивление следовать совету этого человека. В тесной гробнице тоже был плоский камень, источенный прикосновением миллионов рук. На этом самом камне и произошло нечто такое, что вообще никак не укладывалось в голове: воскрешение из мёртвых. Главным признаком смерти всегда являлась необратимость, воскресение же разрушало устойчивую пару понятий: «жизнь» – «смерть», размывая между ними понятийную границу. Смерть переставала быть смертью, жизнь переставала быть жизнью. Я испытал почти физическую боль, какая-то внешняя сила как будто расшатывала и ломала во мне сам фундамент, на котором зиждилось всё моё мироздание. Нехорошее это чувство было подобно тому ощущению, какое испытываешь, когда тебе расшатывают и вырывают из черепа коренной зуб, с мерзким утробным звуком разрушения. Противное ощущение, но сами эти пары понятий чрезвычайно меня заинтересовали: «пространство» – «время», «жизнь» – «смерть», «бог» – «я». Я сам был поражён, каким образом «бог» и «я» соединились у меня в пару. Только это несомненно была пара, одно понятие не могло существовать без другого, и наоборот. Мы пробирались куда-то по Виа Долороза среди глазеющего и торгующего народа, и я, как ни старался, не смог найти убедительных доводов, которые опровергали бы взаимосвязь этих двух понятий. Виа Долороза – Крестный путь. На этой улице изображение креста действительно разбросано в изобилии, в том числе и равностороннего креста с засечками. В моём воображении противоположные понятия «жизнь» – «смерть», «бог» – «я» как-то непроизвольно пересеклись и тоже образовали крест, который вписался в круг. Его центр перпендикулярно пронизала ещё одна пара «пространство» – «время», и из круга получился уже шар. Я отчего-то вообразил, что все люди, какими бы различными они ни были, когда бы они ни жили, занимают внутри этого шара каждый своё место, и ни один из них – ближе он к центру или дальше – никогда не сможет вырваться за пределы этого шара. «По крайней мере до тех пор, пока все эти понятия имеют для него смысл». Да и в центре этого шара никто по логике вещей оказаться не может. «Почему? Не знаю, но не может». Шар этот – это как бы человек-вообще. Тут уже было не далеко до вывода: «человек-вообще» – это и есть бог, однако я вовремя остановился. Умозрительные эти представления о чём-то вневременном и непространственном имеют удивительную особенность очень быстро обращаться в ничто, возвращая тебя обратно к тому, с чего ты начинал. И возвращение это не очень приятное, надо признаться. «Опять то же окошко, снег, белое чистое пространство»… А в жизни я так и оставался на камнях улицы, посреди каменных стен, кругом сновали те же люди. И я не просто не понимал зачем я здесь, я испытал невероятное по силе чувство сиротства и даже какой-то обречённости. Казалось, никогда мне из этого каменного лабиринта не выбраться. Мне нестерпимо захотелось домой. Мы ещё много везде ходили, но чувство это меня не покидало. Мы были у Стены плача, где какой-то бородатый человек накричал на меня и заставил вернуться и надеть на голову картонную коробочку. Были на старинном кладбище возле Золотых ворот, которые собственно уже и не ворота, потому что наглухо заложены камнем. Гуляли по Кедронскому ущелью. Сидели в Гефсиманском саду. Физическое движение и смена картин перед глазами развлекали до известного предела, но всё-таки мне было не по себе. Супруга всё больше молчала. На обратном пути в автобусе чувство тревоги и неприкаянности не просто вернулось, а как мне показалось, ещё и усилилось. Было совсем темно, за окном ничего не