Архив публикаций за февраль 2012

До самого фронта была ещё и дорога на фронт. И эта дорога осталась в памяти на всю жизнь – такое не забывается. Было всё это в декабре сорок второго. Эшелон, в котором ехал наш полк, немецкая авиация разбомбила, а до линии фронта было ещё километров сто. Мы должны были пройти пешком за ночь километров шестьдесят, чтобы к утру занять позиции и встретить прорвавшиеся немецкие танки. Полк выстроился в колонну и двинулся. Уже начало темнеть, мороз давал о себе знать, но, к счастью, ветра не было. Прошли мы часа четыре – чувствую, что начал уставать. Прошли ещё немного. Луна светит, вокруг снег – будто и нет никакой войны. Вдруг вижу – на обочине солдат лежит.

– Что это? – спрашиваю у старшины.

– Этот готов, – отвечает. – Выбился из сил, сел и замёрз.

Не может быть, думаю; подхожу к нему, смотрю – мёртвый.

Идём дальше. Ноги стали свинцовыми, сил нет, а мороз ну прямо звереет. Вижу, один из нашего взвода отошёл на обочину и сел, чтобы уже никогда не встать. Хотел я кинуться к нему, но чувствую, если выйду из строя, вернуться назад сил уже не хватит. Наступило такое состояние, что происходящее вокруг воспринимаешь как в полубреду. Вот когда выпить бы сто грамм!

Идём дальше, замёрзших на краю дороги становилось всё больше и больше. И никто не предпринимал никаких мер, чтобы спасти этих людей. Все выполняли приказ и решали главную задачу: к рассвету прибыть на позиции и удержать их во что бы то ни стало.

Прошли ещё два часа, двигались уже медленно. Чувствую, что идти больше не могу. Вот она, последняя точка, когда человек уже не способен соображать, когда страдания настолько велики, что ради избавления от этих страданий человек готов на смерть. Стал я выходить из строя, а ребята мне: «Подожди, Куликов, мы тебя поддержим...» Как, думаю, они поддержат, если сами еле на ногах стоят.

Вышел я на обочину и сел прямо на снег...

...Это было уже интересно.

– Способный, значит?

– Не знаю... Говорят... – мальчик посмотрел в потолок. Похоже, участь развлекать незнакомого гостя не представлялась ему слишком завидной.

Я сменил тактику:

– Может, сыграешь что-нибудь?

Он оживился, пошарил среди нот и вытащил несколько довольно замусоленных сборников.

– Что вам сыграть? Я всю программу ещё наизусть не выучил ... Баха только... Но вам, наверное, неинтересно будет... Могу Листа... Этюды... Ещё Бетховен, шестая соната...

Я рассмеялся:

– Мне что шестая, что двадцать шестая... Играй, что хочешь, что самому больше нравится. Я ещё тот знаток, но обещаю сидеть тихо и не кашлять.

Он снисходительно улыбнулся и раскрыл потрёпанную синюю тетрадку. Не торопясь, поставил её на подставку (сейчас я уже знаю, что она называется «пюпитр»), поёрзал на стуле, подвигал его, усаживаясь поудобней. Потом, прокашлявшись, повернул голову в мою сторону и замогильным голосом объявил:

– Шопен, посмертный экспромт.

– Постой, постой, как это посмертный? Умер, а потом сочинил, что ли?

– Нет... Кажется, его издали после смерти... Что-то вроде этого… Я и сам толком не знаю. Да какая разница? – видно было, что ему действительно всё равно, почему экспромт имеет такое странное название.

– Ну, хорошо, я слушаю. Давай....

Но он не торопился. Посидел, потёр ладони, положил руки на колени и замер. Я видел только его спину, но понял, что он закрыл глаза. «Смотри-ка, – подумал я, – всё по-взрослому, может, действительно...»

«Мальчик, Мальчик, иди сюда».

