Архив публикаций за июнь 2009

...Гремели черные поезда, потрясая окна дома; волнуемые горы дыма, движеньем призрачных плеч, сбрасывающих ношу, поднимались с размаху, скрывая ночное засиневшее небо; гладким металлическим пожаром горели крыши под луной; и гулкая черная тень пробуждалась под железным мостом, когда по нему гремел черный поезд, продольно сквозя частоколом света. Рокочущий гул, широкий дым проходили, казалось, насквозь через дом, дрожавший между бездной, где поблескивали, проведенные лунным ногтем, рельсы, и той городской улицей, которую низко переступал плоский мост, ожидающий снова очередной гром вагонов. Дом был, как призрак, сквозь который можно просунуть руку, пошевелить пальцами...

…Месяц пролетел незаметно в новом интереснейшем обществе. Собирались готы каждую пятницу на кладбище, на даче Арманда или же в специально оборудованном гараже Носферату. Вообще, Носферату задавал основной готический тон, так как

Клодия для этого была слишком погружена в депрессию.

Носферату, циничный юноша с артистическим лицом, чересчур близко к сердцу принял философию бессмертных. Потому к людям, лишенным бессмертия, относился хулигански.

Его любимым развлечением было заманивать на тусовку посторонних девчонок младших девятых классов, а потом пугать своим подлинным вампирским происхождением. Он так в этом поднаторел, что иногда бедняжки вылетали из носфератова гаража в диком ужасе, а потом долго не могли смотреть фильмы о нечисти.

Марго и Северина сначала были шокированы, потом привыкли, а под конец даже начали находить вкус в этом безобразном занятии, с удовольствием подыгрывая Носферату вместе с остальными адептами темных сил…

…– Это вода. Над нами самое глубокое место реки, – сказал юноша-проводник. – Я тоже в первый раз испугался. Это было два года назад, когда мы с отцом бежали из Чарджуя. Все-таки вода слегка просачивается.

Дальше мы пошли, издавая слякотные звуки – по копыта лошади были в воде. И когда последний всадник оказался в метрах ста от самой глубокой отметки, за их спинами раздался шум. Мы, с первыми бойцами уже выходили на поверхность со стороны Керки, как поняли, что обратного хода в тоннель нет и не будет. Вслед за последними, спешно погоняющими лошадей красногвардейцами, хлынула вода. И нам пришлось взорвать каменный выход пакетами пороха. Так Александр оказался отрезанным от дома и прошлой жизни.

Это была последняя, связанная в какой-то сюжет, картина из моего беспамятства. Затем замелькали сцены из погонь, стрельбы, связи с какой-то красивой женщиной, крика первого ребенка, появления людей в военной форме и повязкой на глазах. Последнее, что я почувствовал, это прикосновение дула нагана к моему затылку. Грохот в голове и темнота…

…– Ша! Это не конец света, это начало быть тебе умной. Да, тебе! – я заливаюсь слезами, бабушка деловито вытирает мне платком нос, обнимает и говорит. – Послушай, что говорила мне здесь мадам Печеник. И запоминай всеми фибрами. Ну? – бабушка слегка отстраняется, проверяя, готова ли я её услышать. – Вот, умница! Теперь запомни: свекровь – не твоя мама, – я дергаюсь: «знаю», а бабушка смеется. – Тю, тлумак! Головой знать – еще не фибрами! Как «ну и что», что не твоя мама? Сразу легче уважительно стерпеть от неё, все что угодно. И у тебя внутри никакой драмы. Проверяй! – я вздыхаю уже легче, а бабушка вдруг пафосно «добивает». – Но еще крепче запомни, что это – мама твоего мужа. Ой, молчи мне про банальность! – морщится бабушка на мою реакцию. – Банально – это знать про лужу и ляпнуться в неё. Мало ты про это уже знаешь?! Мадам Печеник говорила… – я не утерпела: «ну, всё, опять!», а бабушка смеется. – Не «всё опять», а «еще не всё»! Запоминай. Мама мужа идет в придачу к мужу, как нос у всех идет в придачу к лицу. Что, тебе закортило это поменять?! Имей терпение. Никакого хая на маму и никаких коников мужу. Тогда он сам увидит, где его мама не права. Сам! И это будет уже его прыщик! На его носу! И, скорее всего, он таки да, его не захочет. Ты меня поняла, солнце моё?..

