HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Антон Золотарёв

Мерда

Обсудить

Роман

Опубликовано редактором: Елена Зайцева, 21.02.2007
Оглавление

11. Пищевая пирамида
12. “Serves Babylon”
13. Блуждающий огонь

“Serves Babylon”


 

 

 

Париж – это самое большое, прекрасное и уютное кладбище в мире.

Когда полудикий совок, любознательный северный варвар попадает туда впервые, то поначалу он испытывает культурный шок и некое восхитительное головокружение. Затем он охотно переживает достаточно продолжительный период бытовой и поведенческой адаптации. Но в конце концов он неизбежно достигает третьей и последней стадии своей психологической трансформации, – он чувствует себя заживо погребенным. По доброй воле заживо погребенным в безымянной братской могиле, на плебейских задворках самого фешенебельного кладбища в мире.

Что касается тебя, то ты довольно быстро достиг этой последней стадии.

Зима 1994-го года. Тебе было тогда двадцать четыре земных года. Ты сидел на лавке, на перроне станции метро “Сэвр Бабилон”. Точнее сказать, сидел не ты, а твоя телесная оболочка, лишенная сознания, воли к жизни, мыслей и чувств. Ты был не человек – ты был Страдание. Чистое, стерильное, освобожденное от посторонних примесей Страдание высшей пробы. В том, что раньше было твоими мозгами, едва теплилось теперь последнее смутное желание: докурить вот этот рваный окурок, расплющенный чьей-то ногой, а потом зачем-то броситься под ближайший состав поезда. Зачем именно – ты уже позабыл, но чувствовал, что для чего-то обязательно нужно это сделать.

На тебе была грязная кожаная куртка, насквозь мокрая по причине затяжного февральского дождя, под которым ты вынужденно провел всю предыдущую ночь, так как идти было некуда и не к кому, – крышу над головой ты внезапно потерял, а знакомых в Париже у тебя к тому времени еще не было.

В твоих карманах не было ни единого гроша: последнюю мелочевку ты пропил с горя в каком-то сквере, и теперь загибался с похмелья со страшной силой. Тебя ебло и колбасило как никогда прежде. Ты был совершенно уверен, что эти похмельные муки не закончатся никогда. А раз так, то впереди у тебя не могло быть ничего такого, из-за чего следовало бы продолжать жить дальше. Ты чувствовал, что от тебя слегка подванивает, совсем чуть-чуть, как от начинающего, но уже делающего успехи бомжа, и поэтому остатки стыда еще больше усугубляли твои мучения.

Ни один из пассажиров, стоящих на перроне станции метро, не мог знать о том, что рядом с ними находится не столько начинающий бродяга, сколько начинающий самоубийца. Впрочем, им было явно насрать и на то, и на другое обстоятельство. Они, как всегда по утрам, думали только о работе и о деньгах. Все остальное им было совершенно по барабану.

Неподалеку от тебя, в самом конце перрона, там, где находится спуск в служебный туннель, ты заметил старуху-клошарку в каких-то невообразимых лохмотьях. она сидела на полу, прислонившись спиной к стене, обоссанной многими поколениями парижских клошаров, и время от времени отпивала из литровой бутыли дешевое красное винцо. В какой-то момент старуха вдруг поднялась со своего места, повернулась спиной к перрону и присела на корточки, явно намереваясь заняться отправлением своих естественных надобностей. Она позаботилась о том, чтобы предстоящее зрелище стало доступным наибольшему количеству почтенной публики. Задрав подол и спустив с себя никогда не стираные трусы, она сперва бурно и обильно проссалась, но не встала с места, из чего ты заключил, что она собирается еще и посрать заодно. И ты не ошибся – из ее дряблого обвисшего зада постепенно стала вытягиваться довольно увесистая какашка.

Ближайшие невольные зрители поспешили отвернуться, стараясь держаться как можно дальше от этого бесплатного, но не пришедшегося им по вкусу представления. Что ж, у каждого свои предпочтения. Но зачем же так брезгливо морщиться и так злобно шипеть? – думал ты. – Лицемеры! Как будто вы сами не сделали того же самого всего полчаса назад, перед выходом из дому...

Ты не стал отводить взгляда от обстоятельно срущей старухи. Тебе показалось весьма знаменательным, что последнее, что ты увидишь в своей ебаной жизни, будет дефекация. Кто еще из этих будущих жмуриков на перроне мог бы на том свете похвастаться тем же?

Наконец старуха просралась и, не совершив никаких последующих гигиенических действий, неспеша надела трусы и невозмутимо уселась на свое прежнее место.

Вскоре послышался гул приближающегося поезда, и твое тело бессознательно напряглось, готовясь к прыжку и мгновенному превращению в кровавое месиво.

Но тут мимо тебя проскочила какая-то молодящаяся расфуфыренная блядь лет сорока. Злобно взглянув на тебя, она на ходу бросила в твою сторону: “sal droguee!” (грязный алкаш). Твое приготовившееся к смерти тело вздрогнуло, как от последнего контрольного выстрела, и тотчас безвольно обмякло.

Вообще-то у вежливых парижан совсем не принято вот так, пoходя и ни за хуй собачий, вслух залупаться на человека, и тебе было особенно обидно, что из-за какой-то злобной твари твой прыжок на рельсы на этот раз не состоялся, так что тебе придется еще страдать и страдать в ожидании следующего поезда. Тебе было непонятно, как можно испытывать ненависть к умирающему или самоубийце? Ведь это же верх бесчеловечности! Ты никогда не требовал от людей жалости или сострадания к своей персоне. Ты вполне удовлетворился бы элементарным равнодушием...

Вдруг старая клошарка довольно бойко вскочила со своего места и набросилась на расфуфыренную тварь.

– Ты что это себе позволяешь, грязная шлюха! – отчетливо произнесла она. – Да как ты смеешь обижать человека?! Это человек! Видишь, ты, пизда! Это живой человек!..

От такой неожиданной атаки злобная манда совершенно охуела и попятилась поперек перрона, так что ты даже испугался, как бы ей не пришлось ебнуться на рельсы вместо тебя.

– Простите, мадам, я не совсем поняла, в чем, собственно, дело? А? Что-то случилось?

– А случилось то, ебаная ты буржуазная срань, что ты сейчас ни за что оскорбила человека, – сказала старуха, сделав отчетливое ударение на слове “человек”.

– Какого еще человека?

merde, да вот этого человека!

При этих словах старуха указала пальцем в твою сторону. “Буржуазная срань” обернулась и нашла тебя взглядом. Наконец поняв, в чем дело, она сказала:

– Ну все, с меня довольно! Вы пьяны, и от вас, простите, скверно пахнет. Если вы сейчас же не прекратите шуметь, то я иду звать полицию!