Большой старый пёс внимательно посмотрел на зовущего, узнал, радостно замахал хвостом и медленно пошёл на зов. Да, старый стал, уже не бежит, как раньше. Пёс подошел, посмотрел в глаза, улыбнулся. Володя достал из машины пакет с костями и мороженым мясом, погладил собаку по большой лобастой голове и поставил еду, открыв пакет. Мальчик тщательно понюхал, достал кусок мяса и не торопясь съел. Взял пакет в зубы и пошёл к конуре, по привычке – кормить своих детей.

Когда этот пёс появился, уже и хозяйка не помнит. Просто пришёл к подъезду дома и стал жить. Ещё не совсем большой по возрасту, щенок месяцев пяти, но большой по комплекции, лобастый, рыже-белый, с добрыми глазами. Было лето, так что ему вполне комфортно было на улице, а в дождь прятался в подъезде обычной пятиэтажной хрущёвки, на первом этаже у батареи. Стала его женщина с первого этажа подкармливать, вот и признал он её хозяйкой. Как его назвать, не знала, а то, что он мальчик, сразу было видно, так и стал «Мальчиком». Ну, живёт себе и живёт, больших хлопот не доставляет, добрый, на чужих лает, но чтобы кого укусил – такого не было. Растёт потихоньку, уже здоровый стал. Стали соседи ворчать, что большая собака в подъезде живёт, псиной воняет, а время уже осень, на улице холодает, да и дожди часто, собака всё больше в подъезде. Уже и не выгонишь, ведь мы в ответе за тех, кого приручили. Так ведь нашли выход – сделали прямо у подъезда собачью конуру. Вы видели где-нибудь у подъезда стандартной хрущёвки в центре города собачью будку? Не верите? Приезжайте в Питер, идите на Краснопутиловскую, не далеко от площади Конституции, чуть во двор, и найдёте, там ещё и цветник напротив подъезда...

...Даже после простого чтения произведений Чехова остаётся тягостное, гнетущее чувство, ощущение безысходности и полнейшего пессимизма. Часто, на миг оторвавшись от его книг, молча уставившись в одну точку, но, находясь под сильнейшим впечатлением от только что прочитанного, думаешь: «Зачем он ковыряется во всех этих клоаках? Что, для него больше не было других тем, чем тратить свой драгоценный талант на этих сирых, убогих и отталкивающих типов? И так жизнь ежедневно, ежечасно преподносит нам столько неприятных сюрпризов и гадостей, а тут ещё эти его унылые рассказы про всяких ублюдков и идиотов».

А. П. Чехов – это великолепная золотая осень, пора зрелости и спокойной мудрости в русской литературе. Всё его творчество – это время безжалостного и беспощадного анализа всех этих пороков или, как он сам выражался, пошлости. Он уже не высмеивает, не критикует, не бичует, как Салтыков-Щедрин. Чехов спокойно, с педантичной точностью, с характерными для профессионального врача подробностями анализирует, т. е. вскрывает, как патологоанатом, тело поражённой жертвы. Он скрупулёзно раскладывает все эти язвы по полочкам, по местам, где снизу ясно и чётко написаны названия болезней.

От долгого чтения его произведений становится тяжело, но не менее интересно, трудно оторваться от книги, как будто знакомишься с историей болезни обречённого. Читая его, по-новому смотришь на те неудачи и невзгоды, которые произошли с тобой или с другими людьми. Оторвавшись на миг от книги, которую только что читал, начинаешь понимать: какой мудрейший человек этот Чехов, великий Гуру! Он спокойно и ненавязчиво раскрыл нам глаза на простые, казалось, обыденные вещи, которые часто происходят с нами и у нас перед глазами, но мы, как слепые, упорно не замечаем их, что-то лепечем, по-глупому кичимся друг перед другом, что-то доказываем. А в итоге, всё это не стоит и выеденного яйца. Какая-то пустая блажь и обман.

Такая пошлая и однообразная жизнь с нами будет всегда. И всё-таки, хочется другого, яркого, захватывающего, необыкновенного. И эта вера, и надежда, наверное, поддерживает в нас тягу к жизни...