…– Ты посадил дерево, Овцеухов? Ты построил дом? Что-то я не припомню какого-нибудь рубанка в твоих руках. Такое за тобой не водится. Ты же человек гордый. Ты думаешь, что несправедливый мир вертится вокруг тебя. Что кто-то что-то тебе должен. А между тем эти кто-то и не подозревают, что ты сбухиваешься в этой темной и душной каморке, тогда как они воспроизводят и перераспределяют общественные блага. Они маленькими шажками зарабатывают свой миллион, пока ты большими глотками выпиваешь свой декалитр. Они и придумали спирт для таких, как ты, чтобы такие, как ты, не вертелись у них под ногами. Но ведь и тебе наплевать на них. Тебе даже лень выйти на улицу и посмотреть, живы ли они. Может быть, они заработали все имеющиеся деньги и загнали себя в тупик. А может, они мутировали от модифицированного соевого белка и превратились в сверхчеловечков. Представляешь, они левитируют над джакузи и передают на расстоянии мысли друг другу. Да что там мысли – целые мыслеформы. Мыслеформы эротического содержания. Ты, наверное, скажешь, что видал этих зеленых человечков в пьяном бреду. Ты считаешь, что это было некое озарение. Не молчи, Овцеухов. Ответь. Где у тебя спрятана выпивка?..

…Повсюду, точно мягкие плюшевые бабочки, порхали мыслеформы, садились на деревья, на крыши домов, на фонарные столбы, окутывая их и преображая. Лур шел вдоль моря, прижимая к груди драгоценную рукопись и увязая по щиколотку в серебряном песке. Солнце плавилось голубой свечой, его шустрые блики вплетались в зеленые волны, как пряди дождя в листопад. Море было похоже на время, такое же своенравное и живое. Внушающее благоговейный страх, но не тем, что таило в себе опасность, а своей отдельностью и непокорностью человеческому воображению. Оно – единственное – не менялось от прикосновения взглядов, его невозможно было выдумать, переделать или подчинить.

Иногда запертые в Безвременьи люди говорили: «А что если это море придумало нас?» Могло ли оно быть богом, не тем, которого изображают на иконах и которому бьют поклоны в церквях, а неразумным богом, богом-стихией? Морю не нужно наше поклонение, оно не судит наши поступки, но Лур все равно молился ему.

«Пожалуйста, сделай так, чтобы рукопись взяли, – шептал он, бредя по сверкающей отмели, у пенистой кромки воды. – И чтобы Кларк согласился. О, море, я хочу любить! По-настоящему, чтобы сердце болело. Пожалуйста…»…

…Только вот странная штука какая… перестали они бояться… мин, снарядов, пуль… и жалеть перестали… Как? А так! Ничего им не жалко было: ни себя, ни других, ни своих, ни врагов… только губы сожмут – и не пожалеют… и очень им от этого тяжело жить стало… так тяжело, что они только об одном жалеть стали, что опять ожили, потому что если никого и ничего не жалеть – жить невозможно… сам подумай…

Тогда они так решили: опять сходить под землю и спросить ее, куда их души делись… потому что, думали они, что потеряли там, под землей, души, когда почти умерли… пошли… то есть и не пошли… Во время налета сильного артиллерийского в блиндаже, это такой землянке, прятались, а снаряд рядом разорвался и опять вход засыпало, но они там не одни были – откопались потом, а пока сидели землей запертые и спросили потихоньку землю… что стало с ними… И она им ответила, что остались под землей их души до той поры, пока война не кончится… а когда кончится, если они забудут все, что с ними было, от радости – так и останутся жить надолго, но никого и ничего жалеть не будут, а если заплачут, когда война кончится, вернутся к ним души, а сколько они с ними проживут – никто не знает. Потому что, когда жалеешь – жить тяжелее…

…В пл’еере действительно что-то записано. Хриплый мужской голос тараторит и тараторит, посмотрите на ту картину, а теперь посмотрите вот на эту. Чёрт, да что же его несёт-то?! Что, нельзя то же самое говорить медленно и понятно? Я выключаю потёртый агрегат с садящейся батарейкой и смотрю на картины. Какая-то лошадь худощавая, портреты женщин – довольно странных и не очень… Интересно, когда это Бродский всё успевал – и стихи писать, и картины? Правда, я что-то не вижу ни одной фотографии, ни одной рукописи под стеклом. Как это обычно бывает – зайдёшь в музей, и тебе говорят: вот, в этой скромной прихожей раздевались, вот подставка для зонтов, а на стене – фотография семьи – родители и трое детей. И тот, ради которого мы пришли, обычно, показан в ползунках или детском чепчике, или в матросской кофточке с каким-нибудь флажком в руке. Но здесь ничего такого нет – всё картины и картины. Да ещё какие! В золочёных рамах, одна под другой, прямо нагромождение какое-то – как на уличном развале или в мастерской…

