Прочитал  Рассказ М.Жукова «Мухомор».  Как говорится, рассказ рассказу – рознь. «Мухомор»- скорее, не художественный рассказ, а публицистический. Автор как бы рассказывает, повествует, но не литературным текстом. В большей степени. Ловишь себя на мысли: так что же это на самом деле? Рассказ, или некое его подобие? Может,  публицистика с элементами художественности? А может, новелла?  Новелла с  налетом пошлости и вульгарности – скажете вы. Имею в виду ненормативную лексику.  А если  даже и рассказ с натяжкой, то его автор –  явно из плеяды вольных мастеров. В слабом активе М.Жукова -  нелады с русской грамматикой. Это тоже – один из больших, без преувеличения, непростительных минусов. Все вместе взятое никак не работает и не может работать на произведение. 
Почему невольно склоняюсь к публицистике? Много, непростительно много, вводных слов, словосочетаний и даже предложений. Конечно, их можно, а порой и просто нужно использовать в тексте, но с осторожностью. В случае крайней необходимости. Засорять ими литературный текст – негоже. В рассказе режут слух «причем», «потом, видимо», «соответственно»… Наводнение вводными, а также многими другими словами-паразитами утомляет и сбивает планку восприятия текста именно как художественного полотна повествования. Сей прием понятен: автор стилизует своей текст под рассказ, выступая в роли рассказчика. А в результате, получается: сам себя перехитрил. Так называемый рассказ превращается в публицистику.  Лично я ничего против публицистики не имею: сам публицист. Приме:  «Он говорил преимущественно о наркотиках».  Это газетный текст… И таких примеров – множество. Словом, текст в рассказе – полу литературный. В этом так называемом рассказе нет элементарной редактуры. Художественной. То есть, литературной. Рассказ в классическом его понимании развивается по законам композиции: начало действия, развитие действия, конец. Финал. То есть, расстановка сил. В «Мухоморе» - минимум диалогов и монологов. Это заметно обедняет  произведение. Обедняет его художественность. Есть в рассказе и находка. И неплохая. Это когда  один из главных его героев запоем читает двухтомник А.Блока и наизусть цитирует полюбившиеся произведения поэта «серебряного века». Еще раз о редактуре. Рассказ необходимо подсократить, выжать из него воду и тогда он обретет  хоть какое-то подобие рассказа с атрибутами художественности. Валерий Кузнецов, писатель.

Прочитал  Рассказ М.Жукова «Мухомор».  Как говорится, рассказ рассказу – рознь. «Мухомор»- скорее, не художественный рассказ, а публицистический. Автор как бы рассказывает, повествует, но не литературным текстом. В большей степени. Ловишь себя на мысли: так что же это на самом деле? Рассказ, или некое его подобие? Может,  публицистика с элементами художественности? А может, новелла?  Новелла с  налетом пошлости и вульгарности – скажете вы. Имею в виду ненормативную лексику.  А если  даже и рассказ с натяжкой, то его автор –  явно из плеяды вольных мастеров. В слабом активе М.Жукова -  нелады с русской грамматикой. Это тоже – один из больших, без преувеличения, непростительных минусов. Все вместе взятое никак не работает и не может работать на произведение. 
Почему невольно склоняюсь к публицистике? Много, непростительно много, вводных слов, словосочетаний и даже предложений. Конечно, их можно, а порой и просто нужно использовать в тексте, но с осторожностью. В случае крайней необходимости. Засорять ими литературный текст – негоже. В рассказе режут слух «причем», «потом, видимо», «соответственно»… Наводнение вводными, а также многими другими словами-паразитами утомляет и сбивает планку восприятия текста именно как художественного полотна повествования. Сей прием понятен: автор стилизует своей текст под рассказ, выступая в роли рассказчика. А в результате, получается: сам себя перехитрил. Так называемый рассказ превращается в публицистику.  Лично я ничего против публицистики не имею: сам публицист. Приме:  «Он говорил преимущественно о наркотиках».  Это газетный текст… И таких примеров – множество. Словом, текст в рассказе – полу литературный. В этом так называемом рассказе нет элементарной редактуры. Художественной. То есть, литературной. Рассказ в классическом его понимании развивается по законам композиции: начало действия, развитие действия, конец. Финал. То есть, расстановка сил. В «Мухоморе» - минимум диалогов и монологов. Это заметно обедняет  произведение. Обедняет его художественность. Есть в рассказе и находка. И неплохая. Это когда  один из главных его героев запоем читает двухтомник А.Блока и наизусть цитирует полюбившиеся произведения поэта «серебряного века». Еще раз о редактуре. Рассказ необходимо подсократить, выжать из него воду и тогда он обретет  хоть какое-то подобие рассказа с атрибутами художественности.  Так мне думается и так мне видится. А Вам,  Игорь? Валерий Кузнецов.

Кузнецов Валерий. Рассказ «Попрошайка».

На городских рынках велика вероятность встретить однажды унесенных ветром жизни друзей или недругов, на время исчезнувших из виду приятелей и просто знакомых, тех, кто в той или иной степени каким-то образом вошел в историю твоего бытия, словно на фотопленке проявляясь из негатива в позитив.

Шумный рынок – пестрый и многоликий – подарил мне встречу с детства знакомой Райкой по прозвищу «Желтая». Я прошел было мимо, как вдруг что-то необъяснимое, до боли знакомое, заставило меня остановиться, оглянуться. Худое, будто проволокой стянутое, испещренное глубокими морщинами, лицо, застывшие, с прищуром, глаза, протянутая рука – вырвали из памяти поселка моего детства, вернув на мгновенье в далекое прошлое. Ну, конечно, это она, Райка, все в той же позе, с двумя малолетними детьми на коленях, удачно дополняющая картину рыночной стихии. Без таких и рынок не рынок…

