Архив публикаций за июль 2008

...Сейчас по личным делам освободиться от работы работник по своей воле не может, даже без содержания, даже за уже отработанный отгул. Только по усмотрению и разрешению хозяина-работодателя. Но это и есть принудительный труд. Или может освободить врач по болезни. Но это статус рабочего скота, где только хозяин или ветеринар могут освободить животное от работы. Кстати, некоторые работники, у кого есть возможность, покупают у врачей больничные, чтобы получить дни для личных целей. И начальству не надо кланяться...

...Чувство расового и национального превосходства, всякого рода избранность в любви – к детям своим, к отечеству, вере, и пр., пр., и даже стремление быть лучше всех – в спорте, бизнесе или искусстве – есть не что иное, как проявление стадного инстинкта, когда "своё" всегда предпочтительнее "чужого". Чувство преданности своему дому, будь то дом нации, семьи или конфессии, не меняет свою природу при перемене места жительства: всякое "своё" человек видит как некоторое ограничение, а природа ограниченного обусловлена жаждой мести и стремлением выжить любой ценой. Но если так, тогда почему о любви к расе говорят либо вызывающе, либо с оглядкой, опасаясь обвинений и плевков окружающих, а о любви к родине, нации или семье – с гордостью? Даже в собственной низости нужно быть последовательным до конца...

...Совершенно не нужно было делать так, как 25 июля 1943 года (когда тысячи и тысячи итальянских сограждан, превозносивших Дуче до этого дня, поднимались на его памятники, чтоб обезглавить их или разрушить при помощи длинных канатов), но – и это вы хорошо помните – толпа ожидала Великих, выходивших из своих штаб-квартир и бросала им монетки, получая наслаждение от содеянного, выражая тем самым народную мудрость, что те, кто рьяно вверх стремится, рискует с треском провалиться. Всё это не должно было бы нас удивлять, поскольку мы содействовали этому вместе с народным негодованием и подлой склонностью к унижению лишившихся власти. Всё опять возвращается, так сказать, в историческую норму...

...Машинная цивилизация рождает особые формы гуманизма, для которого характерно создание оптимальной организации, в структуре которой чётко обозначаются различные контуры регулирования для уровней индивида, общества и технических устройств, с использованием ЭВМ, линейного программирования, теории решений и т.п. Человек превращается в составную часть жёстко регулируемой системы, и это необходимо, если он не хочет быть задавленным огромным и всё растущим потоком информации, в том числе о механизмах и изделиях. Такой гуманизм может показаться скучным и слишком рационалистичным, но в этом, очевидно, состоит единственный способ сохранения и развития человеческих коллективов, поскольку они связывают своё существование с прогрессом современной науки и техники...

...В рамки нашего дискурса попадает следующее: техника третьего этапа дегуманизирует многие, ранее чисто человеческие, области бытия, ярче всего проявляя это в типе современного общения. Дегуманизация происходит ввиду ограниченности техники, ее невозможности совместить реальное с возможным, проявляя агрессию на реальное, его изменяя и подгоняя под то, что возможно. Далее сама реальность становится техникой, другими словами, реальное становится технически возможным, не ввиду развития техники, а ввиду деградации реальности. На технику нельзя взваливать ответственность за дегуманизацию, ведь человек сам упираясь в некий технический барьер, не преодолевает его, а уничтожает себя самого, свою культуру и свое человеческое лицо, заменяя его «смайликом». Вся беда техники в ее слаборазвитости и примитивности, которая с неизбежностью предъявляет ультиматум человеку, тот, в свою очередь, выбирает то, что проще (т.е. собственное уничтожение).

Вся история техники это история борьбы человека: борьбы с незнанием, с природой, с невзгодами и болезнями, с голодом и холодом. Третья техника это уже постиндустриальная техника, техника общества потребления, где все проблемы давно решены, проблемами занимаются абсолютное меньшинство, борются столько же. Остальные убивают себя: едой, теплом, хорошим здоровьем и общением. Техника вступает в новую фазу, фазу борьбы с человеком. Когда покорены космические просторы, вылечен рак, достигнута скорость звука – дальнейшее развитие становится бессмысленным, уделом абсолютного меньшинства ученых и заинтересованных. Человек, в своей массе, превращается в животное, не знающе боли, голода, холода; как корова на выпасе: наслаждаясь искусственным солнцем, хорошим боевиком и реалистичной компьютерной игрой.