...Тут я вспомнил про смолу. Смотрю, натекло уже достаточно, ещё и Прохору хватит. Раскрошили мы по сигаретке, смолы накапали, обратно свернули. Я всего-то раз затянулся, и началось. Солнце вдруг стало серое, как примерно Прошкина грязная майка. Ни с того, ни с сего луна на небе показалась, красная такая, кровавая. Молнии, громы, голоса непонятные… Только я на небо взглянул, как все закачалось, затряслось. Такое ощущение, что землетрясение, как на Фудзияме этой. Ветер поднялся жуткий, жёлуди с дубов так по башке и молотят, что твой град. Небо, словно в рулон свернулось, и остров вроде сдвинулся с места и поплыл по реке, медленно так.

Думаю: «Да-а, передозировал я смолы». Гляжу на Прохора, а тот тоже ни жив, ни мёртв: смотрит куда-то в сторону и бормочет что-то, не разберёшь. Взглянул я туда, куда он, а там… Идёт прямо к нам по песку не то ребёнок, не то старик, сразу и не понятно, но росту небольшого. Лицо всё в шрамах, как пашня в бороздах, один глаз аж горит, другой будто слепой. Брови густые, у Брежнева такие были. Рот открыт, зубы наружу вылазят – огромные, гнилые. На лбу татуировка с буквами непонятными, типа еврейских. Волосы во все стороны торчат, что иглы у дикобраза. Ногти на пальцах длинные, острые, прямо лезвия. Одет был сперва в балахон какой-то, но одежда всё время менялась: то вдруг он в пиджаке, и весь в орденах, то в бронежилете с каской, а как поближе подошёл, вообще оказался с голым торсом. Мы с Прохором оба окаменели просто, глаза выпучили и стоим, как бараны, смотрим.

И вот он уже перед нами, взял зачем-то мою косу, перекинул через плечо, протянул к нам руки свои и говорит громовым голосом, по-русски, но, как мне показалось, с кавказским акцентом:

– Слушайте слово моё! Вот, даю вам начертание. И всем, малым и великим, богатым и нищим, госслужащим и предпринимателям, положено будет это начертание, и никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или шестнадцатизначный номер этого начертания, или хотя бы пин-код его.

Тогда узрел я в руках у лжепророка карты типа кредитных, и номер каждой карты начинался на 666. Что он лжепророк, это мне потом войсковой батюшка объяснил. Прошка карту взял, а я только руку протянул, как из уст лжепророка изошли два или три нечистых духа, подобных жабам. Устрашился я и руку отдёрнул; и тут как раз разверзлись воды, и увидел я выходящего из реки зверя с семью головами и десятью рогами, а на боку его был написан всякий экстремизм: вроде, поклонитесь мне от мала до велика, и прочие призывы к свержению законной власти. Имел сей зверь чешую, подобную змеиной, которая сверкала на солнце, подобно тысяче зеркал и ослепляла напрочь. Мерзость же запаха, от него исходящего, нельзя сравнить ни с чем, прежде мною нюханным. И когда я увидел его, то пал к ногам его, как мёртвый...

...За столом никого не было, а ему хотелось продолжения праздника, хотелось пообщаться и развернуться во всю ширь своей души и кошелька. Он жаждал показать этим столичным занудам, как гуляет простой парень из Энска, предприниматель Вася Быков.

У стола, собирая на поднос посуду, мельтешил официант, ряженный в серебристый камзол петровской эпохи.

– Эй, любезный! А что это за прикид на тебе? Клёво смотришься, брат! Как барон какой или граф! – и Вася заржал над своей шуткой, треснув ладошками по столу так, что задребезжала посуда.

Официант, едва глянув на Васю, продолжал заниматься своим делом.

– Да ладно, не обижайся, брат! Ты сам-то откуда будешь?

Официант выпрямился.

– Извините, но разговаривать на личные темы мне запрещено, – без эмоций на лице пояснил он Васе.

– Ладно. Я просто забыл, что ты не граф, а лакей. Ну, тогда быстрей налей! Вопля, стихами заговорил! – и Вася раскатисто захохотал.

Официант, дождавшись, пока тот отошёл от смеха, поинтересовался:

– Что угодно налить?

– Да ладно, не напрягайся. Я сам налью. Ты ведь не знаешь, сколько мне надо наливать. Вы тут все культурные, по грамулькам водочку чмокаете, а я её стаканАми люблю глушить! Понял, лакей?!