Валерий Кузнецов                                           

                                          Акробатка


...После изгнания из техникума и городской секции акробатики опальная спортсменка Вахрушева приехала поработать в пионерском лагере строителей, затерявшемся в окрестностях Горячего Ключа.
   Цветущая женщина тридцати пяти лет, дерзкая и замкнутая, вырвавшись, наконец, из Краснодара, перевернувшего всю ее жизнь, решила на время скрыться от всего, что напоминало ей о недавнем прошлом.
Нина Александровна ни с кем не сближалась, в разговор вступала только по поводу работы. Раз в неделю, в выходной, запиралась в комнатке физрука и пила вино.
   В тихом лесном уголке Вахрушева провела все лето в окружении малознакомых людей, не обретя ни друзей, ни единомышленников. Да и не за этим она сюда ехала: нужда заставила — за душой — ни копейки. Все промотала.
   С работой по специальности не везло. С ее-то славой! Хорошо, лагерь подвернулся. Здесь и прокормиться можно, и в душу не лезут. Так, иногда перешептываются за спиной, кивая в ее сторону, но ей — наплевать.
В день закрытия сезона по традиции был прощальный ужин. Она не любила шумных застолий, где каждый являл себя — кто во что горазд. Но на этот раз решила пойти. "Хоть душу отведу",— подумала. Впервые за лето надела платье, арабское, из великолепной дымчатой ткани, в котором она походила на легкое облако. Правда, чувствовала себя не в своей тарелке, лучше спортивной формы ничего не может быть.
Столы ломились от угощений. Но глаза разбегались не от закусок, а от манящих бутылок с водкой и коньяком. Это ей понравилось, "Гулять, так гулять!" — решила Нина Александровна.
   Все были нарядные, веселились и блистали, кто чем мог. Начальник лагеря, из городских учителей — знанием восточных тостов, врач — древними философскими изречениями, повар — частушками, воспитатели — лихим отплясыванием гопака и цыганочки. Только Вахрушева оставалась безучастной к веселью и, отбросив ложную скромность, опрокидывала одну рюмку за другой, неприязненным взглядом окидывая "сборище лицемеров". В карих глазах ее то и дело вспыхивал злой огонек.
К концу вечера она была неузнаваема: язвила и поносила на чем свет стоит собравшихся, наделив каждого метким эпитетом. Она ненавидела этих веселящихся людей с приветливыми лицами, словно все они в чем-то были перед ней виноваты.
   На следующий день, перед отъездом, извинялась, пряча глаза, и беспомощно разводила красивыми руками. Подъезжали автобусы и увозили ребят. Уединившись в дальней беседке, она с грустью думала о- том, что пришла пора возвращаться туда, откуда совсем недавно с радостью убежала.
Вахрушева вернулась в коммуналку, в свою узкую, отвратительную каморку, в которой прошли лучшие годы ее жизни. Пожалуй, это единственное место, куда она еще могла, имела право вернуться. Двухэтажный дом в центре города, давно списанный под снос, свидетель ее взлетов и падений.
Когда-то она так радовалась, что переехала сюда, наконец, избавилась от бесконечных унижений мужа; профессионального боксера, изводившего ее подозрениями в неверности. И ведь* сам гулял, как кобель... А потом он стал все чаще и чаще поколачивать ее. Натерпелась за двенадцать лет, но все не уходила от него. То надеялась, что перебесится, то одиночества боялась. Потом поняла, что это не жизнь. Не хотелось уже ни его крепкого плеча, ни семьи. Разменяли квартиру и разбежались, кто куда. Одиночество, которого она так боялась, казалось, не коснулось ее: тренерская работа, бесконечные соревнования, сборы... А тут еще взвалила на свои плечи городскую секцию акробатики.
   Но одиночество тлело в ней. И вот на показательных выступлениях, в которых впервые участвовали ее воспитанники, мастер спорта, серебряный призер страны по акробатике Вахрушева познакомилась с аспирантом мединститута из Сирии Мустафой Хамидом.
Вроде и особенного ничего в нем не было: темнокожий, невысокий. Разве что глаза — большие, горящие, невольно обращали на себя внимание и еще — изысканная галантность. Не было в нем той напористости, которой зачастую грешат и бравируют многие ухажеры. Мустафа восхищался мастерством ее ребят и говорил, что посчитал бы за честь заниматься у такого обаятельного тренера, как она. Он вспоминал своего спортивного наставника, рассказывал о сестре, известной гимнастке.
С того времени и началась немудреная их дружба, та, которая обычно бывает между мужчиной и женщиной. В преддверии любви.
   Ее коммуналка преобразилась, наполнившись приятными хлопотами и трепетной заботой друг о друге. Влюбленные ходили в читальный зал, в театр, на стадион, гуляли в старом парке. Она помогала ему овладевать русским, а он обучал ее азам медицины. Нина Александровна поняла, что этот человек оправдал ее ожидания — всю жизнь она стремилась к такой любви.
   Соседи перестали с ней разговаривать. Встречаясь на кухне, они на все лады осуждали строптивую женщину.
— Как преподаватель, известная спортсменка могла позволить распутство?
— А кого ей стыдиться, нас, что ли? Одна-одинешенька в целом свете. Отчитываться ей  было не перед кем.
— Счастье матери, что не дожила до такого позора. Русских ей мало.
По техникуму, в котором она преподавала физкультуру, поползли грязные слухи. Один нелепее другого: спортсменка живет с кем попадя, только прикидывалась тихоней. Она давно уже жила с иностранцами, видно, этот чернокожий — денежный парень... Еще Бог знает, что говорили за глаза.
"Ну,, покопайтесь, покопайтесь в моем грязном белье. Может, легче станет",— думала Вахрушева. Она знала, что теперь на нее устремлены все глаза, направлены все стрелы, но жила по-своему, не собираясь ни перед кем исповедоваться.
 Бдительные моралисты-стукачи не успокоились. Во все инстанции полетели полные благородного негодования и возмущения анонимки с требованием "немедленно разобраться с аморальным образом жизни педагога, позорящего город".
 Ее вызывали в партком техникума. Даже сотрудник госбезопасности подробно расспрашивал о знакомстве с Мустафой Хамидом, говорил о последствиях, о моральном облике советского человека. А в конце "беседы" предложил дать подписку в том, что она обязуется не вступать больше в интимные связи с иностранцем.
— Вы за кого принимаете меня?! — взорвалась она.
Проверяющий советовал не усложнять себе жизнь. Но Нина Александровна осталась при своем мнении, так и не оставив подписки.
На общем собрании техникума "оступившаяся женщина", "гордость спорткомитета" смеялась всем в лицо и дерзила, зная, чем закончится эта история.
— Тебя не оставят в покое,— грустно сказал ей Мустафа. Он звал ее уехать к нему в Сирию. Но она наотрез отказалась. В конце - концов решили, что больше им нельзя встречаться...
