Архив публикаций за январь 2013

...На мой взгляд, можно выделить три пути, три плана дальнейших действий. Первый и самый распространённый: под гнётом реального мира убежать в мир потусторонний и тем самым существенно облегчить невыносимый груз земного существования. Как бы плохо ни жилось на этом свете, мысли о вечной, возможно райской, жизни, о боге-покровителе, о божественной любви и справедливости всегда наполнят душу ощущением спокойствия. Само собой, я не утверждаю, что в бога можно уверовать лишь так и только так. Но подобный путь приобщения к потустороннему, безусловно, существует.

Второй вариант: принять свою чужеродность, свою непригодность к нормальной человеческой жизни, не скрываясь в мечтах о трансцендентном и божественном. Здесь же, как вариант, погружение в буддийскую отрешённость и равнодушие.

И последний, третий путь: посмотреть вокруг и, наконец, заметить, что всё же есть на земле счастливые люди, которые, быть может, и прочли не так много книг, и, возможно, не так идеальны, как хотелось бы В. П., но способность к любви и дружбе, к добру и взаимопомощи у них развита. И, как мне кажется, товарищ Фетисов даже не подозревает, насколько сильна эта способность. Такие люди живут без слепого подчинения законам разума, больше доверяя инстинктам и природе. Временные проявления гнева, жесткости и чёрствости не чужды им, но это не патология, в отличие от мировоззрения В. П. И лучшее тому доказательство: сравнить, кто же счастливее, кто больше дарит радости и наслаждения – Фетисов или обычный нормальный человек? Думаю, если вы ознакомитесь с содержанием книги В. П., то все сомнения в выборе правильного ответа сами собой отпадут...

...– Илларион Семёнович, никак опять спина расхворалась? – озабочено спросила она Федоскина.

– Ох, Клавдия, Клавдия, мочи нет! Грехи-то наши тяжкие, они, как гири, завсегда на позвоночнике висят. Вот и гнут старика, говорят: «Гордый ходил, а теперь в землю кланяйся, ирод проклятый!» – тут же елейным тоном заговорил дед. – Вот ты, надысь, утин секла, мне сразу и полегчало. Мог людям прямо в глаза смотреть, а теперь опять вот, вроде, деньги на земле ищу. Может посекёшь, а? А бараны – ничего, ничего. Почём брала-то? Да, они, цены-то, кусаются. Кусаются... Милая, ну, – вернулся он к своей болячке, – пособишь, нет? Выгони этот проклятый утин!

Баба крапивой секла – не помогло. Пчёл по десятку на поясницу сажал – не полегчало, а с твоей руки – как корова языком слизала. Ну, сразу помолодел!

– Заходи. Заходи, Илларион Семёнович. Всё в руках Божьих. Господь поможет, отойдет от тебя утин этот. Отпустит.

Дед Ларя с благодарностью закивал головой, поднимаясь по ступенькам в избу. Мы с Пашкой, переглянувшись, нырнули за ним. Всё же интересно, что это за утин такой, который деда Федоскина за холку к земле гнёт.

– Павел, сходи во двор, голик принеси, да топор захвати! – Женщина провела деда в избу, отворила дверь и велела Федоскину ложиться на пол головой на порог из дома к выходу.

Дед, кряхтя и постанывая, опустился на четвереньки, затем лёг на живот и положил голову на чистый, скоблёный ножом порог.

Пашка принёс веник и топор, и всё передал в руки монашке Клавдии. Та положила веник, прутьями по направленью из дома, на спину деду, что-то быстро-быстро прошептала, трижды перекрестилась и начала мелко-мелко, понарошку, сечь топором прутья веника.

– Ой-ей-ей! Ой-ей! – стонал Федоскин, не поворачивая головы. – Что ты делаешь, матушка?

– Утин секу, батюшка!

И опять:

– Что ты делаешь, матушка?

– Утин секу, батюшка!

– Секи! Секи его, окаянного! Чтоб ему пусто было!

Повторив этот диалог три раза, монашка Клавдия брезгливым жестом отшвырнула веник в дальний угол сеней, и туда же бросила топор. Затем опять, что-то шепча, трижды перекрестила дверной проём...