– Ничего ты не поняла, merde, – сказала старуха, покачав головой. – И никогда не поймешь. И знаешь, почему? Потому что ты не человек, а заурядная буржуазная жопа, каких полно. И поэтому тебе, к примеру, никогда не бывает больно, то есть ОЧЕНЬ больно. А вот он – человек, и поэтому – посмотри на него! – ему-то бывает ОЧЕНЬ больно. Посмотри ему в глаза – как раз сейчас ему ОЧЕНЬ больно. Но ты этого не видишь. Это может увидеть только человек!

С этими словами старуха с достоинством ткнула себя пальцем в грудь.

– Идиотка! Ну полная идиотка! – воскликнула “буржуазная жопа” и, дернув плечиком, поспешила заскочить в вагон следующего, только что прибывшего поезда.

Ты подошел к старой клошарке, чтобы поблагодарить:

– Спасибо, что вы за меня заступились. Теперь я ваш должник, а мне и подать-то вам нечего. Я знаю, в это трудно поверить, но у меня сейчас нет ни гроша.

– Ничего, сынок, ничего... Я не пропаду. Береги себя, сынок, ладно? Ты – живой человек, а они все – падаль, просто гнилая падаль. А знаешь, почему ты человек, а они – падаль? Потому что – слушай меня внимательно! – потому что в твоих глазах я увидела БОЛЬ, страшную БОЛЬ, нестерпимую БОЛЬ, адскую БОЛЬ, божественную БОЛЬ, которую способны испытывать только люди...

Сказав это, старуха вдруг принялась копаться в карманах своей широченной вязаной кофты, надетой поверх грязного мужского плаща.

– На вот, возьми! Может, это тебе пригодится... если ты не дурак, – сказала старуха и протянула тебе пустую смятую пачку из-под популярных дешевых сигарет с впечатляюще двусмысленным названием: “Gauluases sans filtre” – “Галлы без фильтра”.

На прощание клошарка потрепала тебя по щеке и, не дав тебе опомниться, молча направилась в свой угол на перроне.

Ты повертел в руках пачку из-под сигарет. Ничего особенного в ней не было – просто смятая пачка голубого цвета с галльским крылатым шлемом посередине. Ты заглянул внутрь странного подарка и вынул оттуда использованный билет на метро – продолговатый кусочек желтого картона, – сплошь исписанный бисерным каллиграфическим почерком:

“La puissance des mouches: elles gagnent des batailles, empêchent notre ?me d/agir, mangent notre corps.” (Pascal. Pensees)“Могущество мух: они побеждают нас тем, что, досаждая телу, препятствуют работе души.” (Б.Паскаль. “Мысли”, 367, 83)

Прочтя эту мизантропическую сентенцию, ты разочарованно пожал плечами. Что ж, ты и раньше знал эту популярную максиму. Так называемые нормальные люди – это безмозглые кусачие мухи, бессмысленно роящиеся в больших городах, питающиеся гниющими отбросами и восторженно жужжащие над всяким говном. Было бы слишком большим упрощением только в них видеть причину испытываемой тобой боли, которая не прошла незамеченной для проницательной старухи.

И тут тебя осенило. Тебе вдруг пришла в голову странная мысль о том, что, возможно, боль есть гораздо более важный инструмент познания, нежели разум. Что именно страдание инициирует разум на познание чего бы то ни было, и что мысль всего лишь переводит уже познанное на доступные нам языки. В самом деле, что такое сознание, как не вынужденная попытка организма спасти себя от избыточного давления боли путем поиска и нахождения какого-либо реального выхода из угрожающей ситуации? Если бы страдания как ощущения не существовало в природе, то для чего же тогда было бы нужно стремиться к познанию? Возможно, что именно по этой причине восточные мистики истязали свое тело и изнуряли себя лишениями и постом. В таком случае самоубийство, которое ты только что собирался совершить, было не только попыткой одним махом избавиться от боли, но в гораздо большей степени стремлением сознания избавиться от себя самого. Перестать быть, чтобы перестать знать. Садхана наоборот, тотальное духовное умаление, евангельская “нищета духа”, доведенная до стадии полного совершенства.

От этих мыслей тебя замутило. Самоубийство вдруг предстало перед тобой как великая анти-цель всей твоей жизни, лежащая в диаметрально противоположном направлении относительно того, к чему ты стремился с самой ранней юности: знать, чтобы быть.

В полной растерянности ты побрел по подземному переходу в поисках выхода из создавшегося положения, а заодно и из метро тоже. Твое рассеянное внимание почему-то привлек большой рекламный плакат, изображающий улыбающуюся макаку в женском фартуке. Макака стояла рядом со стиральной машиной и держала в волосатой лапе коробку стирального порошка. Надпись под изображением гласила: “Big biskoto – bon ri-ki-ki”.

Бессмысленность рекламного слогана насторожила и напугала тебя. Эта фраза, вырвавшаяся из ада коллективного бессознательного и произнесенная на его родном языке, подстегнула тебя и заставила сперва ускорить шаг, а затем и побежать, по возможности уворачиваясь, но иногда и задевая плечом хтонических демонов и демониц, встречавшихся на твоем пути. “Big biskoto! Bon ri-ki-ki!” – глумливо визжала тебе вослед мерзкая обезьяна с плаката. – “Big biskoto! Bon ri-ki-ki!”

Там, где нет боли, там нет развития, – соображал ты на бегу. – Там, где нет страданий, там нет повода для внутренней эволюции. И тогда наступает упадок и деградация, а люди вырождаются в “мух”, о которых говорит Паскаль. Но иногда страдание, необходимое для духовного роста, оказывается чрезмерным, “крест” – слишком тяжким для его перемещения по пространству жизни. И тогда надламывается хребет несущего его...

Символ тяжкого “креста”, явленный твоим воспаленным воображением, развернулся в горизонтальную плоскость и трансформировался в умозрительный перекресток, – образ распутья, на котором ты очутился и от которого теперь ответвлялись в разные стороны четыре доступных тебе пути. Всего четыре выхода из тупика. Четыре возможных исхода, один гаже другого...

Для человека с надтреснутым хребтом, для такого, как ты, дальнейшая самореализация возможна всего лишь в четырех направлениях. Так, если бы ты был более последовательным в своих намерениях и поступках, то ты стал бы сегодня самоубийцей. Это раз. Если бы ты был глупее, чем есть, то ты прибился бы к какой-нибудь овечьей религии, например, к христианству, и укрылся бы от собственной душевной немощи в какой-нибудь гнусной “обители”, набитой баранами и педерастами, и стал бы монахом. Это два. Если бы ты имел склонность к откровенному безумию, то в конце концов залетел бы в дурдом, и доктора, нисколько не верящие в “душу”, тем не менее считали бы тебя душевнобольным. Это три. Что остается? Только одно: путь бродяги, мрачного алкаша или наркомана, путь грязного парижского клошара или вонючего российского бомжа. Это четвертый и последний возможный путь для человека с надтреснутым хребтом. И скорее всего, это и есть твой путь... В конце этого пути тебя встретит Палач – и лишь тогда твой надтреснутый хребет будет окончательно переломлен...

