Пробуждение

На чтение потребуется 2 часа 40 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

– Лерка, я не у тебя вчера кружку свою оставил? – в дверь просовывается лохматая голова Алика. – Вот же блин… Где-то пил вчера чай, теперь вот кружки нету. А у кого пил – ни фига не помню… Ладно, побежал…

Алик стремительно уносится по коридору. Я знаю, что кружка его непременно найдётся у девчонок в четыреста пятнадцатой, но Алик справится и сам. Не нужно нарушать его утренний ритуал.

Теперь у меня много приятелей среди рабфаковцев. По вечерам я вместе со всеми сижу на ступеньках лестницы, слушаю песни, иногда, если время поджимает, выношу с собой учебники и читаю одним глазом. Так делают многие. Однажды мы долго смеялись, неожиданно заметив, что все до одного обитатели лестницы одновременно уткнулись в свои учебники, и сколько времени на ступеньках царила академическая тишина, сказать никто не мог.

– Я не понял, у нас что здесь, изба-читальня или? – первым очнулся Алик, и все буквально покатились со смеху, осознав картину, которую мы собой в тот момент являли.

Но, несмотря на лестничные посиделки, в целом жизнь моя оставалась по-прежнему достаточно обособленной.

 

Как-то вечером, возвращаясь из магазина, я сильно упала, запнувшись на ступеньках первого этажа, растянувшись прямо на глазах у охнувшей вахтёрши Ирины Тихоновны. Две поллитровки кефира немедленно потекли по ступенькам.

– Я сейчас уберу всё, за тряпкой сбегаю только, – бодро подскочила я на ноги.

Сначала собрала и вынесла крупные бутылочные осколки, потом принялась собирать тряпкой липкую белую жижу. Выжала в ведро первую набрякшую тряпку, и не сразу поняла, отчего вода в ведре вместо мутно-белой приобретает уверенный розовый оттенок. В ладонях появилась боль.

Я бросила тряпку на пол, посмотрела на руки и едва устояла на ногах – десятки, а, может, сотни осколков торчали из моих ладоней, отсвечивая и поблёскивая подлыми, остренькими краями. Кажется, я стояла так какое-то время, зачарованно глядя себе в ладони и не вполне понимая, что же делать с этой красотой. А по рукам уже бежали ручейки крови, стекали на пол и смешивались с кефирной рекой.

– Иди уже, руки-то перевязывай, бестолковая! – первой опомнилась Ирина Тихоновна, – чего стоишь, как вкопанная? Обработать раны-то нужно, хватит уже, прибралась… Иди, говорю, сама я тут приберу. Одна беда с такой уборкой!

– Ой-ёй-ёй! – дверь, только что хлопнувшая за моей спиной, впустила незнакомого парня, который сразу же подошёл ко мне, – что это за кровавая драма здесь у вас происходит? Помощь нужна? Конечно, нужна! – ответил он сам себе, и, стянув с шеи шарф, подложил под мои сложенные лодочкой руки.

– Ты б помог ей, что ли, молодой человек, – обратилась к нему Ирина Тихоновна, – может, в больницу ей надо? Проводить, может, там…

– Зачем в больницу? Не надо, мы и сами управимся. Бинты, йод, вата найдутся? – спросил у меня парень.

– Ага, в комнате аптечка есть, я на четвёртом этаже живу, – стараясь не смотреть на окровавленные ладони, прошептала я.

 

В комнате, сбросив куртку и усадив меня на кровать, парень огляделся по сторонам и, схватив тазик, выбежал с ним в коридор. Принёс тёплой воды, переворошил небогатую мою аптечку и, вооружившись пинцетом из косметички, принялся за дело.

Осколки брезгливо сбрасывал в блюдечко, раны тут же обрабатывал йодом, действуя ловко и уверенно.

Несмотря на боль в руках, мне было очень приятно оттого, что надо мной хлопочет этот красивый незнакомый парень. Светловолосый, был он, что называется, «русского» типа, широкоплечий, ростом чуть выше среднего. Ладный и уверенный в каждом движении, он выглядел намного взрослее всех известных мне парней из университета. Даже торопясь, он казался каким-то расслабленным. Уверенность, чувствовавшаяся в каждом его движении, успокаивала и расслабляла.

