Петушки

Мы как раз остановились на «нулевой отметке». Она якобы указывала на тогдашний уровень моря. И дальше мы должны были опуститься ниже этого уровня, что для туриста предполагалось достопамятным событием. Мы все высадились и разбрелись по площадке, чтобы прочувствовать глубину момента и сфотографироваться со знаком «0» на память. Площадка не была пустой, на ней стояли маленький мальчик и чуть повзрослее девочка, оба в национальных одеждах. Перед ними плашмя лежали камни со сверкающими на солнце монетками. Экскурсовод предварительно увещевала нас не давать им много денег, потому что они «ещё те попрошайки». Мы положили по монетке каждому на свой камень, причём никто попрошайничать и не подумал: девочка стояла смущённо потупившись, а мальчишка с наивным детским любопытством разглядывал нас своими чёрными, как смоль, глазами. Достоверность того, что виделось, слышалось, обонялось, осязалось, – совершенно явственно ко мне возвращалась. Все органы чувств работали как-то особенно напряжённо. Этому немало способствовало происходящее вокруг движение. Люди кругом меня прохаживались, осматривали виды, оживлённо обменивались впечатлениями, фотографировались. Чуть поодаль от местных ребятишек стоял с верблюдом другой мальчик, в арафатке. Перед ним тоже был камень с монетами, но он не просил, он зарабатывал. Поэтому, когда супруга его сфотографировала вместе с верблюдом и тоже положила ему денежку, которая показалась ему слишком мелкой, он с презрением отшвырнул её от себя на землю, и так, чтобы все видели. И у меня снова закралось сомнение: ведь человек своим телом живёт в этом материальном мире, и всё в человеке приспособлено для жизни именно здесь и именно так. Этот мир, эти камни, этот верблюд – это всё, что у него есть. Но внутренний голос тут же ответил: ну и пусть себе живёт, тебе-то какое дело. Я встретился взглядом с маленьким хозяином верблюда. Смотрел он на меня исподлобья и без всякого намёка на дружелюбие. И там, за этим недружелюбным взглядом, было такое же «я», как и во мне. Как и моё, сознающее себя собою, сознающее себя существующим, а меня воспринимающее двуногим существом с деньгами в кармане. «Я для него лишь картинка, как, впрочем, и он для меня. Вот где непреодолимое расстояние! Что там всякие парсеки и световые года!» Непредставимо и непостижимо! Я уж готов был упереться в эту непостижимость и привычно повернуть вспять, но в этот раз вышло нечто совсем другое. Я вдруг не то чтобы понял, не то чтобы вообразил, и даже не представил, а скорее просто осознал, что «Я» и во мне, и в этом мальчике, и в окружающих меня людях – это одно и то же «Я». И не в каком-то философском или поэтическом смысле, а в самом что ни на есть прямом смысле. В том смысле, что именно таковой является единственно возможная реальность. Это снаружи «я» воспринимается как бесконечное множество разнообразных «я», а изнутри оно всегда одно. Снаружи их можно складывать в два, три, в миллиарды, а изнутри оно никак не складывается и ничего из него не вычитается. К нему вообще неприменима ни количественная категория, ни какая-либо иная из тех, что мы используем для описания неживого мира. Мало того, и всё живое каким-то образом сознаёт себя собой, отделяет себя от всего остального, питает себя, защищает себя. А значит и в нём есть это же самое «я». И оно вне времени и вне пространства. Оно неподвижно, оно стоит, а всё, что «не я», всё это вокруг него движется и изменяется, появляется и исчезает. Выходило, что первый микроб, динозавр и я – это изнутри одно и то же, а различно лишь по степени присутствия в этом видимом мире. И даже мои мысли и слова, которые я при этом употреблял, показались мне всего лишь определённой «степенью присутствия». Это было более чем странно. Мне даже на мгновенье подумалось, что лучше бы было привычно упереться лбом. «Хотя, с другой стороны, в привычном положении мы делаем такие ужасные вещи и часто несём такой бред, что, может быть, оно и ничего, если куда-нибудь чуть сдвинешься».