Жмурик... Святоша... Псих... Бич... – повторял ты про себя, загибая пальцы, чтобы не забыть. – Раз, два, три, четыре... Всего четыре исхода. Жмурик... Святоша... Псих... Бич...

Когда впереди, в самом конце родовых путей каменного туннеля забрезжил дневной свет и до спасительного выхода из мрачной вагины метрополитена оставалось не более двадцати метров, ты обратил внимание на то, что подземный переход, по которому ты бежал, с обеих сторон увешан множеством небольших рекламных постеров с одним и тем же изображением. Какой-то туповатого вида детина, приблизительно твой ровесник, глядя сквозь тебя впечатляюще бессмысленным и помутившимся от наслаждения взглядом, пьет из бутылки некую жидкость ненавистного тебе коричневого цвета. Слоган на постерах был таков: “Notre generation choisit PEPSI” (Наше поколение выбирает “ПЕПСИ”).

Если это правда, то меня нет, – думал ты на бегу. – Меня и так нет, без всякого самоубийства. Меня нет именно потому, что я существую вне контекстов, понятных и принимаемых моим так называемым поколением. Я же не понимаю их и не принимаю. Следовательно, я изгой, призрак во плоти. Обреченный одинокий муравей, сдуру взбунтовавшийся против целого муравейника...

Ты бежал, ориентируясь на брезжущее впереди пятно дневного света, раздробленное по горизонтали бетонными ступенями, ведущими вверх. Но как ты ни старался не видеть ничего из того, что было по сторонам, твое боковое зрение скользнуло-таки по кроваво-красному обрывку граффити, намалеванному каким-то местным гадом на белой кафельной стене: “...la MER DE la souffrance... Et rien d /autre...”Игра слов: “Море СРАданий... Ничего больше...”

– Нет!.. Нет!.. – почти закричал ты и, расталкивая впереди идущих, рванул вверх по ступенькам, прочь отсюда...

Выскочив на улицу и найдя ее слишком многолюдной, ты свернул в первый попавшийся, относительно пустынный переулок, замысловато виляющий посреди каменных теснин, как дно глубокого инфернального оврага, из которого, если верить Сэлинджеру, уже невозможно выкарабкаться наружу человеком. Я уже не помню, как долго ты блуждал по нему, сворачивая то влево, то вправо, не имея никакой значимой цели впереди, но со смутной надеждой на то, что он когда-нибудь приведет тебя хоть куда-нибудь: к случайному, как все спасительное, Выходу, или к заранее запрограммированному, как любое окончательное поражение, Тупику, пахнущему собачьей мочой и заваленному пластиковыми мешками с мусором.

В какой-то момент ты увидел на своем пути манекен мужского пола, стоящий на тротуаре лицом к огромной витрине лавки прет-а-портэ и созерцающий своих двойников, находящихся по ту сторону зеркального стекла. Так как шел ты быстро, а тротуар был достаточно узким, тебе не удалось вписаться в обгон и ты невольно задел плечом истукана.

– ?a va pas la tête? (Проблемы с головой?) – произнес нарядный манекен человеческим голосом и приветливо улыбнулся.

Сбитый с толку, ты остановился, обернулся назад и кивнул, подтвердив проницательную догадку урбанистического фетиша.

– Ничего. Это пройдет, – успокоил тебя местный голем и, вновь уставившись на свое отражение в витрине, спросил:

– Скажи честно, а я красивая?

Ты пригляделся к нему внимательнее и сказал:

– Да, наверное... Ты красивый.

– Да нет же! Я красивая! – воскликнула молодая мужчина и капризно топнула ножкой. – У тебя странный акцент. Ты кто? Поляк? Немец? Ты похож на немца. Честно говоря, мне не очень нравятся немцы. Они все такие грубияны!

– Я не знаю, кто я. Говорят, будто я русский. Но я не знаю, хорошо это или плохо.

– Русский? Kozak? Samovar-vodka-pogrom? Это любопытно! – заинтересовалась молодая мужчина и кокетливо поправила прическу. – Я была однажды в русском ресторане... Где это? Ах да, на рю Дарю, точно! Но я никогда еще не лежала с русским moujik. Хотела бы попробовать, да... В этой смешной жизни все нужно испробовать. Ты не против? Это недорого. С тебя всего двести франков. Могу открыть кредит...

– Мне очень жаль. Я соврал. На самом деле я немец, бош, бундесбюргер. Ja, ja! – сказал ты и пошел своей дорогой.

Оставив позади себя три или четыре квартала, ты вдруг понял, что судьба привела тебя в еще более зловещую местность, чем та, которую ты преодолел в самом начале пути. Но отступать было уже поздно, да и бессмысленно, и ты, исполненный самого мстительного и злорадного мазохизма, продолжал углубляться в безымянную расщелину мегаполиса.

В следующий раз тебя остановил удушливый приторный запах восточных благовоний, исходящий из приоткрытого дверного проема крохотной лавчонки под вывеской “Свет с Востока”. Этот запах, который нельзя было бы назвать приятным, каким-то странным образом все-таки заманил тебя к своему источнику. Ты вошел в удушливый полумрак и огляделся по сторонам. Среди разношерстных книг, кое-как расставленных по стеллажам, пыльных дикарских амулетов, одинаково полусонных бронзовых будд, заскучавших от соседства с православными иконами и колодами гадальных карт; среди фальшивых хрустальных шаров, настоящих сандаловых палочек и прочей дребедени ты увидел худощавого субъекта неопределенного возраста и расовой принадлежности.

– Я могу быть вам полезным? – спросил хозяин лавки и неубедительно улыбнулся, остановив на тебе темно-карие внимательные глаза.

– Как я могу заранее это знать? – удивился ты.

– Вам что-нибудь нужно? У нас богатый ассортимент...

– Да, нужно. Я безнадежно заблудился. Я ищу Выход. Мотыльки летят на свет, и цветы тянутся к Солнцу... Я не доверяю компасу – обе его стрелки указывают на южно-северный полюс, на холод и смерть, тогда как Выход, я думаю, находится там, где свет и тепло. Свет-с-Востока меня бы устроил, я думаю... Почему у вас так темно?

– Сегодня пасмурный день. А тариф на электричество, увы, все дорожает, – ответил хозяин лавки. – Так что вас интересует, месьё?

– Я ведь уже сказал. Выход и свет...

– Ага... ага... – задумчиво произнес лавочник, опустив глаза. – Не угодно ли взглянуть?

Он обернулся к стеллажам и ловким движением обеих рук извлек из них несколько книг.