Из техникума ее уволили. "Вот так, милочка! — рассуждала она в своей опустевшей комнатушке.— На этом твоя спортивная звезда закатилась. А все из-за того, что посмела, негодная, полюбить темнокожего да еще моложе себя. Этого ж никто не переживет... А тебя предупреждали коллеги, наученные горьким опытом".
  Она тогда шутила: мол, у меня алиби железное: я женщина одинокая и могу выбирать, с кем делить ложе. Видать, не всем пришлась по душе эта ее вольность. "Да, ты проиграла в этой неравной схватке, Вахрушева!"
   Она сравнивала себя с загнанным в ловушку зверем. Без работы, без друзей. На душе противно. , "Будьте все прокляты, чистоплюи. Привыкли в замочную скважину подглядывать..."
Пошла мести улицы, вечера проводила на стадионе.
Как-то, возвращаясь домой, зашла в ресторан поужинать. Встретила там своего бывшего студента из техникума. Он пригласил ее за столик отметить встречу, познакомил с приятелями. После небольшого застолья ее вызвались подвезти. Через три квартала она попросила остановить, но на просьбу никто не ответил.
— Куда вы меня везете? — спросила Вахрушева безразличным голосом, соображая, как поступить.
— Закурить не желаете? — услышала вместо ответа.
Она рванула ключ зажигания и попыталась выскочить на ходу, но ее схватили за руки.
"Жигули" остановилась за городом, на заброшенном пустыре. "Что они задумали? — пронеслось у нее в голове.— Что им нужно?"
— Выходи! — грубо потребовал один из тех, кто полчаса назад сидел с ней за одним столом и улыбался.
Мгновенно представила жуткую картину: стоит одному мерзавцу унизить ее, как все четверо набросятся на нее, как звери. Нет, только не это! И плюнула пьяному верзиле в лицо, обложила крепким матом.
— Что, сука?! Брезгуешь?! — заорал он и рванул на ней кофту.— Мы научим тебя любить русских мужиков. Черномазому продалась, тварь?!
— Если ты прикоснешься ко мне своими погаными руками, то навсегда забудешь, что ты мужик,— прохрипела она сквозь зубы.
— Хватит девочку из себя строить! Думаешь, ничего не , знаем? — прошипел второй, тихоня с масляными глазами, не проронивший в ресторане ни слова.
   Кричать, звать . на помощь было бессмысленно. Вокруг — ни души, темень непроглядная. "Бесполезно призывать подлецов к благоразумию,— решила Нина Александровна.— Пусть лучше убьют..."
Ее били со знанием дела. Утром подбросили спортсменку у подъезда. Три дня пробыла она в шоковом состоянии. Опухшее, в кровоподтеках, лицо горело. Все тело ныло. "Какой позор! Лучше бы меня добили... Дожилась! В КГБ досье завели. Из техникума выгнали. От спорта отлучили".
Вахрушева вызвала врача и обратилась с заявлением в отделение милиции. Но там бесцеремонно намекнули на ее образ жизни и весьма сомнительное знакомство. "Участковый, подлец, постарался",— с горечью подумала Нина Александровна.
   Долго вынашивала она свой план отмщения. Жила словно в страшном сне. Но от одной только мысли, что она должна совершить страшное преступление, у нее стыла кровь в жилах.
   В ней шла борьба. Женщины, матери, всю жизнь мечтавшей о детях. Здравый смысл перехлестывала невыносимая обида и жгучая ненависть к обидчикам, растоптавшим ее и без того израненную душу. На крайний случай — порешить себя. Умереть она не боится. Одна, как перст, ни роду, ни племени. Но всякий раз, вспоминая ту кошмарную ночь и звериные физиономии подонков, она вся сжималась от ненависти и страха. А то вдруг закипала от негодования и беспомощности. И Вахрушева решилась. Узнав домашний адрес Игоря Воронова, выследила свою жертву.
Уже вечерело. Мальчик играл во дворе с собакой. Потом выбежал на улицу и стал со сверстниками бегать наперегонки. Впившись глазами в ребенка, Нина Александровна вся дрожала, задыхаясь от злобы и ненависти к этому дому, к этой семье. "Я должна убить его,— убеждала она себя.— Отец  - нелюдь не может иметь детей, вырастит себе подобных". Но каждый раз, как только она решалась выйти из своего укрытия, тело ее мгновенно каменело. "Возьми себя в руки, идиотка, успокойся! И отомсти..."
Плач ребенка и молящие "Мама!" вывели ее из оцепенения. Сорвавшись с места, она бросилась к распластавшемуся на земле ребенку.
— Ну-ну, маленький, не надо плакать! Ты же солдат, правда?
Подняв мальчика, стала дуть на его разбитые коленки и гладить по голове. От этих прикосновений, от мягких шелковых волос шло необычное тепло...
   Ребенок доверчиво смотрел на нее и улыбался. По ее лицу текли слезы. Со двора выбежала перепуганная женщина.
— Что с ним?!
    Нина Александровна отдала ребенка и ушла.
    С тех пор она совершенно изменилась. Ни с кем не разговаривала, не улыбалась. Стала больше выпивать.
   Ее неопределенная жизнь, состоящая из сплошных неудач и горьких воспоминаний, показалась ей ненужной. Думала, что от отчаяния и безысходности спасет пионерский лагерь, перемена обстановки, но стоило вернуться домой, и все пошло по тому же кругу: душевная пустота, одиночество, никчемность. И ни дня без бутылки — несколько месяцев была в запое. Когда не на что стало жить, устроилась нянечкой в детский сад. После увольнения по статье работала посудомойкой в столовой. И пила, и пила...
Уронив голову на залитый вином стол, лежала до тех пор, пока не подходил "луноход" забирал в вытрезвитель, в котором ее встречали как старую знакомую.
— А-а, спортсменка пожаловала! Не забываешь нас... Опять хулиганить будешь
Она сопротивлялась, грозила, била себя в грудь и выкрикивала страшные проклятия.
Несколько раз ее отправляли на принудительное лечение. Но возвратившись домой, обозленная на весь мир женщина снова пускалась в пьянство и собственной жизнью разбрасывалась, играла будто разменной монетой. И только когда стала . инвалидом, опомнилась, собрала волю, которой, казалось, уже и не было, взглянула на мир и себя другими глазами.
Из старого дома, напоминающего казарму, жильцов выселили в один из красивейших микрорайонов города. Свое одиночество Нина Александровна коротает теперь не в постылой обшарпанной коммуналке, а в современной квартире с видом на Кубань. За окном — тишина, простор. Привычно несет свои воды река, за ней длинным коридором тянется густая лесополоса, виднеются аулы соседней Адыгеи.
   По утрам открывает Нина Александровна окна балкона-лоджии и со стойки на голове начинает зарядку. Спортсменка она, черт побери, или нет?! А что рука парализована — факт, от которого никуда не денешься. Это напоминание ее тернистой жизни. Зато голова в полном порядке. И все помнит. Но особенно довоенный детдом, текстильную фабрику, на которую пришла четырнадцатилетней девчушкой, студенческие годы, первую победу на спортивных соревнованиях и запретную любовь с Мустафой, ставшую для Вахрушевой счастливой и роковой. Кого любовь однажды озарила своим горячим лучом, не зря побывал на Земле. Только вот расплачиваться за нее каждому по-своему приходится...
                         

