Пробуждение

На чтение потребуется 2 часа 40 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Я слишком много сплю. Просыпаюсь, не понимая до конца, который сейчас час. Да что там час, часто я даже не могу определить даже время суток. Утро, день, или вечер – мне неведомо. Время я не отслеживаю и не спрашиваю.

Наверное, я бы и вовсе не просыпалась, если бы не Анна Романовна, которая всякий раз будит меня поесть. Анна Романовна усаживается на стул возле кровати и терпеливо скармливает мне то, что, по её мнению, мне непременно и обязательно необходимо съесть.

Мне всякий раз очень неловко есть, как маленькой, с ложки, однако спорить не приходится – я действительно очень слаба, да и рука у меня пока всего одна, и та – левая.

Ещё более неловко всё, что связано с туалетом. Здесь со мной тоже добрейшая Анна Романовна.

– Ты мне эти свои «спасибо» прекрати, – наигранно-строго заявляет мне добрая старушка, – я здесь на работе, мне за это зарплату платят.

Если подумать, то всё моё существование сегодня сводится к трём основным надобностям: сон, еда и туалет. Грустно.

И снова наваливается сонливость.

 

С самого детства в самые страшные, а иногда и ответственные моменты, меня непременно тянуло спать. Всегда и везде, при возникновении любой сложной, выходящей за привычные рамки ситуации, я засыпала. Засыпала крепко и безнадёжно.

Вспоминаю случай, как один мальчишка из нашего двора сломал на моих глазах руку. Мы играли в космонавтов, забравшись на высокую ветку дерева. Позабивали гвоздей, натянули между ними провода и верёвочки, которые выполняли в нашей игре роль высокоточных космических приборов. Космонавт Пашка готовился выйти в «открытый космос», то есть, попросту говоря, спрыгнуть вниз и, имитируя движения космонавта в космосе, плавно побегать вокруг дерева.

Неловко прыгнув, он кособоко завалился, и вдруг резко подскочил и вытянул перед собой руку, согнутую странным, неестественным образом. Я аккуратно «заглушила двигатель», спустилась и приблизилась к уже побелевшему, стоявшему отчего-то по струнке, Пашке. Рука была согнута не в локте и не в запястье, а где-то посередине. Разорвав кожу, наружу вышла самая, что ни на есть, Пашкина кость.

Я увела его, притихшего от шока, домой, сдала охнувшей маме, сама же вернулась домой и, без раздумий, залезла на буфет в кухне. Вечером, крепко спящую на буфете, меня обнаружил отец. Зачем я залезла туда, и почему мне вздумалось заснуть именно там, внятно ответить не удалось. Однако проспала я не менее пяти часов.

Вот и сейчас, в больнице, я сплю без удержу и без возможности остановиться.

 

 

*   *   *

 

Ближе к зиме в общежитие поселили целую партию новеньких, студентов так называемого «рабочего» факультета. Комендантше Алле Валерьевне пришлось подавить настоящий бунт, который устроили наши старожилы, не желая пускать в свои крепкие, обжитые годами коллективы, рабфаковцев. Однако, мятежников нейтрализовали, напугав жалобами в деканат и последующим отчислением.

Откуда взялось такое название, и насколько оно верно, было мне неизвестно, но в общежитии их так и называли – рабфаковцы. Рабфаковцы оказались шумной, весёлой и какой-то лихой ватагой, не похожей на однообразных, вечно сонных обитателей этажей.

И началась в общежитии новая, «вечерняя» жизнь, которую я с упоением наблюдала и слушала, не смея пока к ней приблизиться.

Я слегка завидовала этим бесшабашным ребятам, ведь именно такой и представлялась мне раньше моя студенческая жизнь.

Устраиваясь по вечерам прямо на лестнице нашего четвёртого этажа, рабфаковцы пели под гитару, смеялись, пили вино и порой засиживались до самого утра.

Иногда с первого этажа поднималась поворчать заспанная вахтёрша Ирина Тихоновна, угрожала пожаловаться в деканат, что неизменно вызывало шквал шуток и взрывы хохота. Рабфаковский деканат, был, по-видимому, намного лояльнее к своим студентам.