– Вот, извольте! “Lux ex Oriente”. Но вы ведь не читаете по-латыни? Нет? Тогда вот... “Свет Истины”, антология текстов гностических сект... Так... А это – “В свете Истины”, популярное изложение “Тайной доктрины” мадам Блаватской, принадлежащее перу мадам Безант... “Рыцари Света”, “Утренняя Заря”... – это о Кроули и масонах... “Что такое просветление?” – сборник статей разных авторов... “Рассвет над миром”, фундаментальный труд католического богослова Поля Кретьена, “Сияние”, бестселлер американца Кинга... Ну, а это... “Свет невечерний”, труд русского профессора теоло... Что-нибудь не так? Вы так странно на меня посмотрели...

– У вас на левом глазу – контактная линза набок съехала, – сказал ты.

– Вот как! Благодарю...

Двумя пальцами левой руки хозяин лавки оттянул нижнее и верхнее веко, а правым мизинцем водрузил темно-коричневую линзу на свое место – на хрусталик глаза, пораженный обширным белесым бельмом.

– Теперь нормально? – спросил он.

Ты утвердительно кивнул головой.

– У меня повышенная чувствительность к яркому свету, знаете ли... Вот и приходится мучиться с темными линзами.

– Понимаю, – ответил ты и, кивнув хозяину, вышел вон.

Ты вдруг почувствовал себя смертельно уставшим: трудно идти вперед, когда знаешь, что в этом нет никакого смысла. Но все-таки ты кое-как собрался с силами и побрел дальше.

По дороге тебе встретились два араба в длинных серых балахонах и в белых ермолках на маленьких смуглых головах. Энергично жестикулируя, они о чем-то громко спорили. Поравнявшись с тобой, один из них остановил тебя и спросил, не желаешь ли ты купить у него настоящие японские часы “Ролекс” с настоящим золотым браслетом, – недорого, всего за каких-нибудь четыреста франков. Удивившись про себя тому, что “Ролекс”, оказывается, японская антреприза, а не швейцарская, как ты думал прежде, ты отрицательно помотал головой и разминулся с восточными негоциантами.

Когда же ты в очередной раз свернул за угол, ты вдруг почувствовал непонятного происхождения вонь, невидимо стлавшуюся по переулку. Вонь была настолько несоприродна особенностям твоего обоняния, настолько нестерпима и тошнотворна, что казалось, тебя вот-вот вывернет наизнанку, и ты выблюешь все свои внутренности прямо на булыжную мостовую.

Вскоре обнаружился и источник адского зловония. Возле магрибской забегаловки, торгующей всякой этнической снедью, прямо на тротуаре стоял большой прокопченный гриль, на единственном шампуре которого медленно вращалась освежеванная баранья голова, тускло подсвеченная зловещими багряными отблесками электрической жаровни. Когда ты подошел ближе, ты обратил внимание на то, что всякий раз, когда лоснящаяся расплавленным жиром голова отворачивается от жаровни и поворачивается в твою сторону, она глумливо скалится крепкими зубами, провожая тебя недобрым пристальным взглядом своих белесых, лопнувших от жара глаз. Оба ушных отверстия головы источали едва заметный сизый дымок, из чего ты предположил, что кипящие бараньи мозги, очевидно, и являются источником нестерпимого смрада.

Ты не сразу заметил высокого смуглого человека в несвежем белом фартуке, появившегося на пороге закусочной. Своими длинными руками, как-то неестественно согнутыми, как у богомола, в локтевых суставах, он прижимал к груди бумажную салфетку и суетливо вытирал об нее скользкие от жира пальцы. Выражение его огромных черных глаз на неискренне улыбающемся узком лице было того же сорта, что и взгляд и оскал мертвой бараньей головы.

– Ву вуле аштэ-ля? – спросил он на чудовищном французском, шевеля тонкими подбритыми усиками. – Карант фран сёльман! Селя сюпер делис паризьен, месьё... – добавил было он, но заметив изумление на твоем лице, поспешил уточнить: – Мэ... ба, бьен сюр, д/орижин ориенталь...Вы хотите ее купить? Всего сорок франков! Это изумительный парижский деликатес, месьё... Но, разумеется, восточного происхождения...

Едва не взвыв от ужаса, ты сломя голову бросился бежать...

Когда ты наконец остановился, чтобы отдышаться, твой взгляд случайно упал на синюю табличку с названием улицы, привинченную к стене старинного доходного дома: rue Dragon (ул. Дракон). Подивившись столь диковинному названию, ты задумался над тем, имеет ли оно какие-либо содержательные смыслы применительно к фантасмагориям сегодняшнего дня? Случайно или неслучайно ноги привели тебя именно сюда?

Ты медленно побрел по тротуару, озираясь по сторонам, покуда не уткнулся в большую деревянную кадку с декоративной пальмой, выставленной у входа в какое-то заведение. Ты поднял глаза и прочел: “Les jardins de St.-Germain” – “Сады Сен-Жермена”. Ты заглянул внутрь сквозь стеклянную дверь. Никаких “садов” за ней, конечно, не было. Внутри ты увидел несколько квадратных столиков и стойку бара. Это был типичный ресторанчик средней руки.

До тебя вдруг дошло, что главное зло окружающего мира заключается в фиктивности и неподлинности его концептов, где слова и обозначения никогда не указывают на реальные предметы, но всегда морочат голову, называя скучнейшие вещи случайными звонкими именами, на самом деле не имеющими к ним никакого отношения. Ты находился на улице Дракон, никогда не имевшей ничего общего с реальными драконами, стоя возле ресторана, никак не связанного ни с какими садами, ни с графом Сен-Жерменом, ни с Сен-Жерменским предместьем. Ты хотел бы оседлать настоящего дракона и перенестись на нем в настоящий сад настоящего Сен-Жермена. Но как раз настоящее тебе и недоступно, потому что – одно из двух – или ты сам такой же ненастоящий, как и все вокруг, или же настоящее – здесь, но его составные части имеют совсем другие, неведомые нам инфернальные имена и значения. Ведь на самом-то деле ты бы даже рискнул, “выбрав PEPSI”, на пару с дуболомом с рекламного плаката пригубить коричневой жидкости из бутылки, – если бы точно был уверен, что засекреченная алхимическая субстанция этого зелья действительно имеет свой реальный эйдос где-то на небесах, а не является химерической инвольтацией коллективного эгрегора акционеров компании “Pepsico”.

Вдруг дверь ресторана распахнулась и на улицу Дракон вышел некий господин с петэновскими усами. Господин облизнул влажные губы и, бесшумно рыгнув, неспеша удалился. Ты вспомнил, как давно ты ничего не ел, и тотчас в твоем пустом желудке что-то напряженно екнуло, как бы в подтверждение этого печального факта. В твоих карманах не было ни гроша, но голод оказался сильнее благоразумия:

“Вот сейчас и проверим, настоящий я или нет”, – подумал ты. – “Если я, ненастоящий, на халяву съем вымышленный обед, то виртуальный хозяин заведения все равно никак не сможет отмстить мне за причиненный ему призрачный ущерб”.