– Так точно-с, понял, – опять сдержанно ответил официант, но в глазах его на мгновение сверкнули недобрые огоньки...

...Чтобы быстрее скоротать скучные дни, которые ему пришлось проводить в обществе незваной гостьи, Саша пустил в ход всё своё обаяние и красноречие. Читал Тане стихи собственного сочинения – кстати, весьма неплохие, показывал подшивку своих публикаций в газете. Таня была потрясена Сашиными талантами и уже на другой день за столом пересела от своей матери к Саше и не сводила с него восторженных глаз. Саша морщился оттого, что Таня совершенно не умела скрыть свой восторг, и гости обратили на это внимание. Со всех сторон стали сыпаться шуточки да намёки насчёт стрел Амура. Отец был настроен благодушно. Он не видал Танину мать с самого окончания войны и теперь всячески окружал её вниманием. Целыми днями они предавались общим воспоминаниям о погибших и уцелевших на войне товарищах, пели за столом фронтовые песни, рассматривали фотографии. Отец прямо помолодел. И Сашу вдруг осенило: а что если жениться на этой глупой Таньке, прописаться в Москве, а через полгода расторгнуть брак и жениться уже на Марине? Саша в душе был честолюбив, успехи, достигнутые в журналистике, кружили ему голову. Ему тесно было в родном городе. Он мечтал, чтобы его имя мелькало на полосах центральных газет./p>

На другой день утром Саша сбегал на вокзал за билетом, а потом тихонько поманил Таню за дверь, сказав, что должен доверить ей один большой секрет. Они уединились в глубине двора под кустами акации, и Саша заявил, что не может жить без неё, что просто голову потерял и поедет с ней в Москву. Но только об этом пока никто не должен знать. Засидевшаяся в невестах и не избалованная поклонением Таня, не раздумывая, приняла Сашино предложение. Они условились, что Саша потихоньку соберёт вещи и отдаст свою спортивную сумку Тане, а сам приедет на вокзал один и спрячется в вагоне, чтобы отец, если вдруг поедет их с матерью провожать, не увидел его. Но отец провожать не поехал, и Саша благополучно отбыл в Москву. О Марине в тот момент он даже и не думал, настолько уверен был, что поступает как надо. Марина приедет в Москву на каникулы, они будут встречаться тайком от Тани, пока он не получит развод. А потом они с Мариной шикарно заживут в столице, и Саша сделается известным журналистом...

...Николай брёл, утопая по колено в мягком сыпучем снегу, который, казалось, был живой, подвижный. При каждом шаге в свете фар своей машины из-под ног буранно взмётывались серебристые фонтаны и тут же на глазах следы зализывались ветром. С каждым шагом свет тускнел, делался неверным, расплывчатым. Ветер упруго упирался в бок, воротил в сторону, хотелось подставить ему спину, увернуться от него, продвигаться боком. Но понимал: можно так продвинуться, что ни на ту, переднюю, ни на свою машину не выйти, а уйти в чистое поле.

Передняя машина остановила Николая внезапно, представ перед ним тёмной глыбой. Упёрся в неё рукой, определил: «Самосвал. С дровами». Передок и кабина были низко опушены, будто у машины не было передних колёс, кузов высоко задрался. «Почему он так стоит? Э-э-э, да он с дороги слетел! Тут же поворот на мост, насыпь!»

Увязая по пояс в снегу, Николай подобрался к кабине, стукнул в дверцу:

– Э-э-эй! Живой?! Слышишь?!

Из кабины не отозвались, будто там никого не было. «Что он, ушёл? Да это каким идиотом надо быть!» Рывком отворил дверцу, встал на подножку. Водитель лежал грудью на баранке. Пахнуло водочным перегаром.

– Чертяка! Да ты пьяный! Ну, даёшь! Умирать, что ль, собрался?

Николай толкал, тормошил водителя, но тот не просыпался. Свет не включался, оказалось, что фары утонули в снегу, не горел и кабинный плафон.