Иногда из глубины коридора воинственно появлялась злобная и всегда недовольная пятикурсница Галя Шарова, староста этажа и секретарь комсомольской организации факультета. С Галей шутить не осмеливались, нехотя расползались по комнатам.

Но чаще всего вечерняя жизнь на лестнице протекала своим обычным, весёлым темпом, и мне оставалось только прислушиваться к такой заманчивой, настоящей, лёгкой и радостной жизни.

 

В один из вечеров с лестницы, где привычно расположились рабфаковцы, донеслось пение. Пение, безусловно, слышалось и раньше, но вот такое – впервые.

Девушка пела чистым, высоким и каким-то вовсе неземным голосом, который, казалось, вплыл на этажи нашего грязного, обшарпанного общежития по ошибке, и вот-вот упорхнёт туда, где ему и место – в другие миры, другие цивилизации.

Я даже не заметила, как оказалась на ступеньках лестницы, времени набираться смелости попросту не было, так боялась пропустить хотя бы пару нот этой волшебной музыки.

– «Полупустой вагон метро, длинный тоннель. Меня везёт ночной экспресс в старый отель…» – обладательница чарующего голоса оказалась черноволосой красавицей Ольгой, которую я ежедневно встречала в коридоре и на общей кухне. Похожая на испанку, с белозубой улыбкой и блестящими чёрными волосами, была она красива той вызывающей красотой, которой, казалось, позволено всё на свете.

По утрам Оля, не скрываясь, курила в кухне, сидя на подоконнике и поглядывая на свою кастрюльку с сосисками. Кастрюли в общежитии воровали нещадно.

– «…вези меня, ночной экспресс, вези меня…», – Ольге аккомпанировал на гитаре Алик, самый шумный и весёлый рабфаковец. Цыганистый, дерзкий и бесшабашный Алик каждое утро ураганом носился по этажам общежития, разыскивая то свой свитер, то колоду карт, потерянную вечером, то занимая рубль до стипендии.

 

Притихшие от неожиданной красоты пения, мы сидели на ступеньках и переживали, наверное, одинаковые эмоции. Над грязной лестницей, над всем общежитием, его обитателями, над всем миром, от нашей улицы Российской до самых далёких и холодных звёзд, царила Красота. Мы могли её видеть, слышать, плыть вместе с ней над землёй, не оценивая и не завидуя, могли раствориться в ней хотя бы ненадолго, пока звучит волшебная песня.

Красавица Оля тем временем допела, громко расхохоталась, глядя на нас, притихших, и протянула свой пустой стакан волосатому парню с бутылкой, который, встрепенувшись, торопливо набулькал ей красного вина.

Кто-то принялся рассказывать анекдот, некоторые засмеялись, Алик забренчал на гитаре дворовый мотивчик.

Я тихонько удалилась в «келью», как я про себя называла свою комнатушку.

 

Ночью, лёжа без сна, я снова и снова вспоминала волшебную песню. Думала про Олю и про то, как ей удаётся быть такой независимой и гордой, смешливой и компанейской.

Что же всё-таки нужно для популярности? С детства многие знакомые родителей говорили, глядя на меня:

– А Лерка-то ваша красавицей растёт! Ну, держитесь, мужики, когда вырастет!

Мне было очень приятно расти «красавицей», и я искренне ждала, когда вырасту и начну всех сражать своей красотой. Только вот что-то с этим пока не получалось.

А ещё я решила во что бы то ни стало узнать, что это была за чудесная песня, кто её сочинил и как звучит оригинал.

 

 

*   *   *

 

Дни в больничной палате настолько похожи один на другой, что иногда я не уверена, действительно ли «вчера» было вчера и правда ли, что у каждого дня имеется своё «завтра». Время не то, чтобы остановилось для меня, но перестало что-либо значить. Оказалось, что это вполне приемлемо – жить вне времени. Иногда, правда, я, так или иначе, выхватываю вдруг из чужого разговора какую-нибудь дату и даже обдумываю её некоторое время, но полного понимания, ощущения себя в жизни, как в последовательном процессе, всё-таки не наступает.