– Меня Сашей звать, – между делом сообщил он.

– Лера, – откликнулась я, в очередной раз радуясь тому, что избавилась от ненавистной «Валерии», и спохватилась: – Очень приятно, и… спасибо, Саша за оказание первой помощи. Даже и не знаю, что бы я без тебя делала.

– Да не за что благодарить, – беспечно откликнулся он, – мне, можно сказать, практика, я ведь в медицинском учусь. Так что это – как раз моя специализация. А ты что же, одна живешь? Не скучно?

– Ага, одна. Не скучно, я уже привыкла.

Тем временем Саша перебинтовал мне ладони, получились очень даже весёленькие белые варежки.

– Ну, вот, кажется, всё вынули. Если что и осталось, не беспокойся, я могу завтра заглянуть, на перевязку. У меня здесь друг живёт, одноклассник, на этом же этаже, Олег Простов, знаешь его?

– Знаю, он на рабфаке учится, – мне не хотелось, чтобы Саша вот так просто сейчас взял и ушел. – Может, чаю выпьем? Рабфак всё равно сейчас на занятиях, они ведь со второй смены учатся.

– Чаю? Это с удовольствием. Только ты отсюда командуй, а я сам немножко у тебя похозяйничаю, можно? – Саша уже прошёл в «кухонный» угол и включил электроплитку. Поставил на неё маленький чайник и осмотрелся в поисках заварки. – Я тоже живу в общаге, в «медовской», знаешь, где это?

– Ага, кажется, знаю, здесь рядом совсем, через стадион, так?

– Точно, пятый этаж, пятьсот первая, если будешь в наших краях, заходи, не стесняйся. Если забудешь номер комнаты, то спросишь Капитанова Александра, меня там все знают, – усмехнулся он.

 

В тот день Саша просидел у меня до самого вечера, пока общежитие не огласилось громкими выкриками, взрывами смеха и топотом, возвещавшими о том, что студенты рабочего факультета вернулись после напряжённого дня занятий.

Пришёл он и на следующий день, осмотрел руки, констатировал чистоту ран и сделал перевязку.

Вечером, долго и бездумно сидя над учебником современного русского языка, я отчётливо поняла, что по уши влюбилась в студента мединститута Александра Капитанова.

 

 

*   *   *

 

Хирургическое отделение, как, впрочем, и вся больница, уже исхожены мной за эти несколько дней, что мне разрешено ходить, вдоль и поперёк. Едва приступив к самостоятельному передвижению, я принялась за изучение здания, прокладывание новых маршрутов с первого этажа на четвёртый и наоборот.

Типовое здание больницы имеет две лестницы, по одной в конце каждого коридора и одну, маршевую, всегда перекрытую, парадную. Поэтому вариантов дойти до первого этажа имеется, при отсутствии других развлечений, множество: можно, спустившись до третьего этажа, пройти по длинному «травматологическому» коридору и продолжить спуск уже по противолежащей лестнице, а на втором проделать такой же манёвр по ещё одному отделению хирургии.

На первом этаже больницы имеется огромный, гулкий холл для посетителей, в котором устроен зимний сад. Холл открыт для посетителей только в часы разрешённых посещений, по два часа дважды в день. В остальное время деревянные лакированные скамеечки под фикусами и финиковыми пальмами привлекательно пусты, больные спускаются сюда редко, и лишь в самом дальнем углу, укрытые наиболее буйной зеленью, покуривают иногда медсёстры.

Я подолгу сижу в пустом и гулком холле, пытаясь придумать выход из моей запутанной ситуации. Понимаю, что своим молчанием я загоняю себя в угол всё глубже. Но ничего лучшего пока не придумывается.

 

– Ну, и ладно, не хочешь говорить правду – не нужно. Дело, в конце концов, твоё. Но скажи мне только вот что: ну, допустим, продержу я тебя по дружбе ещё месяц в больнице, а потом что? Куда ты пойдёшь? На вокзал? У тебя ведь даже одежды для выписки нет! Или ты и это тоже забыла?

Мы с Эдуардом Борисовичем одни в перевязочной.