Нет, о том, что у жильца третьего этажа мрачного серого здания по улице Железнодорожной дома не все, знали давно… Где-то с середины апреля по конец ноября его видели в неизменной белой выглаженной рубашке, чуть потёртых чёрных брюках и коричневых сандалетах. С ноября по апрель на рубашке появлялся синий галстук и серый пиджак, а сандалеты менялись на старые тёмно-вишнёвые демисезонные туфли. Тяжёлыми зимними утрами, в лютые морозы, на троллейбусной остановке сонные граждане в шубах и дублёнках мрачно смотрели на человека в одном пиджачке, который, дождавшись 27-го маршрута, заходил в салон через задние двери и невозмутимо хватался голой рукой за холоднющий поручень.

Из гастронома чудак всегда возвращался с сеткой-авоськой: зеленоватый пакет кефира, синяя пачка творога, кирпич чёрного хлеба и желтоватый, самый дешёвый батон.

Однажды, слякотным октябрьским воскресеньем, в необитую, некрашеную дверь третьего этажа заколотил длинный, сутулый участковый...

Притопывая валенками на морозе, Махай досадливо шмыгал носом: «Ох, уж эти «новые», когда приедут, неизвестно, а дежурь через сутки. Ведь вот какая незадача, да и выпить хочется. Маленькая неделю снится. А что там выходные: всего сутки, шибко не разгуляешься!»

Тяжкий вздох вырвался из его груди. Ровно месяц назад стукнуло 68, только возраста не ощущалось. Был он высокий, сухой и кряжистый, да белый как лунь. Махай напряг мышцы рук – вот она, силушка, под тулупом играет!

Зимы в деревне были скучными, холодными; сельчане больше по хатам сидели. То ли дело весной: солнышко пригреет, скворушки станут пары искать, скворечники обустраивать. А деревенские из домов на улицу повалят: кумушки по две, да по три кучками собьются и ну языками чесать про хвори, огороды, да невесткам косточки мыть. Тут и хозяева из «новых» станут наведываться на выходные компаниями – им тут и шашлыки, и банька с веничком.

После баньки рассядутся в гостиной с заморскими напитками ─ висками-джинами (ничего хорошего, чистый самогон, но из красивых бутылок), тут и деду перепадёт.

Не то что Махай не мог себе купить вожделенной выпивки, платили ему хорошо, но по крестьянской своей бережливости дед откладывал на «чёрный день». К тому же, кто он такой, чтобы тратиться на баловство себе? Вы думали, Махай жмот? Ничего подобного. Случится, найдёт на него, так – один раз живем! – пойдёт тратить деньги; подарков накупит жене, детям (сыну и дочери) и внучат не обделит. Дети с внуками живут в Новгороде, в ста километрах от родителей, но не забывают проведывать. Славные у них дети, правда, славные. Вот и соседка, Нина Макарова, иной раз скажет: «Хорошие дети у тебя, Махай»...

...Стояла весёлая осень с золотыми возами хлебов, отвозимых с полей к овинам, сытым мычаньем коров и летящим тенётником над проселком. Сови́нское утопало в широком разливе осыпающихся черемух. Просвечивая листву, солнце торжественно поднималось, обещая и нынешний день переполнить праздничным светом.

В предощущении встречи с роднёй Борзенин был бодр и весел, в каждом встречном видел занятного человека, с кем хотелось поговорить. С языка его радостно, как рябки, слетали приветливые слова.

– Нюр! – кричал он с телеги высокорослой с мужскими плечами, в мужском картузе жене охотника Дорофея, возвращавшейся с ягодами из леса. – Э́ко ты рано встаёшь! Неужто так много брусницы, что цельну корзину успела набрать?!

Нюра, баба проворная на язык, при виде весёлого возчика, чуть корзину не обронила.

– Ягод много, – сказала о ягодах, хотя думала о другом, – берём их всижа́чку, а то и влежа́чку! – И, перебито вздохнув, показала охотничьим картузом куда-то вдоль улицы к дальним посадам. – А ты почему не с семьей? Неужто сбежал?

Галактион не понял вопроса и рассмеялся:

– Ничё не сбежал! Из волости еду! Как видишь, к семье!

Возле большого поповского дома, где находился сейчас сельсовет, над крышей которого трепетал красный флаг, возница увидел пасечника Никиту, дряхловатого, с голеньким черепом старика, который, завидев его, вместо того чтобы с ним поздороваться, вдруг встрепенулся и сиганул по целой траве куда-то к сараю.