Техника предлагает человечеству взамен реальных сложностей, сложности виртуальные, мир борьбы, заменить миром ирреального сражения, где поражение ничего не значит. А где нет поражения, нет и победы; техника отучает человека побеждать, чувствовать себя двигателем, целью, заменяя все это ощущением самопорабощения, превращения в средство. Все экологические проблемы смотрятся по-другому, если взять во внимание то, что мир уже не для человека, вся человеческая история кончается. Великие композиторы, художники, писатели умирают в безвестности, они уже ничего не могут из себя представлять без техники. И дело, опять-таки, не в технике как таковой, а в человеке, в его безмятежности и невозмутимости. Покорив человека, техника использует его как энергию, как двигатель, задавая сама себе цели, не внимая на, существенный и определяющий ранее, антропогенный фактор...

...Мы выполняем определённую работу, мы рождаемся, умираем, ходим в магазины, на пляж, в кинотеатры, мы смеёмся или плачем, любим или ненавидим, поступаем в большей или меньшей степени в соответствии с личным представлением о должном – и всё это – наша жизнь, о которой мы заботимся. Но было бы странно, если бы мы собственную жизнь поставили перед всем остальным миром на первое место. Это было бы так же странно, как если бы печень сказала телу: "тело, я – важнее всего, мне не нужны ни сердце, ни руки, ни глаза, и ты само – без надобности мне".

Не в том ведь дело, чтобы любить себя или ненавидеть больше, чем окружающих, а в том, чтобы окружающие имели возможность заботиться о своей жизни точно так же, как мы заботимся о собственной.

Согласившись с этим – мы предоставим Единому Организму возможность самоорганизовать целостность своего пространства точно так же, как печень, сердце и другие части нашего тела, выполняя определённые функции организма и не мешая жизни друг друга, помогают поддержать функциональную целостность нашего личного Я...

...Он так любил поесть, и теперь этой радости лишается. Смешно, он сказал себе, какая все-таки мелочь!.. Но его ощущение жизни состояло из радостных мелочей, весь солнечный мир был построен из цветных мазков, крошечных по сравнению со всей картиной, и таких необходимых, потому что каждый был связан со всеми остальными. И в картине, и в жизни это одинаково, да…      

И в живописи он почти всего лишился, уже больше года не мог свободно поднять рук. Сначала кое-как удавалось на высоту плеча, потом уже с трудом втаскивал их на стол, за которым обедал, мешала острая боль в локтях и плечах. Он скрывал ее, занимая соседей веселыми разговорами, а сам понемногу тянул, тянул правую вверх, с колен, подталкивая левой рукой, что оказалась посильней… а потом левая оставалась на коленях одна, и никто ей помочь не мог, он искоса посматривал на нее, как на живое существо, которое бросил – помогла, а он отказался от нее. Потом он собирался с силами, и со злостью, упорством – никогда не верил, что его можно сломить – одним отчаянным движением вырывал кисть наверх, и пальцами, пальцами мертвой хваткой за край стола…

Нет, никогда не верил, что вот так! что все! что никогда!.. Ему казалось, он в последний момент выпутается, выкрутится, избежит того, что поджидает каждого… 

Неправда, только не его!..

...Вечерами, когда все детдомовские обитатели засыпали, он, таясь, покидал общую комнату и запирался на крючок в тесной кладовке, расположенной в конце коридора. Там уборщица хранила свои ведра, тряпки, щетки и прочий немудрящий инвентарь.

Он зажигал керосиновый фонарь "летучая мышь" и при его слабом желтоватом свете, задыхаясь от нефтяной вони, самозабвенно копировал рисунки. В этой комнатенке его и застукала новая директриса интерната Валентина Николаевна Шишкина, которая заступила на должность следующим летом.

Она молча изъяла у Эдварда все рисунки и распорядилась повесить на служебную клетушку замок. Несколько дней прошли в томительном ожидании. Валентина Николаевна была женщиной суровой, по-мужски решительной. Она недолго воевала, была летчицей. Из тех, кого называли "ночными ведьмами". После ранения отправили воспитывать детей.

Эдвард ждал сурового наказания. "Все! Теперь уже точно повезут меня в Сибирь, – обреченно думал он, – Лишь бы занять место в вагоне поближе к "буржуйке". Эх, зря я пряники собакам стравил! Умру в пути от голода".