   Привет, Никита! Прочитал твое "Фуф!" Великолепно! Прикольно! Умно и остроумно. Чувствуется,  автор эрудирован, начитан, а главное - небесталанный. И название рассказа- я бы сказал- универсально точно. Ткань произведения еще раз подтверждает всю суетность и конечность нашей бренной жизни. "Бесконечны людские блужданья: лишь встречи  и прощанья".
   Словом, молодца Никита! Так держать и отпускать, чтобы  твое литературное слово не растворилось в этом необъятном литературном мире. Валерий Кузнецов, писатель-сатирик, а временами и лирик.

Неизвестные войны ХХ века
Валерий КУЗНЕЦОВ
                                                          УБИЙЦА
1.

   Из Москвы военный самолёт доставил солдата срочной службы Сергея Зотова в Афганистан. К месту назначения он летел на вертолёте.
Полевая часть размещалась в выжженном солнцем поле, тянувшемся к подножию гор. Направили его охранять мост, по которому с боем прорывалась в отдалённые кишлаки советские автоколонны с продовольствием. В последнее время участились диверсии на горной дороге, и поэтому охрана важных её участков и моста была усилена.
Как-то под вечер, выйдя на очередной обход, дозор из трёх человек, среди которых был и Сергей, заметил, что из близлежащего ущелья вышли двое. Взводный Курков припал к биноклю.
— Старик и молодая женщина, — сказал он, протягивая бинокль Зотову. — Кажется, идут к дороге. Может, связные, а? Задерживаем!
На вездеходе быстро нагнали подозрительных людей.
— Стой!
Перепуганные незнакомцы остановились. Старший дозора засыпал их вопросами, показывая рукой то на горы, то на дорогу. Но задержанные непонимающе пожимали плечами и разводили руками. Взводный стал нервничать. Вдруг женщина положила руку на грудь и быстро проговорила:
— Амин, Амин, Амин...
Солдаты переглянулись.
— Может, та самая душманская сволочь, что взрывает дорогу иа моём участке? — предположил Курков. — Поведём в часть.
— Ты же знаешь, переводчик ушёл в соседний кишлак. Вернётся дня через три, — возразил Зотов. — Что мы будем с ними делать?..
— Запрём в сарае до выяснения. Ничего с ними не случится.
Женщина сопротивлялась, пытаясь что-то объяснить солдатам, но те её не понимали.
— Идите, идите, — торопили растерявшихся людей дозорные.
Всю ночь женщина плакала и металась и всё время звала Амина. Старик угрюмо молчал и беспрерывно курил трубку.
На третий день она стала с такой силой колотить в дверь и кричать не своим голосом, что солдат вынужден был открыть сарай. Обезумевшая женщина с кулаками набросилась на оторопевшего часового и стала тащить его за собой. За ними отправились и десять автоматчиков.
Женщина привела их к небольшой пещере. Стремглав бросилась внутрь. Дикий вопль заставил содрогнуться солдат. Она упала на землю, стала рвать на себе волосы и платье на груди. Рядом в самодельной кроватке лежал бездыханный младенец.
Сергей остолбенел... Всю ночь он не мог сомкнуть глаз. "Наверное, они ушли из кишлака и прятались в горах от бандитов, — размышлял он. — В чём виноват этот малыш? Что плохого сделала его мать? Зачем я в этой чужой стране, что ищу здесь?" — неоднократно спрашивал он себя. Никогда в жизни он не задавал себе подобных вопросов. И теперь ни на один из них не находил ответа. Перед ним стояли полные ненависти глаза потрясённой горем молодой женщины, слышался её исступлённый крик... Холодная испарина покрыла его лоб. "Будь всё проклято!" Зотов заскрипел зубами. "Что скажу маме?"
2.
Мать его в годы войны шестнадцатилетней девушкой добровольно ушла на фронт. Попала под расстрел, но, видно, в рубашке родилась — вовремя партизаны подоспели. А потом "Стрекозу", так называли её товарищи по оружию, направили в самоходно-танковый полк действующей армии санинструктором. Но девушка всё время мечтала о разведке.
Однажды её срочно вызвали в штаб.
— Старшина Нестеренко, пойдёте в разведку. В станицу Крымскую, — сказал начальник штаба капитан Кайсин. — Изучите график движения воинских эшелонов противника, точное расписание немецких поездов.
— Есть, товарищ капитан! — не скрывая радости, чётко по-военному ответила Нина.
Она надела простенькое платье, поношенный пиджак и отправилась в дальний путь. Долго пробиралась по лесу. Часто останавливалась, прислушивалась. Минула просеку, потом небольшой озерцо. Вот и окраина Крымской. Тихонько постучала в хорошо знакомый домик на окраине и осторожно распахнула дверь. У окна сидела молодая женщина с годовалым мальчуганом на коленях — её старшая сестра Анна, диспетчер железнодорожной станции. Она вздрогнула от неожиданности.
— Здравствуй, Анечка!
— Здравствуй, милая.
Сестра с тревогой посмотрела на дверь.
— Я одна, — успокоила её Нина.
Анна сказала, что давно ждёт её. Тут же собрала на стол и присела рядом. Рассказала самое необходимое. Нина слушала, не задавая вопросов.
На следующий день она отправилась "прогуляться" в центр. По улицам станицы шла молоденькая девушка, стройная, лёгкая. Немецкие солдаты и офицеры провожали её долгими взглядами. Нина осторожно приближалась к железнодорожному вокзалу. Со станции каждые полчаса с немецкой точностью отправлялись вражеские эшелоны...
Нина собрала необходимые сведения на этом участке дороги, выяснила, какой груз и воинские части они увозили.
А через два дня Анна радостная влетела в комнату и протянула сестре копию секретного графика литерных поездов.
— Спасибо, родная, — обняла её Нина. — Будь осторожней.
Обе с облегчением вздохнули.
— Ну, мне пора. Будем прощаться.
— Уже поздно, может, заночуешь?
— Ночь — моя лучшая подруга, — грустно сказала девушка.
С тяжёлым сердцем прощалась она с сестрой и с маленьким племянником, как будто предчувствовала, что видится с ними в последний раз.
С узелком в руках она отправилась в обратный путь, в станицу Северскую, где базировался её полк.
В полночь к Анне ворвались эсэсовцы. Донёс сосед, следивший за её домом. Допрашивал Анну высокий молодой офицер в затянутом ремнями мундире, сын отставного генерала Отто Шульца. Переводчиком был студент факультета славянских языков Берлинского университета Армин Петер.
Так ничего и не добившись, офицер приказал увести её в комендатуру. Анна плакала, рвалась к сыну и умоляла лейтенанта отдать ей ребёнка, но ни один мускул не дрогнул на надменном лице офицера.
— Герр лейтенант, что будет с ребёнком? Он совсем ещё младенец, — растерянно произнёс Армин.
— Тем лучше, — равнодушно ответил тот. — Ей будет над чем подумать, — кивнул он в сторону убитой горем женщины. — Очевидно, она забыла, что у неё есть сын. Мы напомним ей...
— Но герр лейтенант...
— Молчать! — гаркнул офицер. — Может, мне ещё и поблагодарить её за всё?! Или тебе жалко стало эту партизанку? — подозрительно посмотрел на него Шульц.
Заплаканный малыш тянул из кроватки ручонки и звал маму. Через несколько дней Анну расстреляли. Армин почти бежал на окраину станицы. Окна дома были заколочены. "А ребёнок?!" Он стоял, как вкопанный, не в силах отойти.
— Нету там никого, — услышал он робкий женский голос.
Бросив на него испуганный взгляд, мимо проковыляла старуха с коромыслом через плечо.
— Здесь был киндер, ребёнок, — вырвалось у Армина.
— Помер малец. А мать убили. — Старуха перекрестилась, оглядываясь.
Армина преследовала мысль, что все они: и этот чванливый фанатик Шульц, и он, и часовые, и комендатура — сознательно обрекли невинное дитя на смерть, расправились с ним, как стая хищников со своей добычей. Неужели это было нужно для нашей победы, для фюрера, которого ещё недавно Армин любил, как верующий любит Бога. А он воюет даже с младенцем. Чудовищно...
Под Новороссийском его части крупно не повезло. Русские прорвались через линии обороны, и часть оказалась в окружении. Армин лежал в снегу, обмороженный, с пулей, застрявшей в шее. "Что ж, всё справедливо, — утешал он себя. — Когда-то за всё нужно отвечать. Наверное, это мне кара свыше".
Лечили его в плену.
В сорок девятом из лагеря для военнопленных его отпустили на родину. В Гюфельсберге сохранилась фабрика отца, погибшего под бомбёжкой. Армин продал её, у него появились приличные средства. Его потянуло в Россию. Каждый год он стал приезжать в Ялту... Когда бывший военный переводчик приходит на пляж, видит, как там веселятся дети, он плачет. И всякий раз вспоминает русоволосого малыша из военного сорок второго, разделившего участь своей матери. Армин Петер раздаёт детишкам игрушки и конфеты. Это всё, что он может сделать для них. Русские исцелили его от слепой веры в Гитлера-маньяка, принесшего неисчислимые бедствия и страдания его стране и всей Европе.
3.
В то лето Нину Николаевну Зотову поселили в ялтинской гостинице на одном этаже с туристами из ФРГ. Как-то во время обеда в ресторане к ней подошла супружеская пара. Женщина поддерживала под руку старика. На чистом русском он спросил разрешения сесть за столик. Её соседи перебросились несколькими фразами, и Нина Николаевна поняла, что они из Западной Германии. У старика были ампутированы пальцы на руках. Вместо них — протезы. Он неуклюже держал вилку, виновато улыбался... Нина Николаевна сказала, что владеет немецким, и супруги оживились. Завязалась беседа. Её знакомыми оказались Армин и Ирма Петер.
— Где вы научились так хорошо говорить по-немецки? — удивлённо спросил Армин.
— Война научила. Правда, ещё в школе я увлекалась немецким.
— Вы переводчица?
— Нет. Бывшая разведчица.
— ?..
— А вы наверняка переводчик?
— Как вы догадались?
— Это не трудно: вы неплохо владеете русским!
— Вы правы. Я — бывший военный переводчик. Скажите, вы верите в Бога? — неожиданно спросил Армин. — А я вот верил. И не только в него. Вы не можете представить, каким я был наивным девятнадцатилетним юношей.
И он поведал о своей судьбе.
— Что ты говоришь, Армин?! К чему это? — пыталась остановить его и увести прочь от воспоминаний встревоженная фрау Ирма.
— Но это правда, Ирма! И я не могу скрывать её... Моя вина перед русским народом неискупима!
Нина Николаевна сидела, будто окаменевшая. На её бледном лице не было ни кровинки. И только глаза говорили о том, что исповедь бывшего врага потрясла её.
— Что с вами? Вам плохо? — заволновался Армин Петер.
— Это была моя сестра, — переборов себя, как можно спокойнее сказала Нина Николаевна. — Я погубила её с сыном и никогда себе не прощу этого.
— О, майн Гот! О, мой Бог! — простонал Армин. — Это невероятно! — Он недоверчиво посмотрел на неё.
— Её звали Анной. А мальчика, племянника моего, Витей.
— Да, кажется, так, — растерянно кивнул старик, — но она ничего не сказала тогда о вас.
— Даже если бы она и рассказала, я была уже далеко.
От волнения немец не знал, куда деть руки. А у Зотовой по щекам текли слёзы.
— Знаете, я всё время жил в каком-то ожидании, — тихо признался Петер. — Сам Бог свёл нас вместе через столько лет.
— Теперь я узнала об Анне из первых уст. Вы действительно не при чём. Вы всего лишь переводчик, солдат. — Нина Николаевна тяжело вздохнула. — Война есть война. Она искалечила нам юность, погубила самых дорогих людей. И всё-таки мы должны оставаться людьми. Того, что случилось тогда, не изменишь...
— Вы так великодушны, мадам Нина! Я никогда не забуду этого! — Армин Петер поцеловал её руку.