– Ну-ка, брат, двигайся, – повалил Николай водителя вправо на сиденье. – Ишь ты, ногой на тормоз хорошо нажал. Не нажал бы – я тебя не заметил бы.

Щёлкнул кнопкой стартера, но двигатель не провернулся. Чиркнув спичкой, Николай осветил лицо водителя. «Валерка!» – не поверил своим глазам. Да, это был он, Валерка Крылов. Слетев с дороги, машина, видно, передком налетела на камень, которых богато тут, возле моста, под снегом, Валерка при ударе ткнулся лицом в баранку, губы его кровянели свежо, опухли.

Посидев оторопело секунду-другую, поражённый этой неожиданной встречей, Николай тихо выбрался из кабины, тихо прикрыл дверцу: «Ну и подыхай тут! Подыхай! Это за всё тебе! Вам обоим!» Неведомое до сего мига отчаянное чувство мести вскипело в груди, затмевая рассудок. Даже жарко сделалось. «Два часа на таком морозе – конец тебе, крышка. Всё! И пусть!

Пусть! Если и не до смерти, то без рук или без ног наверняка останешься. Пусть она тогда возит тебя в колясочке! Пусть! Вот тогда и живите! Думали, праздник всегда будет! Нет, поплачете! Ещё как поплачете!»

Не замечая ветра, весь поглощённый чувством мстительного торжества, торопливо шёл к своей машине...

Анюте было девяносто лет, она весила сто десять килограммов и ещё ходила. Но уже не падала. Просто не могла. Анюта хорошо помнила, как года два назад, отправившись за хлебом с самого утра, когда тонкую корку гололёда не успели разбить ни дворники, ни прохожие, ни жадное на тепло зимнее солнышко, она поскользнулась. Неудачно упала, на спину. Не побилась, ничего не болело. Но тело отказывалось повиноваться: руки ослабели, ноги не слушались. Как ни пыталась, всё никак не получалось подняться. Казалось, земля почувствовала прикосновение её тяжёлого и грузного тела и обрадовалась.

– Дождалась, миленькая, – бормотала ей тихонечко Анюта. – Ну, потерпи ещё чуток, потерпи.

Земля не отвечала. Она лежала под ней, под ногами людей, под асфальтом, под городом и беззвучно ворочала материковыми плитами. И только жадно, с настоящей материнской жестокостью, прижимала Анюту к себе. А та лежала и смотрела на необычайно чистое и светлое небо. Было грустно, нет – даже печально. Улица была пустой и гулкой, из всех звуков – только стучащая в стекло ветка, с которой игрался ветер.

– Ветер, а ветер, – попросила его Анюта, – а перекати меня на живот.

Ветер попытался, по старой дружбе, в память о тех временах, когда любил играться с её беспутными рыжими волосами. Но и он сегодня был слаб, как ни пыхтел, как ни свистел в щели, только пыль и поднял. Холодную, зимнюю, одесскую пыль. Так что даже прохожий закашлял нецензурно.

– Человек, человек, – обрадовалась Анюта, – помоги мне, человек! – и добавила плаксиво: – Пожалуйста...

...В последнее время их с мамой начала частенько навещать тётя Оля, и однажды Вероника случайно подслушала, как мама жаловалась той на рану в сердце.

Вероника ужасно перепугалась, что с порванным сердцем мама долго не протянет, и сразу после тётиолиного ухода призналась, что очень боится за мамино здоровье.

– Не переживай, котёнок, с этой раной жить можно, – грустно улыбнулась мама.

– Но откуда она взялась? – не успокаивалась Вероника.

– Понимаешь, доченька, у каждого из нас есть спрятанный глубоко внутри маленький якорь.

– Как у корабля? – нахмурилась девочка.

– Почти. Только кораблю якорь нужен, чтобы делать остановку в порту, а человеку – чтобы зацеплять чужие сердца. Вот так забрасывает в тебя кто-то свой якорёк, и ты начинаешь чувствовать, как этот человек становится тебе интересен. Ты хочешь всё чаще видеть его. Скучаешь, если он не рядом с тобой.

– А это не больно – когда в тебя закидывают якорь?