Усыпив этими силлогизмами остатки страха и совести, ты решительно распахнул дверь и вошел в ресторан. Тебя слегка оглушил потусторонний голос покойного Боба Марли, громко певшего по радио свои растаманские частушки. Мельком подумав о том, что для садов Сен-Жермена более кстати пришелся бы Моцарт или Куперен, ты кивнул головой китайцу-официанту и, занимая место за свободным столиком, попросил его по возможности убавить звук. Незамедлительно исполнив эту просьбу, китаец подскочил к тебе и разложил перед тобой сегодняшнее меню. Ты углубился в изучение названий яств и соответствующего им денежного эквивалента. И чем дальше ты читал, тем чаще судорожно сглатывал слюну. Наконец ты сделал свой выбор и для начала заказал себе целую бутылку “Мюэт брют” и кое-какую легкую закуску к нему: кавьяр-де-каспи, филе-дю-сомон-фюме, кокияж-э-крюстасе, патэ-де-фуа-дю-канар, а кроме того, совсем маленькую порцию д/эскарго-о-бёр-вэр.

Когда официант, молниеносно доставив ведерко с шампанским, лихо откупорил бутылку и удалился за всем остальным, ты жадно выпил бокал ледяной французской шипучки, чувствуя при этом, как стремительно изгоняет она из тебя последние остатки утреннего похмелья, и тут же налил себе второй. Неминуемо предстоящие тебе скандал и неприятная тяжба с официантом, полиция и наручники на запястьях, и ночь без курева в заплеванном участке отошли куда-то на периферию сознания. Ты был здесь-и-сейчас, и там, где ты был, ты чувствовал себя вполне сносно. И в самом деле, так ли уж ты был неправ? Вот, к примеру, неизбежность смерти и предшествующих ей зачастую невыносимых страданий никому ведь не мешает иногда, время от времени, радоваться жизни. Вот и ты сейчас радовался ей, сквозь слезы, как мог...

Добив шампунское и чуток похавав, ты напряг халдея насчет фуфыря красули (“Шато нёф дю Пап”) и, нашарив в кармане косухи сплющенный бычок, подобранный в метро, по-кайфу его подолбил.

Время было обеденное, и народу в кабаке заметно прибавилось. Чета американских пенсионеров, тощих, как египетские мумии, долго изучала меню, вперившись в нее всеми своими четырьмя глазами, отлитыми из мутноватого венецианского стекла, и наконец решилась разорить себя на два омлета с зеленым луком и один ма-аленький кувшинчик дешевого разливного винца.

Организованная группа японских туристов заняла два столика и, как по команде свыше, дисциплинированно замерла в ожидании комплексного обеда, тщательно поддерживая на неподвижных восковых лицах достаточную для таких случаев вежливую полуулыбку. За соседним с япошками столиком расположились два молодых магриба бандитского вида с черными, лоснящимися от избытка геля курчавыми волосами. Заказав себе горячие мергезы с хариссой, они принялись оживленно перетирать на своем наречии какие-то свои пикoвые дела.

Тебе стало смешно и страшно от всего увиденного. Неужели этот разноплеменный сброд, случайно собравшийся в одном месте, – думал ты, – принадлежит к той же самой породе млекопитающих, что и я сам? Что вообще меня с ними объединяет, кроме стандартного набора общевидовых генетических признаков? Да ничего! Я скорее найду общий язык и взаимопонимание с любой приблудной псиной, с любой облезлой кошкой, с любым грязным и вонючим клошаром на бульваре, чем с кем бы то ни было из них. И в этом будут виноваты они, а не я, потому что, если я сейчас встану и по-братски обниму кого-нибудь из них – от меня шарахнутся, как от прокаженного или опасного идиота. Надо, чтобы жизнь очень долго ебла их во все дыры, годами пиздила их кувалдой прямо по кумполу, безжалостно валяла их в говне и грязи, чтобы они хоть немного стали походить на живых людей... Но с другой стороны, я ведь им всего этого совсем не желаю. Потому что было бы слишком грешно и жестоко желать этого кому бы то ни было. Пусть уж лучше все остается так, как есть. И вот потому-то у них, элоев, своя шизоидная вселенная, своя виртуальная преисподня, и там они живут, а у нас, морлоков, свой страшный, дикий и непредсказуемый мир. И эти два мира почти нигде не пересекаются, – возможно, потому, что лишь какой-то один из них настоящий, а другой – нет. Создается впечатление, что когда-то давным-давно между обоими нашими мирами (один из которых реально не существует) была заключена некая конвенция, остающаяся в силе до сих пор: считать, что раз уж все мы вроде как хомо-сапиенсы, потомки кроманьонцев, то у нас будто бы больше сходств, чем различий; делать вид, будто мы живем на одной и той же планете, в одной и той же части вселенной, и, убеждая самих себя в том, будто бы это действительно так, на расстоянии вежливо улыбаться друг другу, всячески избегая, впрочем, любых тактильных или душевных контактов... Боже мой! Да что же это такое! Кто ж это все так гнусно устроил? Кто навсегда отделил нас друг от друга? Кто смешал языки наших душ? И главное, зачем?

Ты поставил на стол пустой бокал, поднял было глаза, но тут твой расфокусированный взгляд уперся в некую новую, еще незнакомую преграду: прямо перед тобой за соседним столиком сидел респектабельный господин средних лет в дорогих очках. Он держал перед собой раскрытый глянцевый альманах, на обложке которого кроваво-красными письменами значился его логотип: “La culture de la vinification”.

А вот и ответ! – вспыхнуло в твоей голове, так что ты ощутимо вздрогнул от внезапности потрясения. – Надо же! Выходит, что иногда реальность незамедлительно откликается на спонтанные вопрошания! Конечно же, Культура! Культурная селекция, искусственный отбор, духовный апартеид, насильственное дробление на иерархии и по сортам.

Теперь тебе стало ясно, в чем дело. Все элементы дьявольской головоломки наконец-то заняли свои места.

Итак, выходит, что такие, как я – неприкасаемые чандалы, всеми отверженные подонки общества, парии, полная мразь и духовные бастарды, – думал ты. – “Законы Ману” велят нам, чандалам, спать в канавах, одеваться в лохмотья, питаться отбросами и пить грязную воду из следов от копыт, оставленных быками. А они, весь этот разношерстный сброд пестрого окраса, пришедший сюда пожрать, – это типичные шудры и вайшьи. Их удел – вкалывать в поте лица своего, безропотно выполнять приказы вышестоящих, заколачивать свои потные франки, иены и баксы, но самое главное – аккуратно и вовремя платить налоги... Но нет, не все из них таковы. Вот этот тип в дорогих очках, читающий в журнале про культуру, скорее всего, принадлежит к более высокой варне. Он, похоже, какой-нибудь чиновник или администратор. Следовательно, он – кшатрий, элемент властной структуры. Это ему решать, кому в своей конторе прописать пиздюлей, а кому выписать поощрительную премию за полугодие...