       Валерий Кузнецов         
                         
                            Рождественский подарок Берты Рабинович
   
    В последние годы некогда знаменитый скандалами и историями разными особняк провинциального Дома литераторов захирел: стоял скучный и почти безлюдный. Темные глазницы окон, груда неубранного мусора у парадного входа, запах залежавшихся изданий в вестибюле говорили о трудных временах постигших пишущую братию.

   А ведь когда-то все было иначе: ярко горели люстры, слышались оживленные разговоры, смех, аплодисменты…

… В кулуарах, дымя сигарами, маститые писатели обсуждали задачи современной советской литературы, новые издания, выпущенные многотысячными тиражами. Говорили неторопливо, с достоинством. «И куда все ушло?!- грустил в патриархальном кабинете критик Хабалкин. – Журнал не выходит, книги не печатаются, Всем на все наплевать. Кошмар!»

    Ему- то, правда, скучать не приходилось: писанины – взахлеб. На « жареное» спрос был всегда, а нынче – особенно.
Беспощадный прокурор общественной жизни со всеми ее мерзостями, опоносивший ни одного писателя- земляка, открыл для себя «золотую» жилу: жидо-масонская угроза, происки «голубых», угроза красно-коричневых серость литературных творений, общее вырождение… Словом, был повод в колокола звонить.

   Писалось ему сегодня как никогда легко. Даже телевизор, который он не раз порывался сбросить с пятого этажа, не мешали ему творить, а дикие вопли перезрелой эстрадной «звезды» только подбрасывали палки в костер его горящего вдохновения. Обличительный свой монолог автор строчил, как сущий дьявол. Он так вошел в образ прокуратора, что не мог остановиться.

   Покончив с «голубыми», критик хотел было перейти к собратьям по перу, бывшим сотрапезникам в литературном буфете, как вдруг сердито зазвонил телефон.

   То, что рассказал ему бывший его начальник, сотрудник весьма солидной, к тому же, грозной организации, было ужасно. Пострашнее гонений неоперившихся демократов, газетно-журнальной блокады и прочей житейской суеты… У Хабалкина аж в штанах зачесалось. «Вот так подарочек к рождественскому столу! Да с такой новостью меня самого с потрохами сожрут».

   До Рождества оставался час с небольшим. Писатели,чинно рассевшись за праздничными столиками, по привычке трепали языками, с нетерпением поглядывая на спасительную батарею горячительных напитков, выменянных за 250 тонн офсетной бумаги у здешнего графомана.


   Позабыв о неоконченной статье, обещавшей очередной скандал, критик засобирался в Дом литератора, представляя, как «весело» нынче будет в их кабачке-морозильнике. «Лучше горькая правда, чем сладкая ложь» - пел с экрана телевизора женоподобный молодой человек с шестиконечной звездой в ухе. « А ведь правду говорит, «гомик» чертов, - подумал Мирон Петрович. – Наши  пердуны  от таких новостей совсем околеют».

   Любуясь в зеркало, Хабалкин бережно расчесал длинный клок седеющих волос, напоминающих потрепанную косу, и отработанным движением уложил ее вокруг лысины. Пожирающий, вечно ненасытный взгляд его неопределенного цвета глаз с белесыми ресницами, чуть потеплел. Парадный костюм цвета «Хаки» ( в душе он всегда считал себя сотрудником госбезопасности), с высоченной шляпой, чудом державшейся на макушке, в мгновенье ока превратили критика в мужчину- загадку.. «В этом что-то есть!» - звонко щелкнул он пальцами, и подмигнув самому себе, что означало полное его удовольствие, и помчался на «огонек».

- Мирон Петрович, голубчик, ты где пропадаешь?! – выкрикнул посиневшими от холода губами поэт Бесподобин, - К стульям уже попримерзали, в бутылках лед, а массовика нашего все нет и нет.

