Пробуждение

На чтение потребуется 2 часа 40 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Мама снова повесила трубку. И это уже в третий раз. Едва заслышав мой голос, она реагирует моментально – трубка на том конце провода тут же оказывается сброшенной. Постоянство, с которым она не желает меня слышать, достойно восхищения.

Мы с Эдуардом Борисовичем в его кабинете.

– Ладно. Раз такое дело, я сам позвоню, – он кладёт передо мной листок бумаги и придвигает ручку, – номер напиши мне, я вечером из дома позвоню. А отец когда обычно дома бывает?

– Вечером. Или по выходным.

Я ясно представила себе отца, сидящего с неизменной газетой за кухонным столом. Перед ним – чашка остывшего чая, который он обязательно забудет выпить. Вот звонит телефон, и он, с лёгким сожалением оторвавшись от газеты, идёт в коридор снимать трубку. Что скажет ему Эдуард Борисович, и как отец будет реагировать, я уже не думаю – не хочу.

– Спасибо. Спасибо, Эдуард Борисович. Знаете, мне ведь очень неловко, что вам приходится столько со мной возиться. Правда. – Я умолкаю, видя, что весёлый доктор совершенно неожиданно смущается. Это заметно по суетливому движению, с которым он выхватывает из пачки очередную сигарету.

– Да не благодари, не надо, – он закуривает, – видишь ли, я хоть и не знаю, что там у тебя произошло, но я уже всяких перевидал здесь, в отделении, и… суицидов встречал предостаточно. Тебе я хотел бы помочь. Если бы мог.

Что скажет отцу Эдуард Борисович? «Здравствуйте, ваша дочь случайно выпала из окна, не желаете ли её получить?».

Нет, действительно, лучше об этом не думать.

 

Обнаружилось, что я боюсь высоты.

В нашем отделении проходит плановое мытьё окон. Анна Романовна, вооружённая разнообразным моечным инвентарём, переходит из палаты в палату с нечётными номерами, неповоротливой Ларисе достались чётные.

Я вхожу в палату, когда Анна Романовна, стоя на подоконнике, пытается дотянуться специальной маленькой шваброй до самых верхних перекладин оконной рамы со стороны улицы. Для этого ей приходится выступить одной ногой на жестяной подоконник с той стороны окна.

В какой-то момент она теряет равновесие, всего лишь на миг, но этого оказывается достаточно. Рука, обхватившая толстую, среднюю раму окна, на миг слабеет и теряет опору…

Голова кружится, тошнота подкатывает к горлу, когда я вижу все увеличивающуюся скорость, с которой летит к земле Анна Романовна…. Успеваю закрыть руками уши, чтобы не слышать звук шлепка, но всё-таки слышу его…

– Господи, да ей же плохо! – я уже сижу на полу, борюсь с уплывающим сознанием, пытаюсь его удержать. – Катька, беги, зови медсестру скорее, смотри, она позеленела совсем! – Голос соседки по палате звучит как бы замедленно и очень издалека…

Знакомый запах нашатыря…

 

Под вечер, сидя на «своей» скамейке вижу, как по дорожке больничного парка идет Анна Романовна. Маленькая и опрятная, она осторожно ступает, глядя себе под ноги и тщательно выбирая дорогу.

В первый раз вижу её вот так, без неизменного белого халата и шапочки.

Я пытаюсь представить, как живёт Анна Романовна, и какой у неё дом. Рисую в воображении комнату, чистенькую и светлую. Вязаная кружевная салфетка заботливо завешивает экран выключенного телевизора. На маленькой кухоньке – шторы в горошек, в углу – миска с молоком для кошки. Анна Романовна в свежем фланелевом халате и тёплых носках вяжет и слушает радио, тихонько бубнящее из угла комнаты. На кровати – серая кошка, она лениво наблюдает за клубком в корзинке у ног старушки. Кошка всё знает, но не смотреть на клубок невозможно.

А, возможно, я видела такую картинку в какой-нибудь детской книжке – кошка, старушка с вязаньем и шторы в горошек.

 

 

*   *   *

 

На работу, куда устроил его Валерий Дмитриевич, Саша так и не вышел, гордо заявив отцу, что работу себе подыщет сам. Валерий Дмитриевич сначала задохнулся от гнева, но после подумал и согласился. С сыновним неповиновением он сталкивался уже не раз. Хорошо изучил своего упрямца-сына, знал, когда следует подтянуть, а когда и ослабить родительские вожжи.

С тем, что от Саши не будет толку, он уже смирился. Последняя надежда на то, что оболтус-сын одумается, пропала после бестолкового Сашиного пребывания в мединституте, куда Валерий Дмитриевич пристроил его с огромным трудом, подняв все мыслимые и немыслимые связи и потратив немало денег.

В те дни мне пришлось многое передумать и переоценить.

Образ Саши, свободного, гордого и самостоятельного, обваливался прямо на глазах. От всего того, что так притягивало меня в нём, остался лишь своенравный папенькин сынок, капризный и избалованный.

После ссоры с отцом Саша всё больше стал походить на капризную девицу. На любые вопросы отвечал томным и манерным голоском, каждую минуту готов был обидеться и вёл себя как больной ребенок.

Однако именно в эти несколько дней Саша как будто снова вернулся ко мне. Лёжа вечерами на кровати в моей комнате, где он стал теперь частым гостем, он иногда откладывал книжку, и я видела настоящий, уже забытый интерес в его глазах. Перестал нестись стремглав к телефону, а заслышав звонок, громко кричал отцу, что его ни для кого нет.

Меня же, наоборот, стали тяготить его слабость, ненадёжность и неумение быть ровным.