Он даже тайком приготовил себе баночку керосина, чтобы этой вонючей жидкостью казнить в пути огненно-кусачих и неистребимых вшей, от которых, как ему сказали, умерли его родители, а он, непонятно как, остался невредимым.

Через неделю директриса потребовала его в свой кабинет. Чуть живой от страха, он отворил двойные, обитые толстым слоем ватина двери...

...На балконе курит человек. Он старше меня. Я стою рядом и слушаю звуки мира, а мир – это большое Эльдорадо. Я спрашиваю этого человека, хочет ли он чего-нибудь ещё в этом существовании. Он говорит, что у него есть одна сладкая мечта – взобраться на Килиманджаро. Это там, далеко, в Африке. Мне кажется, что это всего в двух минутах ходьбы отсюда. Я забыл, что моя душа летает.

Человек смотрит печально на вечерний город. Вдали мигают светофоры. Шум оголтелых машин заполняет горизонт. Я говорю, что взобраться на Килиманджаро реально. Нужно просто сильно захотеть, собрать вещи, бросить жену и детей, сказать всем до свиданья и отправиться в путь. Нужно идти вперёд без оглядки, зная, что назад пути быть не может. Его взор застыл. Он нашёл комфортную точку между домами...

...Недавно агентство «Eta Media Research» провело исследование посредством анкеты, содержащей 4 вопроса на литературные темы. На вопрос, что такое «Декамерон» только 21% респондентов ответили, что речь идёт о книге новелл, 14% считают, что это разновидность автобуса, 29% – 10-комнатная квартира и 36% – красное вино.

По поводу Примо Леви 33% посчитали, что он писал о жизни беспризорников на Сицилии, но как бы в качестве компенсации 28% утверждали, что книга «Лень» повествует о группе студентов перед первой мировой войной. Особо я отметил, что почти 18% признали меня как автора романа «Имя розы» (это очень много, если учесть, что на 6 миллиардов жителей планеты найдётся около миллиарда моих поклонников). Но больше впечатлила другая цифра: 47% опрошенных думают, что «Имя розы» написал Шон Коннери.

Эти сведения поступили вместе с другими данными: о количестве «сильных читателей» в нашей стране («слабые» – это те, кто берёт в руки лишь одну книгу в год, но это может быть книга кулинарных рецептов). К счастью, было сказано, что исследование оживило лучшие надежды. Несколько лет назад Джузеппе Латерца создал Комитеты по защите Книги в области Пулья (работает уже 26 Центров, один из которых находится на границе с областью Базиликата), но идея приживается уже и в Пьемонте и в других местах...

  ...Если заботы о родственниках, нации и государстве характеризуют поведение человека как поведение нравственное, то как можно не согласиться с тем, что Гитлер – более нравственная личность, чем Христос? С позиции традиционной морали нравственный подвиг господина Гитлера не имеет аналогов в истории: в прежние времена ещё никому не удавалось поставить благо общества на один уровень с благом Бога.

  Позволю себе напомнить, что Гитлер – это именно тот человек, которому удалось завершить объединение германских земель в единое централизованное государство. Кроме того: он добровольно пошёл служить в армию, отличился, был награждён за храбрость. Он оказался у власти без насилия /во всяком случае, не устраивая государственного переворота, придерживаясь буквы закона/ – волеизъявлением немецкого народа. Он покончил с безработицей, стабилизировал марку, активизировал работу торговли, промышленности и всего хозяйства в целом. Он ратовал за государственное послушание, исполнение законов и традиций. Вся его деятельность была направлена во благо немецкого народа и Германии. Разве, с позиции общественного мнения, этот человек не достоин восхищения?

  А что мы имеем в случае с Христом? Или это не Он говорил, что не нужно соблюдать традиций – делать обрезание и чтить субботу? Или это не Он говорил, что Отца Небесного нужно почитать больше, чем отца телесного и собственную семью? Или это не Он говорил, что перед Богом все равны – и эллины, и иудеи? Вся Его деятельность – есть деятельность для общечеловеческого блага /скажем так, хотя это и не совсем верно/, а не только для блага иудеев. Именно поэтому в Нём и не признали Мессию: вера предполагает избранность...

...Иногда я думаю – как отделить интеллигента от образованца? В чём разница?...   