– Дедо! – позвал его, было, Борзенин. Но тот не откликнулся. «Странно», – подумал Галактион и, придержав коня, вновь разглядел проворного старикана, который стоял за углом сарая, выглядывая оттуда. Малолицый, с голой, как яйцо, головой, шустрый и неприметный – ни дать ни взять сам батюшка-подсара́йник.

– Иди сюда! Побеседуй! – позвал Борзенин, ибо знал старика, как дружка своего отца и поба́сника-частослова, кто в селе ни одной беседы не пропускал.

Пасечник только плечо повернул. Был – и не стало его. «Ничё не пойму», – изумился Галактион.

Больше того, у колодца с шатровой крышей, где несколько молодух и баб в сарафанах с цветами, едва поравнялся он с ними, даже попятились от него. А когда он сказал: «Здрасте, товарищи-девки!», так уставились на него, словно увидели смертника на телеге.

Однако совсем его одивил Василий Попов, хозяин самых красивых в Совинском хором, сосед по жилью, крупнолиций мужик, с подстриженными в кружок белыми волосами, кто был Борзенину первым другом.

– Здорово, Васюха! – махнул ладонью Галактион.

Васюха около дома колол дрова. Отставив топор, подошёл поближе к телеге.

– Ты, парень, кто? – спросил он, скованно улыбаясь.

– Василей! Ты что! Не узнал? Это я – Галаша Борзенин!

Василий отпрянул:

– Нет! Нет! Он – другой! Его нету теперь! Он уехал! И жена с ним уехала! И робёнки! И матерь с отцом!

– С ума вы тут все посходили! – рассердился Борзенин и, дёрнув вожжами, направил Графа к соседнему с деревянной утицей на князьке́ и белыми рамами пятистенку...

...В мае 2012 года на странице UmbertoEcoOffic в Твиттере были распространены мои соболезнования по случаю смерти Габриэля Гарсиа Маркеса. Я читал, что эта новость напугала весь мир тысячами запросов о подтверждении и соболезнованиями на всех языках от Испании до Польши, от США до Бразилии. Однако сразу же периодические издания, в частности, англосаксонские, выяснили (как и должно всегда поступать), что Gabo был в добром здравии, и у меня нет страниц ни в Facebook, ни в Twitter. Я и без этого получаю слишком много ненужных писем и не хочу засорять универсум ещё и своими. Всякий запутавшийся в проблемах с отождествлением собственной личности может выбрать в Интернете любой псевдоним: от Аристотеля до Марио Монти.

Но на этом история не кончается. Мне сказали, что ещё один Умберто Эко ведёт в Facebook беседы со многими зарегистрировавшимися там. Уточню, что я узнал об этом не из «New York Times», а от друзей из одного провинциального спорт-бара, которые только улыбнулись, потому что не нужно быть членами Академии отрубей, чтобы сразу почувствовать развод.

Они заметили, что на сайте меня зовут Эко Умберто (не Умберто Эко), и пришли к выводу, что разводящий (так я назвал бы организаторов разводов) использовал форму «фамилия-имя», которая указывает на очень низкий уровень школьного образования. На самом деле, по фамилии и имени представляются только ученики начальной школы, которые, впоследствии, в средних и старших классах или в университете, с возрастом и мудростью, принимают форму «имя-фамилия» (кроме венгров, японцев или новобранцев).

Но вопрос не в том, существует ли разводящий, не получающий ответа, чтобы заполнить своё одиночество, если бы он представился собственным именем, а в том, что некоторые заводят с ним диалог (или с моим двойником)...

...У литератора во время работы всегда есть возможность подправить текст, усилить сюжет, добавить героя… А что же у хирурга? Резать приходится один раз и навсегда!

Писатель готовится, бывало, годами, пропитываясь идеей, и рожает, наконец, себя в тексте. Хирург стоит над больным, как над чистым листом бумаги, и всё, что он в лучшем случае знает, держа в руке скальпель, это предварительные диагнозы от других врачей и, собственно, симптомы самого больного.

Опыт, опыт и ещё раз опыт даёт уверенность и практические знания, которых не получить на семинарах и лекциях. Иначе… Мы ведь знаем, сколь обидными, непоправимыми бывают ошибки любой, даже самой современной медицинской диагностики, от сельского участкового фельдшера и до УЗИ современных клиник...

...Вспоминался один случай, произошедший с ним на пасеке. Во сне ли было, на яву ли, теперь Лекса не мог сказать утвердительно. Как-то, когда он сидел на пне и внимательно рассматривал, как трудятся пчёлы, его занятие прервал внезапно появившийся старец. Он положил свои руки на голову Лексы, и Лекса вдруг ощутил теплоту, ласку и доверие, какие могут идти только от матери и отца.