Хабалкин повелительно поднял руку, опоясанную замысловатым браслетом в виде удава, и все как по команде затихли.

- Я пришел с плохим известием. Новость у меня – отвратительная. Я бы сказал_ ужасная. – Прошипел он и сделал такую невообразимую мину, что сидевшие разом переглянулись: наверняка, пакость какую-нибудь уготовил. За ним давно уже закрепилась слава « гонца дурных вестей».

- Вот сволочь,- шепнула соседу поэтесса Клубничкина, ненавидевшая критика всеми фибрами, пыхтя толстенной сигарой.- Сейчас все испортит, увидишь.

- А-а, нас ничем уже не испугаешь, - отмахнулся поэт, в прошлом редкий пропойца, Лакабдин.

   Мирон Петрович, окинув зал убивающим взглядом, объявил наконец:

- Коллеги! Наш Дом,- он сделал нарочито длинную паузу, - продан! Миллионерше, из израильских.

   Зал онемел, напоминая паноптикум, У Клубничкиной выпала изо рта сигара. Рука поэта Бесподобина замерла в воздухе на полпути к заветной бутылке «Российская корона». Даже залитая огнями елка вся как-то съежилась и поблекла.

    Умел нагнать страху критик Хабалкин! Всеобщее оцепенение прервал старейший прозаик Непомнящий. Крепкий старик. Пожевав побелевшими от негодования губами, тонкими и высохшими, он неторопливо встал.

- Пусть только посмеет! – погрозил писатель кулаком. Граненый стакан в его руке сверкнул, словно граната.

   И началось. Как будто бомба взорвалась! Писатели заорали так, что Хабалкин oглох на мгновенье. Он даже испугался: не сошли ли они с ума?!

Сквозь гвалт и проклятия доносилось:

- Писатели мы с вами, или девки продажные?! Горбатились за машинкой, как проклятые, создавали летопись родного края, а нас отблагодарили.

- Да, я скорее в тюрьму сяду, чем уступлю наш Дом какой-то самозванке.

- Проходимка! Купила! Да, кто она такая?!

- Ноги ее поганой здесь не будет! Повадились на нашу землю!

- Умрем, но не сдадимся!

Святой праздник грозил вылиться в какой-то митинг. Бедную миллионершу костерили по матушке и по батюшке. В зале потеплело. Разгоряченные литераторы с места рвались в бой, начисто позабыв о Христе.

- Дежурить будем с нагайками!

- Народ подымем! – слышалось из глубины зала.

Хабалкин, сорвав с елки здоровенный банан, размахивал им, как боевой шашкой, и вел одуревших стариков на штурм чего-то.

   Но тут бесшумно отворилась дверь и стали одна за другой входить полуобнаженные девицы с подносами в руках: фрукты, вина, стеклянные чаши с зернистой икрой. Выстроились в два ряда, а между ними, вся сверкающая, со звездой, с жезлом золоченым, расточая толстогубые улыбки, молодая особа очень даже приятной наружности: то ли Снегурочка ( традиционный сюрприз городской мэрии ), то ли Лада Дэнс, то ли Фея... В белоснежном платье, напоминающем легкое облако. Густые рыжие волосы заплетены в косу и уложены вокруг красивой головы. «Точь - в - точь, как у меня, - поймал себя на дикой мысли Хабалкин.- и вдруг испугался; - Дурею, что ли?!»

   От пьянящего запаха духов у него закружилась голова. А присутствующие в зале остолбенели.

- Ык кто Вы?!... нарушив повисшее молчание, спросил критик, заикаясь.

   Чутье подсказывало ему, кто пожаловал к ним в гости, но как человек, в котором умер великий актер, как профессионал, не имеющий дурной привычки прерывать сюжет драматического действа, Мирон Петрович и на сей раз решил до конца сыграть отведенную ему роль распорядителя вечера, его зачинщика, так сказать, убежденный, что все в жизни должно идти своим естественным ходом, по законам композиции: развитие и финал, то есть расстановка сил. Какой бы она не была.

    Изобразив восхищенный вид, полный радушия и мужского обаяния, он пригласил очаровательную незнакомку в глубь зала.

- Добрый вечер, господа! – Улыбнулась гостья. – Меня зовут Берта Рабинович. Я новая хозяйка этого Дома. Нашего с вами дома, господа!

   Когда-то на его месте стоял особняк моего деда, публициста-журналиста Симона Придиусовского. Но я пришла не только за тем, чтобы вернуть свое, кровное. Я пришла помочь вам. – Кивком головы она показала на девочек, совсем еще юных, бесконечно милых, прекрасных душой и телом, и у многих мэтров пера потеплели почему-то глаза. А Клубничкина недовольно фыркнула.

- Мы откроем здесь Международный литературно-оздоровительный Центр с филиалами и отделениями, - делилась планами незваная гостья, не обращая внимания на ненавистные взгляды провинциальных писателей. – У нас все будет, как в лучших домах Европы и Азии: номера, секции прозы и поэзии. Ночное отделение эссеистики. Массаж, тренажеры и прочие вспомогательные, универсальные, средства для телесного омоложения. Для любителей острых ощущений будут работать опытные авангардистки, признанные мастера стриптиза. Станут традиционными конкурсы красоты и « золотого» пера литературы. К нам потянутся люди. Вы забудете, что такое уныние и творческий застой, - заверила обалдевших литераторов экстравагантная миллионерша.- А главное, - подчеркнула она, - рядом с вами всегда будут состоятельные люди... Клиенты, одним словом...

   Не откладывая в долгий ящик, госпожа Рабинович распределила основные служебные обязанности – в качестве рождественского подарка.

   Клубничкиной, не по годам надорвавшая спину на литературном поприще, предстояло заниматься в ночную смену с начинающими поэтессами. Заведующего обнищавшим литфондом Дятлова ожидала приходная касса. Страдающий язвенно- трезвенным недугом прозаик Наливайко хоть сейчас готов был встать за стойку круглосуточного бара. Нестареющий стихоплет Георгинов возглавил салон гармонального - омоложения. Не остался без дела и поэт – мистик Сараев, без малого полвека воспевающий радость сельско – хуторского труда с его рекордными урожаями. Ему надлежало быть передвижным путеводителем: разводить клиентов, почитателей своего творчества, по номерам и секциям.

   Автор исторических романов Пасмурный, начинающий путь в большую литературу с заметок юного натуралиста, отхватил самую почетную должность: летописец Центра и личный биограф его владелицы.

   Создатель нашумевшего в свое время романа « Любовница» Абсурдов был сходу назначен главным консультантом по интимным вопросам. В пору расцвета узаконенной цензуры писатель умудрился о непростой сельской любви секретаря парткома совхоза к рядовой доярке целый роман в двух книгах сочинить. Самое любопытное в той деревенской истории – что в конце повествования героиня становится секретарем родного совхоза возлюбленный ее, ошельмованный партией Ленина, в скотники подался – на перевоспитание. Хотели дояром назначить, да передумали: не умел он коровушек за титьки дергать – жалко было. По сей день творение Абсурдова расценивается не иначе, как литературный подвиг и самый сексуальный роман времен застоя.