Кодекс чести русского интеллигента известен: «Всегда быть на стороне слабого. Видеть в ужасах происходящего свою вину. Сочувствовать и помогать простым людям. Бояться внутренней лжи и лицемерия»...

Но прошло время и романтизм интеллигенции сменился на цинизм образованцев, когда неуважение и неприятие чести превратилось в право на бесчестие. «Имеем право на подлость и бесчестие» – как бы повторяют образованцы слова героев Достоевского. Но, совершая преступление, начисто отрицают наказание за него. «Подумаешь, старушку убили! – слышатся их наглые заявления, – так ей и надо!».

Интеллигенция всегда работала на благо народа. Чиновники – на благо государства. Это противоречие породило революцию. Интеллигент превратился в образованца, когда стал чиновником. Эгоизм толкает интеллигенцию к перерождению и отделяя от народа, заставляет его презирать...

...Скажу, перефразируя Набокова: истинная жизнь режиссера – это его кино. Говорю к тому, что целью статьи является отнюдь не жизнеописание гения. Хотя, например, мало кто знает, что в юности Андрей был типичным неформалом (тогда это называлось «пижон»), в школе появлялся редко, общался с «сомнительной» компанией и с нею же пытался издавать нелегальный журнал (так демонстративно и озаглавленный – «нелегальный»), а также, за манеру одеваться не как все и пристрастие к заграничной одежде, частенько подвергался нападкам чуть ли не как «фарцовщик». Что когда-то он жил в одной «коммуне» (первые предвестники будущих хипповских «систем») с Володей Высоцким. Что на его могиле под Парижем написано: «Человек, который увидел Ангела»... Но речь не о том. Хотелось рассказать о зазеркалье Тарковского, о магии и Боге, спрятанных в его картинах – о моем Тарковском...

...В последнее время у меня было два разных повода говорить о любви к книгам, и в обоих случаях с публикой, в которой было много молодёжи. Говорить о чистой страсти к книгам трудно. В интервью прекрасной передаче третьей программы «Фаренгейт» (она была создана давно, чтобы прививать любовь к чтению) я говорил, что для этого нужно немного, как для извращенца, занимающегося любовью с козами.

Если ты рассказываешь, что провёл ночь с Наоми Кэмпбелл или с одной очень красивой девушкой, живущей в одном подъезде, тебя слушают с интересом, завистью или хитрым возбуждением. Но если ты расскажешь об удовольствии, полученном от совокупления с козой, люди в недоумении попытаются сменить тему разговора. Если кто-то коллекционирует картины эпохи Возрождения или китайский фарфор, то тот, кто приходит к нему домой, восторгается этими чудесами. А если, напротив, кто-то показывает какую-нибудь книжонку 17 века формата 1/12, с листами, окрашенными в красный цвет, и говорит, что тех, у кого она есть, можно пересчитать по пальцам одной руки, заскучавший посетитель поспешит уйти.

Библиофильство – это любовь к книгам, но не обязательно к их содержимому. Интерес к содержимому можно удовлетворить и в библиотеке, а библиофил, даже не равнодушный к содержанию, хочет обладать самим предметом, и по возможности самым первым экземпляром, вышедшим из печатного станка. То, что есть такие библиофилы, я не одобряю, но понимаю: заимев неразрезанную книгу, они не разрезают её страницы, чтобы не испортить её. Для них разрезать страницы редкой книги было бы как для коллекционера часов – разбить коробку, чтобы посмотреть механизм.

Библиофил – не тот, кто любит «Божественную комедию», а кто любит дату её издания и дату издания её копии. Хочет дотронуться до неё, перелистать, провести рукой по переплёту. В этом смысле он «говорит» с книгой как с предметом, чтобы узнать о её происхождении, истории, бесчисленном количестве рук, которые её держали...

...Вспомнил, в армии говорили – по коже не елозь, боль и врагу не нужна. Сильно ударь, потом потяни… лучше, если глубже. Степашка, он разведчик, знал, что говорит. Жертва собственного образования – тело его сразу нашли, а голову два дня искали. Потом обнаружили в мирной деревне, на ограде, смотрит в пустое поле, песок да небо в глазах.

Бритва в порядке оказалась, сделал все как полагается. Сначала на одной руке потянул, в двух местах. Главное – в локтевой ямке, там богатое снабжение, вена толстая… Действительно, терпеть можно. И с другой стороны – р-раз, два! Все, больше не придется терпеть.     

С кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно. Видно, что стремится дурное тело покинуть.

И долго текла, яростно, живо… потом замедлилась, тонкие струйки сочатся… дальше еще слабей – капает, капает… Но в тазике уже прилично накопилось, дна давно не видать. В голове завертелось, вспыхивают перед глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула. Ничего не соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная – она меня потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И я не то, чтобы захотел жить – мерзость это, жить… я раздумал умирать...

...Интересно в свои двадцать пять лет взять лист бумаги и, опираясь на томик Бодлера, написать о том, чего ждешь от жизни. Наверное, я буду смеяться, когда прочитаю эти строки перед смертью.

Все началось с летнего домика, который построил мой покойный дед. Целая изба из бревен и досок, обработанных пилой и топором. Я смотрел на это чудное строение, спрятавшееся в листьях цветущей черемухи, и гордость овладевала мной. Невероятная сила мощного деда заставляла меня восхищаться им и его творением. Я был маленьким и считал, что могущество моих предков опекает мою растущую плоть. Позже, чуть повзрослев, я, сам того не ведая, сказал пророчество: "Я никогда не женюсь." Моя бабушка инстинктивно не желала верить в это. Природа самки протестовала в ней.

Я познал историю нашей семьи, а она всегда была наполнена сетью грустных и глупых интриг и происшествий. Мать меня родила, когда ей было всего шестнадцать лет. Потом её выгнали вместе со мной из дома. Я два раза тонул, а двое моих родственников утонули насовсем и совершенно случайно. Брат моего деда попал, будучи пьяным, под поезд, а тетка бросилась с балкона, чтобы умереть гордо. В общем, случилось так, что наш род начал увядать, как болезненное древо, и я, конечно, почувствовал это вырождение нашей фамилии.

Теперь я единственный продолжатель рода, и все от меня чего-то ждут. Два лета подряд я помогал отцу строить дом. Он говорил, что мы это делаем ради потомков, то есть ради меня и моих детей.

Я не возражал. Я таил свой замысел...

...Пассажиры молчат и думают о своем. Я думаю о своем, об интересной встрече сегодня, вспоминаю свой дом, воскрешаю в памяти музыку Robert Rich, я спокоен.

Проходит секунда, вторая...что-то изменилось и в воздухе, и ... вот мы на станции, состав замедляет ход.

Мальчик идет быстро. К нему. Грузину? Татарину? Черкесу? С большим носом и маленькими, грустными глазами.

Мальчик делает удар ногой – быстро, точно. Туда... между грустными глазами и большим носом... ботинком на толстой, рифленой подошве.

И они уходят. Все они, эти почти мальчики – почти звери, выходят спокойно. Они улыбаются и их лица остаются в моей памяти навсегда...

...Целый ряд последних событий (не только попыток дестабилизировать обстановку, но и статистических исследований на актуальные темы) вывел на первый план проблему антисемитизма. Трудно отделить оппозицию в политике Шарона (с которой соглашается много евреев) от антиизраилизма, а его от антисемитизма, но таковы уж общественное мнение и СМИ – валят всё в одну кучу. И кажется, что западная общественность удовлетворилась 2 аргументами: антисемитизм – арабский вопрос, а в Европе есть только ограниченная категория бритоголовых нацистов...

Россия стала исламской страной. В данный момент неважно, хорошо это или плохо, об этом подумаем чуть позже, а сейчас важно, как это произошло. На Россию напала пятисотмиллионная армия китайцев, и страна понесла большие людские потери. Но китайцы резко вымерли от загадочной эпидемии, и Россия сохранила независимость, но – стала исламской в результате демографических пертурбаций. Насколько я понял, воюющие стороны воздержались от ядерного оружия; наверно, чтобы избежать полного взаимного уничтожения. Неважно, может ли все это произойти, главное – тема исламизации России, но все же хочется заметить: помилуйте, зачем для оккупации России такая прорва солдат?! А двадцати миллионов не хватило бы? Тем более что современная молодежь: это вам не поколение 30-40-х, и оборону Брестской крепости устраивать никто не собирается. То же и с последующей эпидемией – все эти объяснения оставляют впечатление наспех придуманных, и Голливудом веет. Самое интересное, что все напророченное автором и так уже происходит мирным путем – русские с 91 года вымирают (я не злорадствую), а мусульмане внутри России плодиться не бросают. Зачем врагам тратить деньги на полумиллиардную армию? Зачем вообще воевать? Ведь не 41 год на дворе, когда партизаны не сдавались.  Но неважно, как все это произошло, факт тот, что исламизация произошла, и нужно разобраться, что, по мнению Беккина, из этого вышло...