– Покажу я тебе, где сокрыта земли нашей тайна, – ласково сказал старец. – Смотри зорче.

И видит Лекса, как из дупла вылетели три золотые пчелы. Первая пчела села на правую ладонь старца, вторая – на левую, а последняя пчела села на лоб старца.

Старец объяснил, что пчела на правой руке будет собирать знания, полученные из опыта и честного труда, пчела на левой руке будет собирать и беречь красоту, а пчела, что села на лоб, будет хранить и крепить веру. И когда их соединит круг вечности, расцветёт край наш русский, и откроется великая тайна, схороненная до времени.

Старец так же пропал бесследно. Оставил Лексу с самим собой, со своими мыслями.

И представилось Лексе, как обильна лесами матушка-Русь. Сколько ценного в её полях, лугах, лесах, водах. А люди что-то не вполне соответствуют своей устроенностью этим богатствам. Не вполне. Так что же мешает человеку быть такими же вот, как эти пчёлки? Ему больше надо, чем им? Много больше? А из стремления к большему и большему что-то получается не вполне пригодная жизнь. Почему так? Что, создавая человека, Бог хотел от него? В чём тут замысел Божий? С пчёлкой – всё ясно. А вот с человеком ясности нет. Какое-то особое он создание. Не как всё в природе...

...Михаил. Я вот слушал вас и вдруг подумал: а может, плюнуть на всё и уехать? Только не на Урал снова, а прямо в Америку. Можно и в любую другую страну – лишь бы там не назначались руководители. Ведь газеты просто открыть страшно: кругом перевороты и борьба за власть. Телик включишь – опять люди думают: кого себе выбрать в руководители. (Святопустову.) А у нас? Ну вот кто вас выбирал? Народ, да? Я не выбирал. Сколько себя помню, как приду голосовать и зайду в кабинку, тряпкой зачем-то прикрытую, так избранника своего народного – из бюллетеня обязательно вычеркну. Потому что знать его не знаю… Это же мои бюллетени считались всегда недействительными. Это из-за меня на всех выборах не хватало тех самых 0,001%. Вот почему я и буду строить свою деревню. Не будет там таких выборов! (Святопустову.) Вот вы по значку на груди – депутат. Слуга народа, да? Пошёл вон! (Помолчал). Не идёте… А разве может слуга не слушаться своего хозяина? Вот так вы не только в словах заврались. (Обходит президиум.) Жуть какая… Откуда вы взялись на нашу голову? И куда вас девать? Это же по какому состоянию здоровья можно от вас избавиться? – сколько лет ждать этого? Это же сколько рублей вам надо начислить к пенсии, чтобы вы сами ушли?..

Есть такие уголки на свете, которые Бог создал, да и забыл про них, и остались они так же хороши, как в первый день творения. Я человек старый. Самый старый в округе, старше меня был только Петер-булочник, но он уже давно покоится под сенью мраморного ангела с позеленелыми от времени крыльями. Так что вся история здешних мест для меня как на ладони, и кому, как не мне, знать, как мал порой шажок от рая до ада.

Посёлок наш так и зовётся – Egares, что в переводе с французского означает «забытый». Только не спрашивайте меня, при чём тут французы. Франция отсюда настолько далека, что ни один из моих земляков не представляет себе толком, что она такое. Зато земля у нас тучная, будто рождественский гусь, и плодородная настолько, что всякая вкопанная в саду палка через пару дней покрывается листвой, яблони крепкие, а соседи и собаки незлые, и любые споры решаются за кружкой пива, в маленькой кнайпе через дорогу от моего дома. Egares – приветливый, тихий и благополучный посёлок, во всяком случае, таким он был до того памятного утра, второго октября **** года, когда в нём впервые появилась фрау Цотт.

Она приехала из областного центра на грузовом фургоне вместе с убогим своим скарбом и сынишкой – длинноруким пацанёнком лет семи, худым и апатичным, как зимняя рыба – и стояла у калитки под моросящим дождём, среди баулов и коробок. Ей никто не помогал. Одинокая растерянная женщина в поношенном старомодном пальто и резиновых ботах, не просто тусклая, а бесцветная, точно не раскрашенная картинка, она показалась мне сорокалетней. Только потом я понял, что ошибся лет на десять...