…Митенька с испугом смотрел на свою бабу Пашу, потому что, возможно, он один единственный почувствовал, как заволновалась она, стала скованно говорить и всё чаще незаметно поглаживала его по спинке, чуть слышно бормоча: “Не тушуйся, не тушуйся!”. Она, не посвящённая в тайны директорской кухни, и лишь по слухам и намёкам угадывавшая следующего избранника, при каждом приезде переживала больше всех и боялась за “своего”, единственно близкого и любимого на всём белом свете, но не дай Бог, что б это обнаружилось прилюдно – такое каралось жестоко, вплоть до увольнения с работы, да и каждый понимал, какую боль невольно может причинить остальным детям...

Баба Паша замерла и ожидала. Новая пара каждый день приходила в дом и проводила с ребятами время до отбоя, никого не выделяя, а когда оказалось – правда, что это за Митенькой, и он в субботу не уйдёт ночевать, а останется с новыми родителями в Доме, в специальной комнате, – словно какая-то жила лопнула в ней, и кровь так ударила в голову, что пришлось поскорее выскочить на крыльцо и глотнуть прохладного воздуха…

…Прежде всего, иным здесь представлен сам Робинзон Крузо. Это уже не тот неунывающий рационалист Дефо, который посредством своей титанической силы воли и разума, а также физического труда подчиняет себе хаос природы. Робинзон Турнье едва выживает на острове; и здесь речь идет о близкой гибели именно рационального европейского разума. Не умирание тела (ему как раз не так уж плохо живется в теплой грязи кабаньего болота), но умирание духа – именно эта ужасающая трагедия описана в начале романа. Работа же Робинзона по «приручению» острова, а позже и Пятницы, становится чем-то вроде вынужденной меры по спасению собственного рассудка, души. Робинзон вынужден вновь создавать опору для своего слабого, уязвимого «я». Такой опорой становится имитация цивилизации на острове, которая, однако, не является для Робинзона самоцелью, как не является и удовлетворением для него. Цивилизация, эта проекция «я» на пространство абсолютного Другого, делает «я» лишь немного сильнее, но не спасает, например, от острых приступов одиночества, отчаяния, страха. Кроме того, проектирование «я» ни в коем случае не обходится без посредства Другого: так, все более обживаясь на острове, то есть всё более реконструируя собственное «я», Робинзон все более отождествляет себя с островом, то есть с абсолютным Другим…

...Вот когда Робинзон понял, что головокружение – это всего лишь земное притяжение, настигающее того, кто хранит упорную приверженность матери-земле. Душа человеческая неосознанно стремится к этим столь близким ей гранитным, глиняным, кремневым, сланцевым основам; разлука с ними ужасает ее и в то же время зачаровывает, ибо в раскрывшейся перед ней дали провидит она безграничный покой смерти. И не воздушная пустота вызывает головокружение, но влекущая полнота земных недр...

…«Что мне еще сделать? Дать взятку какому-нибудь светилу, чтоб он авторитетно сказал: «Катя Васильева – талант, открытие сезона»? После этого, конечно, никто не осмелится выставлять меня вон с вернисажа, будь я хоть трижды бездарность. Они там все страдают синдромом голого короля. Все будут трусливо бояться обнаружить собственное мнение. Любого, подавшего голос против авторитета, тут же разорвут на куски и проглотят не жуя. Но это мерзко, унизительно!.. Да и денег таких у меня нет».

Картины просят взглядов. Они смотрят на нее, и, как маленькие дети, говорят: «Мы хотим видеть мир. Зачем ты заперла нас в четырех стенах?». Что ответить им?

Сорвать со стены и сжечь, чтоб они замолчали навсегда, не мучили? Но явятся новые образы, и будут проситься наружу… а когда родятся, тоже будут глядеть наивными глазами, и – спрашивать, спрашивать, спрашивать… Кто и за что так тяжко наказал ее?