   Критик Хабалкин стал агентом внутренней безопасности. Для него это – что семечки щелкать. Ибо все его творения скорее походили на скрытое доносительство, нежели на литературную критику. Благодарный Мирон Петрович вызвался освоить смежную специальность помощника массажиста, на общественных началах.
- Остальные производственные вопросы в рабочем порядке, - по-деловому подвела первый итог Рабинович. – Не забывайте, господа, что сегодня за праздник. Не будем гневить Господа!

   После этих ее в зал внесли подносы со «Смирновской», « Президентом» и конечно же « Советским шампанским». Блистательные сестры Берри запели на иврите «Тум - балалайку». И пошел праздник. Звенели бокалы, хлопали пробки от шампанского. Писатели мигом повеселели, позабыв обо всем на свете. Хабалкин предлагал хозяйке Дома выпить на брудершафт. « А как же жидомасонская угроза?» - намекнула Рабинович. – « Мы это уже проходили! – нашелся невозмутимый критик. – Человек, видите ли, всю свою жизнь ученик: чем больше учится, тем быстрее глСекретарша, тяпнув сдуру граненый стакан водки, без умолку хохотала, сидя на коленях у « шефа» писательской организации, предлагая тост за вечную дружбу между бедными и богатыми.

Рассказчик Клыков, приловчившийся единственную свою книжонку переиздавать несчетное количество раз за счет книжного издательства под разными названиями, шпарил наизусть последний свой рассказ, написанный в эпоху развитого социализма.

Закосевший от выпивки завхоз Метелкин тряс за грудки перепуганного прозаика Пустоглазова, упорно добиваясь, почему все-таки Париж такой маленький? « Потому что Краснодар большой», - отмахивался писатель, одергивая поношенный, с короткими рукавами, пиджачишко.

Кто-то предложил поиграть в вечно молодую « бутылочку», а изрядно поддавший прозаик Пантишин, утирая галстуком слезы умиления, силился вспомнить свою новую должность, так и не предложенную ему, и имя благодетельницы.

Давненько не переживал подобного шабаша писательский Дом. Гуляла вконец обнищавшая пишуще – сочиняющая братва до одурения. Здесь же, в морозильнике своем, напоминающем некое неприятное медицинское учреждение, и заночевали.

Так был вручен « инженерам человеческих душ» главный рождественский подарок. Тихо и бескровно. Ко всеобщему удовольствию даже.

Утром на фасаде бывшего пристанища мастеров и подмастерьев отечественного пера играла яркими красками огромная вывеска – панно, на котором золотыми буквами было замысловато выведено: литературно- оздоровительное заведение Берты Рабинович. Круглосуточное ...

Ицхак обмолвился по поводу поэтического творчества молодого автора Анны Минаковой :"... Вот так, молодые, пролетают в поэтическом мире небе..." Именно, что пролетают.  А чтобы долететь, требуется самая малость - время. Испытьание временем. В особенности - таланта. Так что, не советую раздавать авансы.   Да, и не благодарное это дело. Особенно сегодня, в наше далеко  литературное, и уж тем более, непоэтическое время. рвда, оно придет, но , поверьте, очень нескоро. И к этому нужно быть готовым. Особенно - сочиняющим поэзию.

   Как стоял на своем, так и буду стоять: хорошая, добротная проза. Со своей новизной, доверительностью, интересными находками и сюжетными поворотами. Чувствуется, автор не подвержен бесплодной конъюнктуре, заштампованности и самолюбования. А также, чувствуется литературный дар, свежесть стиля и кропотливый труд человека, работающего на профессиональной основе. Это говорит о том, что у такой

                                                                                             Валерий Кузнецов


                                                 ГЕНЕРАЛЬША

Главный врач санаторно-курортного хозяйства  Сахарова такое вытворяла с собственным лицом, что населению  небольшого  курортного городка Горячий Ключ ничего более не оставалось, как отнести ее к категории странных женщин.
   Если бы не возраст ее и не положение, ко многому обязывающее, никто, наверное, и рта бы не раскрыл. Но, как говорится, всему  есть границы…
   Встает она с первыми петухами.  Добросовестно исполнив гимнастический ритуал с гантелями и скакалками, принимается за маску лица. Налепит на него всего: фруктовый коктейль, кашицу из ягод или овощей, и тащится, представляя, как после ее экзотического массажа  с макияжем пялиться  потом на нее  будут.
   Часа три кряду сидит полуобнаженная Злата Абрамовна перед старинным зеркалом и колдует, колдует над лицом. В ней, как в актрисе, рождается образ, соответствующий настроению.
   Потом маску из специальных кремов наложит, как панцирь, и ходит по особняку, распевая низким, с хрипотцой, голосом полюбившийся романс «Утро туманное».
   А после всех этих процедур отмоется, накрасится, хоть глаза закрывай, парик наденет и размашистым шагом на службу. Каблуки по асфальту цок, цок… Сзади – молодая женщина, а спереди – демон в юбке!
   Сослуживцам с издевкой:
   -   Здорово, Элла! Что это на тебе такое?! В комиссионке отхватила?
   -   Жора, предупреждаю:  будешь девчат на работе щупать – выгоню к чертям собачьим!
   -   А кого же мне щупать, Злата Абрамовна?! – шутливо оправдывался молоденький водитель ее персональной «Волги».
   -   Как это кого?! А машина?! На службе – это единственная твоя женщина. Ее т обхаживай. Ты меня понял?!
   Гордо восседая в президиумах плечом к плечу с первой дамой города,  и, напрочь затмевая ее  своим импозантным видом, Сахарова смотрела загадочным взглядом куда-то вдаль, изредка аплодируя выступающим с трибуны партийным номенклатурщикам.
   Лицо ее, блестевшее в свете люстр, походило на цветную восковую маску: подведенные к вискам, с наклеенными ресницами, большие пронзительные глаза, дугообразные, в ниточку, брови, ярко накрашенные губы. Парик - высокий, густой. В нем без труда смогла бы свить уютное гнездышко какая  - нибудь птаха. Наклонив голову, она переговаривалась с соседями по президиуму, вздрагивая от распиравшего ее смеха. Местного «генерала курортных наук» можно было рассматривать часами, что обычно и делали чиновники и партфункционеры на своих сборищах.

                                                                             2.