Черт возьми, да тут собралась почти вся наша человеческая кодла, почти вся варнашрама! – думал ты. – Не хватает только брахманов. Но они, видать, в таких заурядных тошниловках не столуются.

Однако ты был неправ. Спустя какое-то время, прямо как рояль из кустов, появились и брахманы, причем настоящие брахманы!

Это случилось тогда, когда япошки, поспешно проглотив свою обеденную пайку, дружно встали и удалились, а магрибские разбойники, покончив со своими мерзкими мергезами, похожими на кровавые какашки больного геморроем, молча курили за чашкой кофе, время от времени зыркая ненавидящими глазами в сторону американских мумий, со знанием дела смаковавших студенистый шоколадный десерт.

На пороге ресторана появилась молодая брахманская чета из Индии или Непала, видимо, совершающая свадебное путешествие по Европе. С вовсе не замечаемым ими самими врожденным благородством и достоинством в каждом своем движении и жесте, брахманы проследовали вглубь заведения и расположились за столиком, освободившемся после японских туристов. Судя по чрезвычайно светлому для индусов цвету кожи, напоминающему ровный загар обычного европейца, только что вернувшегося из тропиков, оба они, несомненно, принадлежали к очень высокой касте. Ему было чуть за тридцать, и его нельзя было назвать красавцем: обыкновенные карие глаза, аккуратно постриженные усики и какая-то странная локальная одутловатость на вовсе не полном лице, – как будто он вложил за обе щеки то ли по шарику для пинг-понга, то ли пару ватных стоматологических тампонов. Его молодой жене было никак не больше двадцати лет и ее тоже нельзя было назвать красивой – потому что она была прекрасна.

Мгновенно утратив способность хотя бы на секунду отвлечься от ее присутствия здесь, ты все же успел зафиксировать боковым зрением, что не ты один в этом заведении испытал мощнейший эстетический шок. Господин в дорогих очках бесшумно отложил свое чтение в сторону и медленно повернул голову, для удобства деликатного созерцания, чуть вправо. Американская мумия мужеского пола, не успев донести до вставной челюсти десертную ложку, зажатую в по-старчески дрожащей руке, неподвижно замерла на месте. И лишь магрибские братки, кажется, остались вполне равнодушны к этому богоявлению.

Никогда прежде ты не видал такой красоты, даже по телевизору. Ты даже и не предполагал, что такое чудо возможно в природе. Рядом с этой индусской джани любые “мисс вселенные”, любые выходящие замуж принцессы в подвенечных платьях за миллион долларов, любые голливудские актрисы с глянцевых журнальных обложек и манекенщицы с подиума показались бы просто вульгарными размалеванными образинами. Это была красота сверхчеловеческой силы и глубины, почти нестерпимая для твоих слабых человеческих глаз. И эта красота не “блистала” вовне, но почти физически ощутимо просвечивала и изливалась сквозь нее изнутри спокойным, ровным и тихим лунным светом.

Тело богини, в котором даже самый придирчивый взгляд не смог бы обнаружить ни малейшего изъяна, обрамляло скромное на вид, но явно очень дорогое сари нежнейшего шафранового оттенка. На ней был минимум украшений, что нехарактерно для женщины с востока, – всего лишь узкое обручальное колечко на безымянном пальце и тончайшая золотая ниточка с микроскопическими самоцветами на запястье.

В какое-то мгновение ты встретился с ней взглядом, но перед тем, как поспешно опустить глаза, чтобы не ослепнуть или не лишиться рассудка, ты успел частично впитать в себя ее образ: бесконечно спокойный и кроткий взгляд темно-синих (!) глаз, темно-каштановые волосы, разделенные спереди на идеально прямой пробор, безупречный овал лица, рукотворное алое пятнышко над переносицей, тонкая шея с едва заметно пульсирующей жилкой справа, наглядно свидетельствующей о том, что это все-таки человеческое существо.

Официант почтительно разложил перед ней меню, и она, так и не склонив головы, просто плавно опустила глаза на глянцевую картонку.

Ты вздохнул и перелил остатки вина из бутылки в бокал.

Она замужем, – думал ты. – Рядом с ней – ее муж. Богатый и знатный брахман. Он ее трахает по ночам. Как можно трахаться с богиней? Какое святотатство!

Ты попытался представить ее в постели с мужем, но тотчас в ужасе отогнал от себя это наваждение, – настолько кощунственной и богохульной показалась тебе эта сцена.

Американские пенсионеры расплатились с официантом и со скрипом поднялись со своих мест. Старый янки распахнул перед женой дверь, пропуская ее вперед, но перед тем, как выйти и самому, не удержался от искушения: замер в дверях, как будто размышляя, не забыл ли чего, а затем медленно повернул назад свою седую мумифицированную голову, чтобы напоследок еще раз взглянуть на джани. В его выцветших глазах, много чего повидавших на своем веку, застыл неподдельный ужас. Наконец он опустил голову и вышел на улицу.

Кшатрий в дорогих очках, забыв про давно остывший кофе, продолжал осторожно созерцать богиню. Его пальцы машинально отстукивали по столешнице нервную морзянку.

Ты подозвал официанта и попросил еще бутылку красного. Официант, принимая заказ, с большим подозрением заглянул тебе в глаза, как бы пытаясь определить соотношение твоей платежеспособности со степенью опьянения, но вино все-таки принес, а с ним заодно и счет (то есть, вопреки правилам, даже не дождавшись, когда ты спросишь десерт и кофе). Ты прочел его, как собственный смертный приговор: 1684 франка и 50 сантимов мученической смерти. Ты жадно выпил сразу два бокала подряд и тотчас налил себе третий.

Тем временем индийские молодожены обедали, почти не глядя друг на друга и почти не разговаривая, по индуистскому обычаю чрезвычайно уважительно сосредоточившись на подаваемых кушаньях, которые всегда суть жертвоприношение и прасад.

Ты искоса поглядывал на джани, и чувствовал, как сердце твое стремительно наливается праведным гневом.

Сколько в ней веков или даже тысячелетий целенаправленной селекции! Боже мой! – думал ты, стиснув зубы от вскипающей ненависти. – То, что я сейчас вижу, это всего лишь видимый результат многовекового искусственного отбора. Какая культура человеководства! Культура с большой буквы “К”. Триумф евгеники! Просто супер! Арийский способ снимать густые сливки с жизни, сливая жидкий человеческий остаток в свиное корыто... Сколько миллионов дасов и дравидов надо было замочить ее предкам по разбойничьей дороге из Гипербореи в долину Инда? Витают ли еще среди нас их неотмщенные духи? Скольких чандал от смешанных связей надо было унизить, опустить до уровня животных и втоптать в жидкую грязь, в смесь степного праха и воловьей мочи, чтобы в результате получилась живая богиня? Сколько зверств и несправедливостей надо было совершить, чтобы закрепить “положительные признаки” в промежуточных поколениях? Страшно подумать! Куда смотрит Интерпол и фонд Визеля? Вот ведь она, здесь, – наглядная улика бесчисленных преступлений против человечности, как известно, не имеющих срока давности и с такой неподражаемой откровенностью воспетых в Ригведе!