«Хоть знать бы, голый ли этот самый король. Нужно ли то, что я делаю, хоть кому-нибудь?.. Если да, тогда, может быть, и нашлись бы еще силы. И способы. И был бы смысл их искать. Но как, как? Ведь это же – замкнутый круг! Ты – никто; чтоб стать кем-то, надо выставляться. Чтоб выставляться на серьезных выставках, надо иметь имя или протекцию. Чтоб иметь имя или протекцию, надо, чтоб о тебе кто-то хрюкнул в этом богемном свинарнике. А чтоб кто-то хрюкнул, надо выставиться… И – так далее. У попа была собака. Так что делать? Переспать с этим авторитетным лбом?! Тогда лучше вообще никогда в жизни не пачкать красками бумагу!»…

…Но сандалии прилипают к асфальту, воздуха слишком мало и он перегрет, а люди в своем подавляющем большинстве тупые, опрелые и усталые, такие же как ты сам. Бредут нетрезво, окруженные аурой пивной отрыжки, без цели и смысла. Или трусят уперто с работы домой, от одного дела к другому, спеша после произведения благ, потреблять блага, подтверждая на каждом шагу соответствие социальному статусу и общественным нормам автомобилями различного класса, сандалиями от кутюр, китайскими кроссовками, ямайскими трусами, приверженностью определенной системе быстрого питания. Так мы и существуем в непрерывном движении, поддерживаем, жизнедеятельность свою и города и страны и мира, и не приближаемся ни на шаг к ответу на вопросы вечные: зачем мы здесь и кто мы такие? Массовка. Статисты. Зерно в элеваторе. В философской казуистике нет двух одинаковых зерен. Но попробуй, объясни это ветряной мельнице. Она мелет себе и мелет. И все зерно пойдет на хлеб…

Яна Кандова, один из авторов нашего сайта, ушла из жизни. Обширный инфаркт. Всю жизнь уверяла всех, что она эгоистка, и почти все свое время тратила на других. Будучи небогатой, печатала, корректировала, набирала других авторов. Основала клуб Бакинских фантастов и выпустила главным образом за свой счет несколько сборников (1 первый сборник полностью за свой счет). Автор этих строк без нее был бы никем – его не было бы на этом сайте, не было бы вообще в интернете, не было бы его сборников рассказов . Благодаря ей, он не спился, и дважды не сел в тюрьму.

Сочинений, в том числе удачных, у нее значительно больше, чем на сайте – и стихи, и проза, и переводы с болгарского. Когда я предлагал что-то послать, оказывалось, что она боится быть кому-то в тягость. Человека, который ввел меня на несколько сайтов, вел мою переписку, мне пришлось уговорить публиковаться самой. Когда я собрался писать о ее произведениях рецензию, она отговорила меня – ведь мы близкие люди, и ты не будешь объективен. Взамен распечатала мне стихи Леона Хамгокова – вот видишь, он стоит рецензии, а ты будешь беспристрастен. Не успел написать. Теперь пишу о ней. Я беспристрастен...

…– Хорошо, милый, – она потекла по прозрачному шлангу к шарообразной ёмкости, возле которой как раз две свободные плошки мест. Я посмотрел вслед своей девушки, как она изящно течёт по телопроводу, как солнечные лучи преломляются через нее, окрашиваясь в матово-розовый свет, как она сегодня причудливо увеличивает предметы, видимые сквозь, точно линза, как игриво пробегает рябь по завораживающей своей чистотой и тягучестью массе… и позавидовал самому себе. Так способна переливаться и светиться всем спектром только влюблённая девушка. Значит, она влюблена… в меня.

Моя возлюбленная достигла плошки голубовато-зелённого цвета и вылилась из пластикового крана. Её последние капли очень сексуально срывались и падали в неё же, разбегающимися кругами волновали молодое жидкое тело. Она наполнила собой до краёв плошку. «Какие здесь стулья небольшие, – размышлял, всё ещё никак не в силах оторвать взгляда от зеркально поверхности овала любимой, – мною они переполнятся, опять прольюсь на пол…»…