разобрать. Ехали молча, все спали. Свет в салоне погасили, только мой через проход сосед засветил над собой лампочку и в её тусклом свете читал книжку. От этого света делалось ещё как-то тоскливее, так что я даже обрадовался, когда мы вдруг остановились и в автобус зашёл какой-то человек. Я подумал было, что это контролер, но мой сосед объяснил мне, что это идентификация: ищут ничьи вещи. И их таки нашли, какой-то целлофановый пакет. Нас вывели всех из автобуса, движение по трассе перекрыли, автобус отогнали на какую-то площадку, специальный робот как-то изъял этот пакет из салона, отвёз в кирпичный закуток и на наших глазах расстрелял его в клочья. Для большинства пассажиров, как я успел заметить, всё это было совсем не в диковинку, а я никак не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего и отчего-то подумал, что у нас теперь зима, и всё завалено снегом, и все деревья белые. Мне даже как будто послышался хруст снега под ногами…

Временная последовательность дальнейших событий в памяти не сохранилась. Почему – не знаю. Остались лишь отрывочные вспышки воспоминаний и обрывки связанных с ними мыслей. Либо цель поездки была уже достигнута, либо утеряна, либо исчезла необходимая связь происходящего внутри с разворачивающимся снаружи. Трудно сказать. Однако по прошествии многих лет это даёт мне возможность расположить их не в хронологическом, а в смысловом порядке, по собственному произволу. И слава богу, в прошлом гораздо легче отыскивать смысловую нить, нежели в настоящем, а тем более в будущем… Первое отдельное воспоминание – Вифлеем. Вифлеемская звезда, Святой вертеп. В воображении ясли, пахучее сено, воловьи мягкие губы, тёплое из них дыхание и тайна рождения новой жизни: новый свет, новое «я», новая будущность. На деле же – всё опять закрыто привычным уже камнем, церковной утварью и атрибутикой. Те же туристы, те же верующие и служители. Всё так же, как и на Голгофе. Окунаешься в ту же среду, что и в храме. Удивительно, но чем ближе к месту события, тем менее реальным оно тебе представляется. Ощущение причастности к действительно реальному уменьшается от петушинской церкви через церковь Покрова на Нерли и вплоть до Голгофы, а не наоборот. «Почему? Чем ближе к дому, тем… что? Хотя, в восприятии, собственно, так оно и должно быть». Я бродил в колоннаде Храма Рождества, обходя кругом каждую колонну, и мне в голову пришла странная мысль: «Когда человек говорит о боге, думает о боге, рассуждает о боге, – он говорит, думает и рассуждает о себе. Поэтому мы так многословны и так свободно обращаемся с этим понятием, вплоть до превращения его в миф или до полного отрицания его реальности». А в реальности мы не можем ни представить себе Бога, ни определить, ни объяснить, ни тем более – понять. Реальность стала для нас делиться, множиться, ускользать от нас. «Убегающая реальность». Мы скоро сами будем назначать, что есть реальность, а что нет. Впрочем, скорее всего, мы всегда так и поступали. «Реальность, которая перестаёт быть явью, и явь, которая перестаёт быть реальностью». Через низенький проём, так что надо было наклоняться, мы вышли из храма. Чуть отойдя, я обернулся. Грубо обтёсанные камни, вход так же в углу, в полузаложенной камнями древней арке. Я почувствовал, что никогда больше сюда не вернусь. И мне стало пусто и страшно. Страшно, что для меня больше нет бога в привычном смысле слова, как будто и меня в привычном смысле тоже больше нет. Мороз продрал меня по коже. И снова как будто почудилось: иней на мёртвых ветвях, запах хвои и заваленные снегом крыши.