Ты тяжело поднялся со своего места и нетвердой походкой поплелся к столику индусов. Тебе хотелось высказать ей все, что ты, грязный чандала, думаешь о Культуре, арийской селекции и ее божественной красоте. Ты был мертвецки пьян.

Подойдя к брахманам, вкушающим прасад, и оседлав спинкой вперед свободный стул, стоявший напротив, ты молча уставился на них ненавидящим взглядом. Они подняли на тебя удивленные глаза, почти синхронно оторвавшись от исполнения своего религиозно-гастрономического ритуала. Ты зафиксировал свой, наверное, невменяемый взгляд на богине и голосом, гораздо более трезвым, чем твое тогдашнее сознание, отчетливо произнес:

– Будь проклята твоя небесная красота.

Джани непонимающе улыбнулась краешком губ и вопросительно взглянула на мужа. Он гневно сверкнул глазами в твоем направлении и ты заметил, как заиграли желваки под его багровеющими щеками. Это было очень смешно. Тоже мне, вождь Пандавов на поле Кауравов!..

– Простите, вы что-то хотели мне сказать? Видимо, я не расслышала, – сказала богиня на неплохом французском с легким колониальным акцентом. Ее мягкий голос прозвучал для тебя, как райская музыка.

– Да, я что-то хотел тебе сказать, – подтвердил ты. – Будь проклята твоя небесная красота.

Ее муж дернулся и хотел было встать, но она мгновенно остановила его, всего лишь слегка и как бы невзначай коснувшись мизинцем его широкой ладони. Он резко спросил у нее о чем-то, – может, на хинди, а может, на бенгали, я не знаю. В ответ она едва заметно покачала головой.

– Мой муж не понимает по-французски, – объяснила она. – Он спрашивает, какая сумма могла бы вас удовлетворить, чтобы вы оставили нас в покое. Но мне кажется, проблема не в деньгах, не так ли?

– Пусть он подотрется своими погаными деньгами, – сказал ты спокойно. – Впрочем, это можно не переводить. Я просто хотел проклясть перед всеми богами твою небесную красоту. Только и всего.

– Я вас поняла, – тихо сказала богиня, и тебе показалось, что она действительно поняла общий смысл твоих справедливых проклятий. – Это все в прошлом. А кроме того, разве я сама в чем-то виновата? За что вы меня ненавидите?

– Как я могу тебя ненавидеть? – искренне удивился ты. – Как можно ненавидеть существо, сквозь которое просвечивает шакти и Божество? Я не понимаю...

– Вы очень любезны, – улыбнулась она и на восточный манер кротко потупилась. Ее муж удивленно взглянул на нее, а затем просверлил тебя насквозь ничего не понимающими, но чертовски злыми глазами.

Вдруг ты почувствовал чью-то тяжелую недружелюбную руку на своем плече. Ты обернулся и увидел кшатрия в дорогих очках. Выражение его лица, бледного от едва сдерживаемого гнева, не предвещало ничего хорошего.

– Я все слышал, merde! Оставь даму в покое, мерзавец, и убирайся вон!

Ты сбросил его руку со своего плеча, поднялся со стула и слегка ткнул кшатрия в грудь кулаком.

– Отвали-ка, приятель! Это не твоего ума дело... Sal petit con de merdeГрязный говенный хуек. – (До сих пор не понимаю, зачем ты произнес эту последнюю фразу?)

– Ты это сказал, мразь? А? Что?! – прошипел кшатрий, вспыльчивый, как все французы его специфической касты, и очень профессионально нанес тебе короткий молниеносный удар поддых. Ты согнулся, схватившись за живот, и рухнул грудью на столик брахманов. Испуганный официант в растерянности замер в двух шагах от тебя со своим круглым подносом, неустойчиво утвержденным на растопыренных пальцах.

Для твоего переполненного вином и деликатесами желудка удар оказался слишком силен. Мощнейшие спазмы в районе анахата-чакры пронзили твое нутро, и немедленно вслед за этим ты исторг на белоснежную скатерть брахманского стола все содержимое своего пищеварительного тракта: розоватую кислую смесь “Мюэт брют” и “Шато нёф дю Пап” с плавающими в ней измельченными и беспорядочно перемешанными фрагментами филе-дю-сомон-фюме, кокияж-э-крюстасе и патэ-де-фуа-дю-канар с крошечными черными вкраплениями д/эскарго-о-бёр-вэр. Плюхнувшись бледнеющей щекой в эту горячую склизкую смесь, ты глубоко вздохнул и отрубился...

Полицию, видимо, решили не вызывать. Тебя просто выволокли из ресторана и вышвырнули на улицу, как шелудивого пса, как дохлую крысу, как падаль...

 

Ты нашел себя лежащим на каком-то вонючем тряпье, внутри грузового фургона, темного и холодного, как склеп. В противоположном углу, на точно такой же куче тряпья, полулежало седовласое опустившееся существо негороидной расы. Рядом с существом горела свеча, воткнутая в пустую бутылку, и освещала, насколько ей хватало сил, печальный клошарский антураж: початую литровую бутыль крепленого гренаша, смятую пачку рассыпного табака, обглоданный ломоть хлеба и пустую жестянку из-под консервов, служившую пепельницей.

– Где это я? Что это за грузовик? – спросил ты.

– Ты у меня в гостях, – ответило существо. – Я нашел тебя тут, за углом, на рю Драгон, и попросил кое-кого приволочь тебя сюда. Сказал, что ты мой сынок. Ха-ха! Ты был без сознания, и весь в блевотине, с ног до головы. Я тебя почистил чуток. Тебя как звать, сынок?

– Антон, – ответил ты. – Меня зовут Антон. А вас?

– Ты ведь иностранец, да? Когда я появился на свет и тоже был иностранцем, мама называла меня Фофана, что значит “мой малыш”, но теперь меня все реже зовут Фофана, а все больше Старая Черная Жопа. Так что, выбирай, камарад, какое имя тебе больше нравится. На-ко вот, согрейся! Это у меня вместо горячей батареи.

Старик плеснул тебе из бутылки, и ты выпил целый стакан холодной портвухи.

– И давно ты тут живешь... Фофана?

– Целую вечность, сынок, целую вечность.

– Спасибо, что подобрал меня... Я твой должник.