 

Прислушиваясь к звукам квартиры за плотно закрытой дверью комнаты, я вдруг улавливала шаги Валерия Дмитриевича, направлявшегося в библиотеку.

По утрам Саша уходил хлопотать с устройством на работу – проходил медицинский осмотр, сидел в каких-то нескончаемых очередях в кадровом отделе.

В одно утро, проводив Сашу, я, не успев подумать, оказалась в кабинете Валерия Дмитриевича. Он сидел за письменным столом, читал. Я молча остановилась в дверях. Говорить мне было нечего, однако и неловкости не было совсем.

Отложив книгу, не говоря ни слова, он притянул меня и посадил к себе на колени. Молчала и я, про себя удивляясь, сколько же можно сказать без всяких слов.

Он был нужен мне, этот сильный человек был необходим и чувствовал это.

Позже мы перешли в библиотеку, Валерий Дмитриевич курил.

– Не вздумай казнить себя, Лера! Слышишь? Не нужно. Мы не делаем ничего плохого, поверь мне. Со временем всё образуется, всё встанет на свои места. – Мне показалось, что уговаривает он, скорее, сам себя.

Да и что могло встать на места, и какие это места?

Я понимала, что тону, но звать на помощь всё ещё не хотелось.

Кажется, мне хотелось остаться с Валерием Дмитриевичем.

Было ли это желанием спрятаться от необходимости признать, что с Сашей нас больше ничего не связывает?

Или невозможность вернуться домой к родителям заставляла меня жить в этом совершенно чужом для меня доме?

Наверное, и то, и другое.

Оставалось, конечно, надежда на то, что можно вернуться в университет, а, заодно, и в общежитие, продолжить учёбу, отговориться в деканате за пропуски… И будто не было ничего … Но и этого я боялась – боялась узнать, что из университета меня уже отчислили.

Решение не приходило. Смелости пока хватало лишь на то, чтобы проговорить себе все это. Дальше я не двигалась.

 

 

*   *   *

 

– Вот такие, брат, дела. – Эдуард Борисович задумчиво играет пачкой сигарет. – Действительно, суровая дама твоя маман. Кремень-женщина, нечего и сказать.

Итак, отец больше не живёт дома. Об этом мне только что сообщил Эдуард Борисович. Какими именно словами могла сказать ему об этом мама, я достаточно легко себе представляю.

Меня просто колотит от стыда. За себя, за свою семью, за всю нашу троицу неудачников, с которыми пришлось столкнуться этому весёлому и незлобивому человеку.

– Спасибо, Эдуард Борисович, – глухо повторяю я. Мне хочется, чтобы он ушёл в отпуск и забыл про всё, что связано со мной и моим семейством. Но его ничто, по-видимому, не смущает.

– Рабочий телефон отца помнишь? Давай! И адрес домашний давай сюда тоже. Родственники, какие есть – тоже запиши. Адреса там, телефоны – неважно. – Он кивает мне на листок и ручку.

 

Странно, но ещё совсем недавно мне казалось попросту невозможным вернуться домой, теперь же это кажется единственным правильным и возможным в моей ситуации решением. Даже какой-то азарт появился.

Я скучаю по нашей квартире, по своей комнате.

Однажды, на свой страх и риск, я целую неделю прятала под кроватью щенка. Он тихо сидел в коробке, будто понимал, что от его выдержки зависит собственная жизнь. Так продолжалось неделю. Я таскала ему из кухни котлеты, которые приходилось прятать в карманах, улучив момент, когда отвернётся бдительная мама. Он жадно ел всё, что я ему приносила, пил воду из бутылочки от канцелярского клея, молчал и лишь иногда тихонько скреб лапками по коробке, вежливо о себе напоминая.

Я брала его на руки, целовала мокрый чёрный нос, прижимала его, маленького и тёплого, к лицу и вдыхала изумительный, ни с чем на свете не сравнимый запах, каким могут пахнуть только маленькие щенки. Проливала над ним горькие слёзы, представляя, что будет, когда мой дерзкий, преступный замысел откроется.

В школе всё время ёрзала и думала только о том, как он там, в пустой квартире, совершенно один сидит в тёмной коробке под кроватью.

Ночами брала его к себе в постель. Гладила хрупкое тельце, укрывала своим одеялом, и он доверчиво засыпал возле меня, вздрагивая во сне и иногда негромко повизгивая.

Так, в постели, и застала его однажды утром мама, когда вошла будить меня в школу.

Мне повезло. Я тогда смогла убедить родителей оставить его. Не хочется вспоминать, чего мне это стоило. Назвали Сёмкой.

Через месяц Сёмка умер от чумки, а возможно, от какой-то другой щенячьей напасти. Не помог ни ветеринар, ни народные рецепты.

 

Мне нравится больница по выходным. Нет суеты утренних обходов, не бегают сломя голову по этажам медсёстры с историями болезней, не переругиваются с больными санитарки. Большинство больных располагаются с родственниками в парке, некоторые, выздоравливающие, уходят на выходные домой.

Хирургический корпус, в котором я нахожусь – всего лишь одно из отделений большой городской больницы. По соседству, разбросанные по огромной территории так называемого «сангородка», расположились другие отделения. Терапевтический корпус, кардиология, в самом дальнем углу парка укрылся за забором туберкулёзный корпус. Туберкулёзники не выходят за свою территорию – запрещено.

В безветренные дни до моей скамейки доносится ритмичный стук теннисного шарика – туберкулёзники обожают настольный теннис.

Сегодня впервые за всё время мне стало отчётливо жалко саму себя. По-настоящему жалко. Должно ли было случиться то, что случилось?