...В восприятии того, кто вынужден грезить с открытыми глазами, движение обретает обратный ход; сущее дробится на калейдоскопические фрагменты. Проходя сквозь ужас нашего времени, я верю, что только те, у кого достает отваги закрыть глаза, только те, кто прочно отлучен от удела, носящего имя реальности, способны повлиять на нашу судьбу. Сталкиваясь с обыденным ужасом, пронизывающим окружающую нас повседневность, верю, что для того, чтобы обнаружить ту мельчайшую песчинку, каковой суждено перевесить мертвящую, инерционную чашу весов нашего мира,– чтобы обнаружить эту драгоценную песчинку, недостанет ресурсов всей нашей цивилизации. Верю, что лишь визионеру, не испытывающему страха ни перед жизнью, ни перед смертью, по плечу найти ту неизмеримо малую частицу силы, какая в мановение ока способна погрузить в бешеное коловращение космос. Ни на йоту не верю я в медленное и болезненное, упорядоченное и логичное, алогично-беспорядочное эволюционное развитие вещей. Я убежден, что весь мир – а не одна лишь земля и те живые существа, что на ней обитают, или даже целая вселенная, механизмы движения которой мы познали (не исключая и микровселенных, недоступных нашему глазу и измерительным приборам), – но весь мир, ведомый и неведомый, вывихнув сустав, содрогается от ужаса и боли. Убежден, что, окажись завтра в нашем распоряжении средства, с помощью которых мы могли бы достичь самой отдаленной звезды – одного из тех миров, свет которых, по нашим безумным расчетам, не успеет долететь до земли раньше, чем сама наша земля исчезнет, – так вот, окажись мы завтра в одном из таких миров, мы и там обнаружим такой же ужас, такую же боль, такое же безумие. Убежден: если наше движение отвечает ритму движения звезд, вращающихся вокруг нас с точностью, делающей невозможной взаимное столкновение, значит, мы в не меньшей мере подвержены действию судьбы, промысел которой одновременно являет себя здесь и там, везде и повсюду...

...Таким образом, я изложил все, что предполагалось сказать относительно способности души к укрощению аффектов и о ее свободе. Из сказанного становится ясно, насколько мудрый сильнее и могущественнее невежды, действующего единственно под влиянием страсти. Ибо невежда, не говоря уже о том, что находится под самым разнообразным действием внешних причин и никогда не обладает истинным душевным удовлетворением, живет, кроме того, как бы не зная себя самого, Бога и вещей, и, как только перестает страдать, перестает существовать. Наоборот, мудрый как таковой едва ли подвергается какому-либо душевному волнению; познавая с некоторой вечной необходимостью себя самого, Бога и вещи, он никогда не прекращает своего существования, но всегда обладает истинным душевным удовлетворением. Если же путь, который, как я показал, ведет к этому, и кажется весьма трудным, однако все же его можно найти. Да, он и должен быть трудным, ибо его так редко находят. В самом деле, если бы спасение было бы у всех под руками и могло бы быть найдено без особого труда, то как же могли бы почти все пренебрегать им? Но все прекрасное так же трудно, как и редко...

…Еще в юности Франкл разочаровался в психоанализе и начал искать свой метод терапии в работе с больными, охваченными депрессивным синдромом. На фрейдовское суждение о том, что если человек задумался о смысле жизни, значит, он серьезно болен, Франкл противопоставил свой аргумент: «Человек не должен спрашивать, в чем смысл его жизни, но скорее должен осознать, что он сам и есть тот, к кому обращен вопрос». Именно тут протекает водораздел между животным и человеком. Животные не задумываются над смыслом жизни, они представляют собой биороботов, которые управляются природой с помощью инстинктов и рефлексов. Человек до определенной поры также является биороботом, но в возрасте трех лет, когда происходит формирование сознания, и начинают прорастать первые его ростки, ребенок впервые задает вопрос: «откуда я произошел?» Это и есть первое рождение личности, как говорил отечественный психолог Алексей Леонтьев. Вторым рождением личности станет определение смысла своего существования и претворение его в мире…

...Дар жизни – это видеть, сочувствовать, осознавать, принимая всю неизбежную горечь, которую приносит знание. Это единственная ценность, которую у нас никто не может отнять, если мы сами у себя ее не отнимем.

Но разве только горечь приносит жизнь? Разве не было радостью сознавать этот солнечный день, это теплое море, эту дугу залива, этих юных студентов, разбросанных на берегу, этого чудного ребенка с его огромной улыбкой, эту рыбалку с ее скорпионом и даже прилив нежности к жене, когда она падала, потянувшись за воланом?

Самую чистую радость приносят вещи, которые нам не принадлежат, подумал он, и именно поэтому, именно они по-настоящему нам принадлежат. Как только то, что приносит радость, мы стараемся закрепить за собой, наступают боль и разочарование...

…К утру весть о суслике разнеслась по всей округе. Матери не отпускали детей поиграть со мной, а некоторые даже запретили им ходить мимо нашего дома. К полудню народный телеграф донес шокирующие вести до военных, и во двор нагрянули солдаты. Они не вошли в дом, побоявшись связываться с отцом, но развернули снаружи масштабные работы. Мы с сусликом, устроившись на широком подоконнике мансарды, с аппетитом ели холодное пюре из кастрюли, и наблюдали, как сердитые люди в камуфляже раз за разом проходят по огороду с щелкающими, воющими и просто мигающими устройствами, рассыпают белый порошок, снимают и заворачивают в пакеты стружку с крыльца. Потом двор расчертили на квадраты, а солдаты в герметичных костюмах собрали в дымящийся сосуд кусочки травы и какие-то незаметные глазу соринки.