...– Это он.

– Кто? Второй муж, из-за которого пришлось уехать в Переславль? – участливо спросила новая знакомая – Варя среди прочего успела рассказать и об этом.

– Нет, – отвечала Варя чуть слышно, – хуже.

Это был тот самый попутчик, с которым ей предстояло больше никогда не встретиться. Который должен был, не успев появиться, исчезнуть, увозя в неведомую даль все ее откровения. Теперь он стоял в десяти шагах и о чем-то говорил с Леной. Может, уже пересказывал ей всё и смеялся?! В состоянии стресса Варя могла думать только вслух, а блондинка, выслушав, рассудительно сказала:

– Но ведь Лена и так о тебе всё знает, значит, он ничем ее не удивит.

– А остальные? – Варенькины черные очи всё увеличивались и чернели еще больше. – Вдруг он другим что-нибудь скажет? Что они обо мне подумают?! Я, кажется, и о соседе с пятого этажа рассказала, как он мне розетку чинил! И о водителе маршрутки, который всегда меня ждет на остановке, такой черненький! И как познакомилась в Турции с Костиком! А Роберт и Гошка те еще сплетники! В седьмом классе перехватили одну мою записку... Нет, лучше сразу утопиться или уехать в Переславль!

– Только немцев давай дождемся. А с чего ты взяла, что он вообще распустит язык? Сама же говорила, что на редкость нормальный человек, – продолжала успокаивать блондинка. – Который из них?

– Да-а, нормальный! – плаксиво протянула Варя. – А кто его на самом деле знает! Сейчас, выйдут из кафе...

...Когда Бог сотворил первого писателя, он и не предполагал, что когда-нибудь это загадочно эволюционирующее существо будет всерьез задаваться вопросом: а не посягает ли он (писатель) на место его (Бога)? А меж тем такое действительно случилось с Львом Толстым, который однажды испугался собственной способности рождать живые миры на бумаге, после чего решил вообще завязать с творчеством. Вряд ли подобный вопрос мучил самого неоднозначного литератора прошлого века, не укладывающегося абсолютно ни в какие рамки (ибо границы писательских рамок чертил он сам), неутомимого истребителя редчайших бабочек и единственного творца, который заслужил право на манию величия – Владимира Владимировича... (не пугайтесь) Набокова...

...Что можно изменить в этом мире? И надо ли его изменять? Может, он изменится, если изменишь себя? Я где-то вычитал умную мысль о том, что изменять мир надо начинать с себя. А может, и не изменять – просто закрыться… Закрыть то, что живёт внутри тебя, – я не знаю этому названия: может, это душа, или второе «я», или подсознание, или что-то ещё. Это нечто представляется мне маленьким и беззащитным человечком, который любит меня, но у него пока не хватает сил оберегать меня, подсказывать, как поступить в той или иной ситуации… У него не хватает сил, потому что он зависит от меня, а я так редко вспоминаю о нём, и потому он – махонький, беззащитный, но бесконечно преданный мне, не смотря ни на что.

Иногда мне кажется, что он сможет стать сильным, если я сам себя разрушу – убью свои привычки, избавлюсь от плохих мыслей, перестану лентяйничать, злиться на тех, кто мне не нравится, и буду любить, а не заниматься любовью – это надо же такое выдумать: заниматься любовью – всё равно, что заниматься английским или, допустим, чтением… Мой отец в таких случаях говорит определённее: «Совокупляться». Меня коробят его слова. Но разве он не прав? Да! С Алиной я занимаюсь любовью. Не могу сказать, что люблю её. Или всё-таки это и есть любовь?

Ничего, ничего я не понимаю.   

Понимаю одно: внутри меня живёт Некто, он пока слаб и беззащитен, но порой застенчиво и как-то нерешительно напоминает мне о себе. Ему надо расти, и, может быть, ради него придётся что-то разрушить в себе. А надо ли? Я ведь даже не знаю, кто этот Некто… Может быть, любовь?..