Наверное, это оттого, что мне нечего ждать. Сколько я себя помню, всегда чего-нибудь жду. Каникулы, день рождения, окончание школы, поездка в пионерский лагерь, конец недели, стипендия. Жду привычно, зачастую совсем об этом не задумываясь. Просто ставишь себе в мозгу некий флажок и приближаешься к нему.

Теперь мне никак не удаётся разобраться, чего же мне ждать. Выздоровления? Но то, что за ним последует, представляется настолько смутным и безвыходным, что я не только не жду его, наоборот, я его боюсь.

Тупик, в который я себя загнала, заставляет меня благодарить эту больницу за паузу, передышку, которая, похоже, очень нужна была мне в последнее время.

 

Каждое утро дежурная медсестра входит в палату со стаканчиком с градусниками, которые рассовывает моим сонным ещё соседкам. Меня будят немного раньше уколом.

Завтрак мне приносят в палату, как, впрочем, и обед, и ужин. Каждое утро Анна Романовна заботливо ставит на тумбочку возле моей кровати тарелку с кашей и стакан чая. После этого, полуоглянувшись на дверь, торопливым движением достаёт из кармана яблоко или мандарин. Иногда – конфеты.

Ежедневно Эдуард Борисович обходит своих больных, в нашей палате ему «принадлежу» я и ещё две женщины. В неизменно весёлом расположении духа, он всякий раз весело и грубовато отрывает пластыри с моего живота, осматривает швы, и каждый раз заключает, как же быстро на мне всё заживает.

После на перевязку приходит миловидная медсестра Лена из процедурного кабинета. Она усаживается возле кровати, стреляет своими смешливыми глазами и выуживает большим блестящим пинцетом из принесённого эмалированного лотка чистые салфетки и пластыри. Руки Лены всегда в перчатках, а из-под белого медицинского колпачка всегда одинаково выбивается весёлая рыжая прядка завитых волос.

 

– Ну вот что, барышня, – сообщает мне сегодня доктор, – я тут что подумал: хватит уже тебе лежать, как Илье Муромцу! Пора вставать, знаешь ли! Сегодня как раз Анна Романовна дежурит, вот с ней и попробуете пройтись. Далеко не убегай, рано пока. – И, наклонившись к самому моему уху, заговорщицки прибавляет: – И к окнам не подходи!

Определить, рада ли я тому, что смогу, наконец, встать, не получается.

После обеда, во время «тихого часа», Анна Романовна помогает мне сначала сесть в кровати, а затем и встать на ноги.

Голова кружится, в гипс на правой руке, кажется, вмонтировали двухпудовую гирю. Соседки, которые уже давно оставили попытки разговорить меня, неожиданно радуются моему прямохождению.

– Во-о-от, видишь, как… так и побежишь скоро, – раздаётся с тех коек, откуда не слышится храп.

– Она и побежит, вот увидите, на ней заживает всё быстрее, чем на собаке, так доктор говорит, – гордится мной милая нянечка.

А пока мы медленно доходим до двери палаты. Чувствую, как Анна Романовна поглядывает на меня сбоку опытным взглядом сиделки.

– Спасибо, а можно я ещё немного по коридору пройдусь? – спрашиваю её, почувствовав внезапную радость передвижения.

– Подожди, халат-то на тебя накинем хоть, куда же в ночнушке-то? – Она возвращается к кровати, и тут вся бодрствующая половина палаты приходит к выводу, что халата у меня нет. Не выдали. Поэтому дальний поход придётся пока отложить.

Я возвращаюсь к своей кровати, и перекладываю подушку так, чтобы лежать лицом к большому окну с облупленной кое-где краской.

Теперь, вместо унылого вида больничного коридора, у меня имеется кусок прекрасного голубого неба.

 

Я симулирую потерю памяти. На самом деле период беспамятства был совсем коротким, я же растягиваю, как могу, возможность не отвечать на вопросы, не возвращаться к тем событиям, никого не видеть и не отвечать за свой поступок.

Хотя в глубине души знаю, что всё это мне ещё предстоит.