– Ничего, сынок, ничего... Ты, видать, одинок в этой стране. У меня ведь тоже никого нет. Я живу один. Все умерли, давно уже умерли. Это страшно, когда никого нет. То ли планета слишком большая для меня, то ли я слишком маленький... Ты пей, сынок, пей!.. Согревайся!

Ты выпил еще стакан портвухи и действительно заметно согрелся. Завернувшись в теплое тяжелое тряпье, ты курил свернутую стариком самокрутку и молча слушал его неспешную болтовню. Старик, видимо, был искренне рад заполучить гостя в свои апартаменты, и теперь выговаривался за много дней вынужденного молчания, на которое большой мегаполис обрекает по-настоящему одиноких людей. Рассказывая историю своей жизни (конечно, страшную, как и любая история достаточно продолжительной человеческой жизни), старик то и дело остервенело почесывался то тут, то там. Очевидно, его донимал запущенный педикулез.

Тебе было с ним на удивление хорошо и спокойно. У тебя было странное чувство, что ты знаешь его уже очень давно, и что сегодня ты просто пришел навестить старого друга. Хотя что же тут удивительного? Вы оба – отверженные парии, неприкасаемые, отбросы общества, ты и он. Поэтому вы так хорошо понимали друг друга. Ведь вы с ним почти родственники, – не в генетическом, а в гораздо более глубинном смысле. Одинокая, отверженная душа – это словосочетание применимо к тебе точь-в-точь так же, как и к нему. Просто ты был молодой и белый, а он старый и черный. Но если взглянуть на это дело с достаточной перспективы, ваше расовое и возрастное различие покажется абсолютно несущественным. Он – твой старший брат, и он чувствовал это так же хорошо, как и ты.

Когда настала твоя очередь рассказывать свою печальную биографию, старик налил тебе еще стакан гренаша и свернул для тебя еще одну самокрутку. (Табак у него был самый дешевый, “Caporal coupе fin”, 12 франков за пачку, удивительно похожий по вкусу на нашу “Приму”.)

Выслушивая твою историю, старик то и дело перебивал тебя, живо интересуясь какими-то второстепенными подробностями, и все пытался понять, почему такое-то событие привело тебя именно к таким-то последствиям, и нельзя ли было избежать одного, чтобы достичь другого. Сначала ты не мог понять, почему его так интересуют второстепенные детали и частности, пока речь не зашла о причинах твоего появления на свет. Ты рассказал ему о своих родителях, о том, как они любили друг друга и как поженились, и как потом мама забеременела...

– А кем она забеременела? – вдруг спросил старик. – Ты был ее первенцем, но не тобой она впервые забеременела. Ведь так?

– Да, это правда, – признался ты, отдав должное сверхъестественной проницательности Фофаны.

А дело было так. Приблизительно за полтора года до твоего рождения мама впервые забеременела. Ей было семнадцать лет. Она вынашивала девочку. Твои родители были очень счастливы, узнав об этой беременности, и уже придумывали имя для дочки, которую они ждали и уже очень любили. Но однажды случилось непредвиденное. Маме нужно было срочно ехать куда-то. Она долго стояла на автобусной остановке, пока наконец не появился битком набитый автобус (был час пик, конец рабочего дня). Она, уже с порядочным животом, попыталась было подняться на переднюю площадку, но стоявший на подножке пьяный в стельку пролетарий грубо толкнул ее назад, грязно матюгнувшись, – дескать, нехуй беременным бабам в час пик занимать место в общественном транспорте. Мама упала навзничь, прямо на грязный асфальт, и у нее случился выкидыш... (Когда ты умрешь, достань этого ебаного пролетария на том свете и жестоко отмсти!) Поначалу это было большое горе для всей семьи. Но спустя какое-то время она снова забеременела, на этот раз тобой...

– Все понятно, – сказал Фофана. – На Земле должен был жить не ты, а та девочка. Ты вообще не должен был рождаться. Тебе нет места среди людей. Ты занимаешь чужое место, предназначенное для другого человека. Ты не человек. Ты знаешь это? Ты не человек...

Старик покачал головой и отпил из стакана.

– Тогда кто же я, по-твоему? – удивился ты.

Кто-то другой, – ответил старик. – Какое-то существо, снаружи похожее на человека. Может, предок из нижнего мира, а может, дух, пришедший оттуда, где обитают духи. Я не знаю, кто ты. Но ты не человек, это точно.

Наверное, Фофана был прав. Возможно, что старая клошарка из метро ошибалась, и на самом-то деле ты – не человек, а кто-то другой. Может быть, именно поэтому тебе всегда было так тяжело и неуютно среди так называемых обычных людей. Чувство безнадежной заброшенности, уже давно ставшее для тебя почти обыденным, непрестанно зудящее в сердце, днем и ночью, днем и ночью, вдруг распростерлось перед тобой до своих истинных масштабов – до масштабов всей человеческой экумены. В глазах у тебя вдруг защипало и ты, уткнувшись лицом в грязное тряпье, тихо заплакал.

– Ничего, сынок, ничего, – успокаивал тебя старик. – Все проходит... И это тоже пройдет. Все пройдет! Это хорошо, что все пройдет. Это очень хорошо. Раз все проходит, – значит, Бог есть...

– Мне плохо, Фофана... Помоги мне! Мне очень плохо...

– Конечно, сынок, конечно, – сказал старик и подполз к тебе. (Только тут ты впервые заметил, что у него нет одной ноги по колено.) Старик взял тебя за плечи и прижал к себе.

– Ничего, сынок, ничего... Все пройдет, – ласково бормотал он, утирая тебе слезы теплой шершавой ладонью.

Уже не в силах сдерживать себя, ты по-настоящему разрыдался. Ты почувствовал пронзительную жалость к самому себе. И одновременно с этим на тебя накатил сильнейший приступ самой глубокой и искренней любви к доброму Фофане. Ты чувствовал, что ближе него у тебя никого нет во всей вселенной. И это не было преувеличением. Он один понял тебя по-настоящему и проявил настоящее сострадание. Ты был безмерно благодарен ему за это. Ты доверчиво уткнулся лицом ему в грудь и опять затрясся от плача.

– Я не хочу жить, Фофана... Мне плохо... Мне очень плохо... Помоги мне умереть!..

– Я знаю, сынок, я знаю... Только вот что я тебе скажу... Ты уж послушай старого африканского мудака, он иногда говорит верные вещи. Мне кажется, что ты все-таки должен пройти весь путь до конца. Это нужно зачем-то... кому-то... Не дразни духов! Постарайся выжить. Раз уж ты здесь, значит, это действительно нужно. Уж ты мне поверь, сынок! Мой дед был деревенским колдуном, и я тоже кое-что понимаю в этих делах... Да, сынок! Уж я-то знаю толк в этих делах...

 

 

 


Оглавление

11. Пищевая пирамида
12. “Serves Babylon”
13. Блуждающий огонь
517 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 12:14 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!