После «нулевой отметки» наш автобус стал так быстро спускаться к Мёртвому морю, что закладывало уши. Но так же быстро переключаться с одного на другое я был уже не в состоянии. Испытанное только что наверху переживание настоятельно требовало хоть какого-то осмысления. Ни о каких новых впечатлениях, казалось, не шло уже и речи. Однако никакого осмысления не происходило. Я был поставлен в тупик. Это теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что есть переживания, которые не укладываются в твоё мироздание, и как ни старайся, их туда не пристроить. Вот и выходит что-то вроде несварения, только не желудка, а разума. Я тогда не понимал, что мне надо было всё своё мироздание, выстроенное во всю мою жизнь из понятийных кирпичиков и образных блоков, разобрать до основания и выстроить его заново. А кладка эта замешена на таком крутом растворе опыта, что сделать что-то с наскока я ни под каким видом не смог бы. В таких случаях память иногда выстраивает весьма занятные сближения. Память связала для меня тех самых детей и палестинского верблюда с затерянной в наших бескрайних чернозёмах узловой железнодорожной станцией Астапово. Ноябрь. Заиндевевшие рельсы. Кругом чёрная, масляная пашня. Всё стынет, твердеет и убирается снегом. Темнеет рано, дни короткие. В окнах дома начальника станции горит свет. Там умирает Лев Толстой. За ним записывают последние слова, которые ещё можно было разобрать: «Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва». Обыкновенно я понимал это высказывание в том смысле, что Лев Николаевич, умирая, передаёт эстафету своего дела другим людям, скромно почитая себя одним из многих, кто внёс свой вклад в общечеловеческое дело на Земле. А жизнь как бы оставляет здесь, видит её будущность в деяниях потомков, в продолжении человеческого рода. И тут я увидел, что это совсем не так. Просто в такой форме он сумел выразить одно из последних своих озарений об общности и единстве человеческого «я», о вне временной и вне пространственной его сущности. По своей сути это было решение вопроса жизни и смерти. Результат человеческой жизни не принадлежит этому миру, он засчитывается там, где обитает её сущность. Да по-другому и быть не могло, Толстой один из немногих известных мне людей, который развивался, проявлялся, совершенствовался (как угодно) до последних минут своей жизни. Стал бы он перед смертью заниматься такими пустяками, как определение своего места в обществе или в истории. Я уж не говорю о выказывании на людях своей скромности. «Скромным вообще быть не скромно. Все же знают, что быть скромным это хорошо, а наоборот – плохо. Поэтому вести себя скромно означает выставлять себя перед людьми с хорошей стороны, а это ох как не скромно». Судя по его дневникам последних лет жизни, заниматься подобным баловством мысли, да ещё в последние часы, он просто не мог. Но вот что странно, мы были с женой в Астапово, и тоже в ноябре, точно так же было холодно, и я точно помню, что нам заводили послушать голос Толстого, записанный когда-то на фонограф, и среди прочих мыслей Лев Николаевич именно это и говорил, что «Я» во всех людях одно и то же. Выходило, что я об этом знал. Знал, но не понимал? Понимал, но не сознавал? Или сознавал, но не пережил сам? «Очень странная вещь – человеческое знание. Каково же было Толстому жить среди одних последователей. Последователей кого-то или чего-то, включая своих собственных». И разве это не странно, что раньше я не видел того простого факта, что жизнь вся целиком в сознании, а не в том следе, который сознание оставляет в этом мире? Каким бы глубоким этот след ни был. Ладно древние люди, они думали, что всё это кругом – вечно, но мы-то знаем: солнце выгорит, вода испарится, всё живое вымрет и так далее. Мы уже в состоянии научно описать конец света. И всё-таки несём и несём всё самое ценное в банк, который неизбежно лопнет.

Очень яркое воспоминание – Мёртвое море. Во-первых, было довольно занятно находиться в месте, где Эверест становится выше почти на полкилометра. Во-вторых, там было намного теплее и как-то просторнее, чем в пустыне. А в-третьих, – само море, в котором лежишь и не тонешь, не плывёшь, а барахтаешься. И без всякого порядкового номера: курортная беззаботность, когда нет ничего кроме солнца, моря, воздуха и радости ощущения жизни. И что за дело, что море мёртвое. «Неужели человеку всё ещё доступна безмятежность?» – только я успел это подумать, как вдоль берега с рёвом пронеслись два истребителя. В дальнейшем эти пролёты повторялись с аккуратной периодичностью. Я наблюдал за ними из-под пальмы, а окружающие не обращали на них, казалось, никакого внимания. «А как же все эти войны? Бесконечные». Когда-нибудь историки о нас напишут, что мы жили в период Больших войн. Люди, совершенно как животные, убивали друг друга за обладание самкой, за еду, за территорию, даже за какие-то абстрактные идеи или, того хуже, просто за самоназвания, которые сами же к себе и применяли, за принадлежность или не принадлежность к какому-либо сообществу. «Неужели это и есть эволюционная борьба за выживание? борьба за «степень присутствия»? присутствия этого самого, пресловутого всеобщего «Я»? Неужели в этом и есть проявление жизненной силы? Той силы, которая нами движет». Как-то всё это не укладывалось в голове. Если для животного мира это представляется абсолютно естественным, – там и должен выживать сильнейший, – то для нас-то это зачем? Сократа убили, а его «степень присутствия» куда больше, нежели у тех людей, которые его приговорили. Иисуса распяли, и о каком присутствии его палачей можно говорить? «Кто это? Что это?» И мне показалось совершенно нереальным, что я побывал на том самом месте, где происходило распятие, где человека замучили до смерти. Воображение тут же нарисовало картину истязания кнутом, вбитый через кость кованый гвоздь, подобный которому археологи действительно нашли в одном из захоронений того времени, перебитые голени и удар копьем под рёбра. Удар копьём, который выключает для тебя всю Вселенную. Навсегда. «Неужели для нас это и есть самая достоверная реальность?» Выходило, что всё дело в достоверности, а не в реальности. «Неужели ж Иисус для меня достоверней, чем я сам для себя?» А выходило именно так; выходило, что солёная вода передо мной и горы для меня достовернее, чем тот факт, что я сознаю себя собой. Но внутренний голос спорил: «То, что ты сознаёшь, несоизмеримо достовернее того, что ты видишь и слышишь, и о чём знаешь». Однако достоверность есть событийная, а есть достоверность сущностная. И они вовсе не совпадают. А психологическая достоверность вообще находится на грани того и другого. Поступок относится к событийному ряду, а мотивация – к сущностному. Одним словом, опять всё как-то запутывалось, заплеталось, затягивалось в мёртвый узел, какой можно либо оставить, либо разрубить одним ударом. Я именно так и поступил, резонно определив наипервейшей достоверностью собственное чувство голода. Мы оделись и пошли покупать свою очередную питу.