– А ведь ты знаешь, и я знаю – всё ты помнишь, просто по каким-то неведомым причинам предпочитаешь молчать. Я прав? – он абсолютно прав, однако дальше мы по-прежнему не двигаемся.

– Или тебя сразу отсюда в «дурку» определить? Пойми ты, не хочу я тебя в «никуда» отпускать, совсем не хочу. Я помочь хочу тебе, как ты понять-то не можешь, бестолковая твоя голова? Ну, давай ещё раз, у тебя ведь есть родственники? Где они?

– Эдуард Борисович, можно мне в палату пойти? – я чувствую себя неблагодарной и тупой. – Я действительно ничего не могу ответить вам, мне нечего отвечать. Не спрашивайте меня, пожалуйста.

– Ладно, делай, что хочешь. Надумаешь – сама обратишься.

Я выхожу в коридор, и прислоняюсь спиной к стене. Чувствую сквозь ветхий больничный халат приятную прохладу стены.

Одежды у меня действительно нет, как нет и многих других необходимых вещей. Даже зубную щётку, расчёску, бельё и прочие вещи, которые принято называть «личными», мне выделили из запасов хирургического отделения.

Спасибо добрейшей Анне Романовне.

 

В первые после реанимации дни я ещё ждала. Даже не ждала, а как-то всё не верилось, что возможно вот так, прыгнув в окно, прыгнуть в «никуда».

Ещё совсем недавно у меня было то, что полагается, казалось бы, всем: дом, отношения с близкими людьми, обязанности, ожидание, печали и страхи. И от всех этих обязательных составляющих жизни меня отделил один единственный десятиметровый прыжок. Понимаю, что дело совсем не в высоте, но всё-таки не могу не соизмерять расстояние и состояние.

Никому не нужная, никем не потерянная и не разыскиваемая, я лежу в больнице совершенно незнакомого мне города со страшными ранами, смотреть на которые я так до сих пор и не научилась. Возвратиться некуда, идти вперёд – тоже.

Ещё недавно я бы плакала, случись со мной беда даже намного меньшая. Плакала бы просто так, единственно, из жалости к себе самой. Теперь мне уже не плачется.

Это падение, кажется, переключило меня на какой-то новый жизненный ритм, созерцательный. Мне не хочется бороться, мстить, выжидать. Я спокойно переживаю происходящее, не давая ему собственной оценки. Все отмеренные на жизнь эмоции я потеряла в полёте, где-то между четвёртым и вторым этажами.

Соседки по палате, наконец, оставили попытки втянуть меня в свой болтливый коллектив. Единственное, что так и не даёт им покоя – это то, что никто меня не навещает.

 

А в мире, к величайшему моему удивлению, уже весна. Я обнаруживаю её, когда в первый раз самостоятельно подхожу к окну. И оказываюсь совершенно не готовой увидеть молодые, робкие листочки на тополе под окном и настоящую зелёную траву, о тончайшей мягкости и свежести которой остаётся только догадываться, глядя из-за двойной рамы окна четвёртого этажа.

Настоящего весеннего буйства ещё нет, оно – впереди. А пока молодое весеннее солнце лишь пробует свои силы, и, кажется, само радуется своим неожиданным успехам: клейким маленьким листочкам, жиденькой свежей травке и тонкому аромату, еле уловимому, который уже разливается в воздухе.

 

Мне кажется, что я вижу себя как бы с улицы – вон она я, застыла у окна четвёртого этажа, прищурившись от яркого солнца. Реально ли всё, что происходит? И кто же всё-таки я настоящая – та, что стоит у окна, или та, что смотрит с улицы?

И внезапно я также отчётливо вижу себя в незнакомом дворе.

Зимнее небо тяжело навалилось на крыши серых, унылых пятиэтажек. Я реву и разрываю на мелкие кусочки сначала комсомольский, а затем и свой студенческий билет. Жёсткие картонные корочки с трудом поддаются моим замёрзшим пальцам. Измельчённые остатки бросаю в урну. И наблюдаю сквозь слёзы, как на них падает неожиданно мягкий снег. Первые снежинки не удерживаются на тёплых от моих рук бумажных клочках, тают, на них тут же плавно опускаются новые, и вот уже ровный слой припорошил мои истерзанные бумажки. Смотрю на них и реву ещё сильнее.

Когда же это было?