Тетя Тамара считала своим святым долгом ежедневно приносить мне пюре в баночке и сообщать окружающим все новые подробности из жизни суслика. То, что их единственная встреча длилась не более пяти минут, ее не смущало. Новости все больше походили на бред сумасшедшего. В воздухе начинало пахнуть палеными еретиками…

...У Бернаноса в "Дневнике сельского священника" есть прекрасная фраза: "Не так трудно, как кажется, возненавидеть себя; благодать же состоит в том, чтобы себя позабыть". Немножко изменив это высказывание, мы можем сказать то, о чем многие невротики недостаточно часто вспоминают, а именно: презирать себя (сверхсовестливость) или следить за собой (сверхсознательность) далеко не так важно, как уметь в конечном счете полностью забыть себя. Но только наши пациенты не должны делать это так же, как Кант, которому пришлось однажды уволить вороватого лакея. Он, однако, не мог оправиться от боли, которую вызвало у него это событие, и, чтобы заставить себя забыть его, повесил на стену своей комнаты табличку с надписью: "Мой лакей должен быть забыт". С ним случилось то же, что и с человеком, которому обещали раскрыть секрет превращения меди в золото при условии, что он во время соответствующей алхимической процедуры десять минут не будет думать о хамелеоне. В результате он был не в состоянии думать ни о чем другом, кроме этого редкого животного, о котором он раньше никогда в жизни не думал...

…Итак, события романа разворачиваются в Англии середины 18 века, а именно в 1736 году. Сюжет строится вокруг таинственного исчезновения знатного молодого человека – Его Милости. Последним и самым важным свидетелем следствия является вновь обращенная в квакерскую веру Ребекка Ли – бывшая проститутка, которая сопровождала господина в его загадочном путешествии вплоть до момента его исчезновения. Это путешествие на границе между реальностью и мистикой имело такое сильное влияние на девушку, что та обрела веру, отреклась от прежнего образа жизни и, более того, стала матерью знаменитой исторической фигуры – Анны Ли, основательницы религиозной секты шейкеров.

Пожалуй, ни один читатель не сможет оставить без внимания поразительную точность и обилие деталей, которыми Джон Фаулз наделяет произведение и с помощью которых он воссоздает точнейший портрет эпохи. «Этикет», «Трапеза» и «Стили» 18 века – вот первые коды романа…

...Но учтите, пожалуйста, что неверующие, думая, что с Небес за ними никто не наблюдает, именно потому и убеждены, что никто с тех же Небес и не извинит их за безобразия. Если неверующий понимает, что сотворил зло, его одиночество беспредельно, его смерть безнадежна. Скорее всего, он постарается больше, чем верующий, искупить черноту содеянного публичным покаянием; он попросит помилования у окружающих. Это неверующий знает заранее, это он чувствует всеми фибрами души и понимает, что должен поэтому априори быть милостив к остальным. Не будь так, откуда бралось бы угрызение – чувство, столь свойственное неверующим?..

…Ныкалка у меня была особенная.

Перед самым нашим домом на обочине дороги торчал большущий валун. Еще в начале лета мой отец стал под него подкапывался, хотел в сторону откатить. Большой каменюга, и почти на проходе, и всем мешает. Отец три дня землю ломом долбил и яму с одной стороны валуна подкапывал, чтоб с места его сдвинуть, но не получилось у него. Валун слишком глубоко врос в землю.

Когда папа бросил с валуном бороться, я прикрыл его подкоп двумя досками, а сверху замаскировал их землей и опилками. Отличная ныкалка получилась! Если с дороги смотреть: лежит себе валун и даже травой зарос. Никто ведь не знает, что сзади, со стороны канавы под ним подкоп сделан. Стоит траву разгрести и руку в щель просунуть, – там целая пещера! Портфель можно спрятать, и никто не узнает. Я про ныкалку даже Илмаренку не говорил, – а зачем? – ныкалка должна быть тайной. Иначе она не ныкалка, а просто яма под валуном.

В эту тайную ныкалку я свои пивнухи прятал, а теперь аккуратненько прибрал в самую глубь поджигательную лупу, что досталась мне от Медведева, и четыре железяки-кругляша…