Другое воспоминание – Иудейская пустыня. Мы были крайне удивлены её видом. Как всё-таки тривиальны наши представления о том, что мы обозначаем привычными нам понятиями. Пустыня всегда для меня была бескрайней поверхностью песка, где не на чем остановиться глазу, разве что на барханах. А тут пред нами представали не то горы, не то холмы, с ущельями и уступами, со склонами и обрывами. И если попервоначалу на них ещё просматривалась скудная растительность, то скоро пейзаж стал воистину «лунным», как выразилась наш экскурсовод, – каменистая безжизненная пустыня. А из-за того что раскрывался он передо мной из окна автобуса, в движении, – был он как-то особенно объёмен и переменчив. Каменные осыпи вздымались ввысь и низвергались вниз, подобно гигантским волнам. В голову невольно пришло место из Евангелий об искушении в пустыне. «Почему «дьявол» искушал Его именно в пустыне? Да ещё в такой». Вроде бы не самое подходящее место для того, чтобы искушать. «Чем тут искушать-то?» И тут меня осенило: переставая быть животным, человек волей-неволей оказывается в духовной пустыне, которая еще не обжита, не наполнена смыслами, как этот божий мир божьими тварями. И устраивать этот новый мир, и осваивать его, и существовать в нём нужно самому человеку. Мир, в котором вовсе нет никакого пространства. Кроме, быть может, смыслового. И время там только пошло. Хочешь – не хочешь, станет не по себе. Хотя, судя по виду из окна, в нашем мире до сотворения жизни тоже было не слишком-то уютно. У меня с собой было Евангелие, то самое, облитое клубничным соком, и я быстро нашёл в нём нужное место. Искушений было три. Первое и самое сильное искушение: вернуться в привычный мир с краюхой хлеба на столе и с плошкой наваристого борща, когда за окном метёт вьюга, а супруга подносит тебе рюмку и, помолившись, идёт разбирать постель. Но, – говорит Он, – не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Второе искушение: с высоты своего мировоззрения кинуться в новое, как в омут головой, отвергнув старое, в надежде, что всё изменится и пойдёт само собой. Нет, – говорит Он, – не искушай Господа Бога твоего. Чудес там не бывает, как и в привычном мире, всё там даётся усилием, каждодневной работой. И последнее искушение: забрать свою власть, своевольничать в духовном мире, как тебе вздумается, предаваться фантазиям и пустому словоблудию. Не делай этого, – говорит Он, – Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. «Твоему!» И тут тоже – закон. «В тебе». Однако существенным было совсем не то, кто что сказал, а то, что само существование разделилось для меня надвое. «Росстань?» Кстати, в Библии нигде, по-моему, не сказано, что Бог сотворил пространство и время, он их только наполнял своими творениями. А духовное пространство, где обитает сознание, вообще увидеть нельзя, но оно есть, потому что с тех времён, когда по этим камням ступал Иисус, оно наполняется и наполняется. «Значит есть чему наполняться». И оно уже далеко не пустынно: то там оазис, то здесь. И вдруг впервые в жизни я с такой остротой почувствовал нереальность предметного мира, нереальность пространства Вселенной и нереальность этих миллиардов лет, в которые, как в пучину, погружается наше познание. «Реально одно только сознание. Не материальный мир как целое всё, а мир сознания как целое всё». Я не мог поверить, что сам считал когда-то реально существующим только мир, а себя в нём воспринимал былинкой, которая в следующее мгновение растворится в безмерном пространстве космоса и исчезнет навсегда. Это тем более удивительно, что мир мы способны воспринимать только снаружи, тогда как сознание – и снаружи, и изнутри: снаружи это множество людей и всё живое, а изнутри это наше собственное «я», сознающее себя собой. Пространство сознания – это действительное для нас пространство, а пространство мировое это только пространство кажущееся. Отсюда реальное событие то, что происходит в сознании, а не в мире. В мире ничего, собственно говоря, произойти и не может. Мир так миром и останется, что бы в нём ни произошло. Поэтому время не принадлежит мировому пространству, время принадлежит сознанию… Это были даже не мысли, а что-то вроде спонтанного осознания. Отчего-то именно так моё прошедшее отразилось в настоящем. Хотя с тех пор минуло уже более десятка лет, я так и не смог восстановить в своём представлении действительную реальность того, что раньше было для меня явью. Шаг за шагом явью становилось то, что до этого представлялось не более чем образным представлением, неким воображаемым духовным миром. Однако ежеминутно и ежесекундно я продолжал своё существование в мире плотском, привычном для меня мире. Я потратил уйму времени и сил, чтобы примирить две реальности. И не смог. Проблема заключалась лишь в том, что двух действительностей не бывает по определению: что-то действительно, а что-то нет. «Либо я, либо те камни». Но я почему-то почти уверен, что существую – я, что я – существую. Опять всё сводилось к одному невнятному понятию – сознание. «Сознание вмещает в себя всё, включая не только все эти камни и камни всех вселенных, но и саму бесконечность. И обе действительности, кстати, тоже».