– Ничуть. Больно становится, если человек вырывает его из твоего сердца, потому что хочет покинуть тебя.

– Тогда и появляется рана?

– Да, детка, и должно пройти какое-то время, чтобы она зажила.

Так вот что получается, догадалась Вероника. Значит, в её детском сердце тоже побывал папин якорь, раз теперь на душе так тоскливо.

– А ты… ты не оставишь меня?

Казалось, вопрос ударил маму наотмашь.

– Что ты, солнышко, нет, конечно. Я всегда буду рядом...

...Молодая женщина с усилием втолкнула коляску наверх. Остановилась, чтобы отдышаться. Бледный мальчик поднял лицо к мглистому небу, закрыл глаза. Пока мама приходит в себя, он на минуту ушёл в себя. Погрузился в мечты. Он привык так делать. Ему было комфортно в его мечтах, в вымышленном им мире, где все здоровы, благополучны и абсолютно счастливы. Где нет места грубым словам, грязным подъездам, жалостливым взглядам соседей, безразличным врачам, отчаянью и безысходности, маминым слезам по ночам.

Он мечтал сейчас о том, что однажды к нему подойдёт старик с добрыми глазами и скажет: «Мальчик, ты почему здесь сидишь? Ты не для этого кресла. Встань и иди». И он встанет и пойдёт. Просто вот встанет и пойдёт сам, на пока ещё не твердых ногах. Но – сам! Как он будет потом много и упорно тренироваться, чтобы ноги стали уверенными, сильными, чтобы он мог учиться, а потом работать. И чтобы мама уже никогда не плакала. И никто никогда не посмеет больше сказать ему в спину: инвалид.

– Мальчик, ты почему сидишь в этом кресле?

Он открыл глаза и увидел перед собою пожилого мужчину с внимательными глазами...

Смерть. Всегда загадочная, как бы нереальная для человека, но в то же время постоянно присутствующая в его жизни, неотвратимая, единственная реальность. Каждый раз, когда сталкиваешься с чужой смертью, особенно людей знакомых и тем более близких, – это вызывает содрогание, недоумение и пронзающий ужас. Это – загадка, по-видимому, для разума неразрешимая: как человек – организм, который ещё недавно двигался, жил, размышлял, чувствовал, страдал, говорил, – вдруг становится бездушным и холодным телом? Невозможно понять, почему и как тело – результат стольких лет роста, трудного развития, образования и воспитания, работы над собой, страданий и любви, – как оно вдруг пустеет, и куда девается всё то, что оно в себе носило? Почему органические процессы не могут возобновиться, что препятствует этому, что не позволяет запустить машину вновь? Почему самостоятельная личность превращается в немую, безответную, страшно реалистичную, тяжёлую куклу, которая безвольно трясётся в катафалке, едущем по неровной дороге; в куклу, которая больше не контролирует выражения своего лица и больше никогда не задумается об этом, которая больше никогда не будет сама для себя существовать?

Загадка смерти страшна и непостижима для человека, ведь так сложно понять, как душа вместе со всеми чувствами и мыслями, – то, что знаем мы в себе, – просто исчезнет, растворится и не останется ничего, вообще ничего после неё?! Этого понять мы почти не в состоянии, а потому легче верить в загробный мир – оправдывая тем самым бессмертие своей души и разрешая непонятную разуму головоломку. Мы ведь привыкли, что ничто в мире не проходит и не исчезает бесследно, что, если и разрушается что-то в природе – то рассеивается в пространстве, переходит в другое состояние, но не исчезает же! Закон сохранения энергии и материи прочно сидит в наших умах. С телом всё примерно ясно – оно не исчезает, но рассеивается в природе. А с душой всё куда сложнее – получается, что она не повинуется закону о сохранении, ибо исчезает в никуда, полностью и навечно! Возможно, мы видим в душе тоже некую материю, а оттого и хотим, чтобы она подчинялась законам материального мира, и потому не в состоянии допустить её бесследного исчезновения. Есть и другие причины, почему мы не можем допустить исчезновения души после смерти, но если взглянуть правде в глаза – придётся признать, что мы имеем на это мало, очень мало оснований...