   Приехала она в затерявшийся у подножия предгорья Большого Кавказа  городок  то ли из Сочи, то ли из Ялты. В общем.е из дыры. С именем и званьем, чем немало удивила здешних обывателей. « Чтобы заслуженный врач в деревне нашей жить согласилась?! Что – то здесь не так! В опалу, небось, попала кукла эта. А может, и того хуже: проворовалась и давай следы заметать. Знаем мы таких! Натворят что – нибудь, а их раз – и на повышение, подальше с глаз долой. Вот и бегут к нам. Как на сухой островок в половодье.
   А с другой стороны, рассуждал народ, заслуженные врачи на дороге не валяются. Глядишь, в самом деле толк с нее будет.
   Сама же Сахарова свое суждение на это имела: «Лучше уж жить -  не тужить  в захудалом княжестве княжной, чем в избалованном королевстве Золушкой».
   Была она несколько грубовата, с жестким характером, но живым умом и веселым нравом, что никак не вязалось с ее внешним обликом и руководящим креслом. А главное, Господь наделил эту женщину невероятной работоспособностью.
   Внешне Злата Абрамовна чем-то напоминала, простите за сравнение, ворону. Особенно, когда говорила нарочито громко каркающим голосом, или хохотала, невольно вызывая улыбку. Или когда  опускала в бокал свой большой, с горбинкой, нос. И когда шла стремительной походкой, а спешить она могла только в горком партии, в длиннополом черном плаще, с развевающимся до самых колен, шарфом, то смахивала на летящую птицу.
   Глядя на эту с виду суровую, недоступную даму, распекавшую медперсонал, выбивающую фонды, подписывающую бумаги, никогда не подумал бы, что она может быть бесшабашной. Игривой и обаятельной.
   -   Я еще могу увлечь! – бравировала хозяйка  курорта, кокетливо улыбаясь.
   У нее было свое, какое-то особое понимание любви и всего, что с этим чувством связано.  Трудно сказать, что это было: тайна, фантазия, театр…
   Всякий раз, когда делала она свои знаменитые маски, раскрашивала себе лицо, она увлекалась этой другой, смотревшей на нее из зеркала, незнакомкой, которую сама же создавала и творила, то преображалась внутренне, входила в придуманный ею образ. Что-то звало ее, заставляло по-иному двигаться, говорить и даже мыслить. По-иному светились ее глаза, звучал голос. Она как бы перерождалась.
   Первый раз Злата Абрамовна почувствовала, что значит быть совершенно другой еще в пору ранней молодости. Накрасилась просто так, ради «прикола», заодно с подружкой, студенткой театрального училища, которая теоретические познания в области сценического грима экспериментировала на себе и приятельнице. Злата загримировалась так, как если бы дебютировала на сцене театра в образе Богини любви, и отправилась на вечер танцев в студгородок.
   Вы кто? – простецки спросил ее плечистый,  с тонкими чертами лица.
   -   Никто, - также просто и дружелюбно ответила незнакомка.
  -   А чья?
   -   Ничья, - пожала она плечами.
    Он взял ее за руку и повел на танцплощадку. Для них обоих это был «судьбоносный вальс». На крыльях любви и счастья, так сказать.
   Она до сих пор не знает, кому признался в тот  теплый осенний вечер Амиран: ей или маске? Да, наверное, это не столь уж и важно. В любом случае, на балу том Злата была неотразимой. Именно тогда и поняла, как много  значит для женщины быть загадочной. Что так манит и притягивает мужчин. До бесконечности доверчивых и увлекающихся. Но мужчин!
   Они прожили вместе несколько счастливых лет, потом расстались. Двоих детей она ставила на ноги одна. Маска та была для нее, пожалуй, самой памятной и удачной.

                                                             3.

   Из своих любовных и житейских историй Злата Абрамовна не делала тайны. Доверяя величайшие секреты близкой подруге, она знала, что вскоре откровения ее станут достоянием всего городка, падкого на слухи и пересуды.
   Как-то в командировку на курорт приехал молодой терапевт Александр. В приемной ему сказали, что главврач Сахарова будет завтра. Но если что-то срочное, то можно пройтись к ней домой – это рядом.
   Домом оказался роскошный особняк из красного туфа, с просторным подворьем, садом и пестрым розарием. Открыла ему лысая женщина, немолодая уже, с крупными чертами лица, в ярком халате из легкого китайского шелка.
   -   Бабушка, а Злата Абрамовна здесь живет? – неуверенно спросил незнакомец довольно приятной наружности, не скрывая изумленного взгляда.
   -   Какая я тебе бабушка?! – набросилась на него Сахарова.- Я Злата Абрамовна, чего надо?
   -   Из Кисловодска я, аспирант…
   -   Поняла, - оборвала его хозяйка дома. – Надолго?
   -   На месяц.
   -   Значит так; у меня жит будешь.  Вдвоем веселее. Я не зануда,  не ханжа.  Ну, так как? Да,  не мнись! Тоже мне, мужик. Не люблю закомплексованных!  В карты играешь?
   -   Можно …
   -    Чудесно! Вот я тебя и обставлю, дружочек! Как – нибудь. А сейчас можешь поплескаться в бассейне, воздухом садовым подышать. Через пару часов обедать будем. - Кивком  она указала на стеклянную, с цветными  витражами, веранду, укрытую темно-зеленым плюшем  вперемешку с огненными розами.
   Когда аспирант вошел в гостиную, окнами выходящую в тенистый сад, он остолбенел: перед ним сидела совершенно другая женщина. Лицо ее было словно нарисовано кистью щедрого на краски художника. Картина Репина, скажем…
   Ее шею украшало великолепное колье. На руках играли в блеске тонкой золотой оправы браслеты. Театр одного актера завершал изысканный наряд сиреневого цвета с длинным шлейфом.  Сахарова напоминала в этот момент итальянскую актрису.
   -   Жизнь в провинции, коллега, сплошная тоска, - безо всякой позы, нараспев, начала Злата Абрамовна, и закурила тонкую душистую сигарету. – И если не научишься веселиться и занимать себя, если не найдешь того, кто мог бы утешить тебя, или какое – нибудь занятие, можно, так сказать, и чокнуться. Ей Богу! Так что, принимай меня такой, какая я есть на самом деле, и чувствуй себя в моих пенатах, как дома. Договорились?
   -   Вы, вы… на Сару Бернар похожи! – с восхищением выпалил гость.
   -   Ну, вот! Я всегда говорила, что во мне умерла настоящая актриса! – Милостиво и вместе с тем величаво вскинула красиво посаженную голову маска. – Актриса умерла, но я-то осталась, а ?! Так что, давай, мил- друг, выпьем за меня!
   И первой подняла хрустальный бокал.
 
                                                    4.

    -   Представляешь,  мужчинка мой ученый, - в полу-шутку,  в полу – серьез, жаловалась потом Сахарова молодой подруге. Я, как дура, с шести утра на кухне торчу, кашу манную варю: каждый комочек,  каждую крупинку размешиваю, а он дрыхнет себе без задних ног.
   -   Присяду рядышком и жду, пока мой котик проснется: нежно так шепчу ему на ушко, чтобы не разозлить спросонья:
   -   Сашуня, а я кашку манную сварила, вставай, зайчик.
   А он, неблагодарный, открывает один глаз и, дыша перегаром, рычит:
   -   Как ты мне, б… надоела!
   -   Люська, ты думаешь я обиделась? Спокойно, с достоинством, отвечаю:
   -   Сашенька, мальчик! Если ты хочешь меня оскорбить, то этим ты меня не оскорбишь! Я ведь все равно не отстану, пока кашку мою не съешь.
    Видела бы ты его глаза! Я думала, он кашу эту на лице мне размажет. Молочная маска, так сказать.

                                                                           5.

   Не подумайте грешным делом, что Сахарова все эти годы только и делала, что часами не отходила от зеркала, да наряды меняла. Чтобы утверждать подобное, нужно быть совсем уж лишенным всякой фантазии.
   Она работала, как вол, и с других требовала не меньше. По местным меркам, эта энергичная женщина, чем-то походившая на строевого генерала, совершила некий гражданский подвиг: подняла-таки с колен здравницу, годами приходившую в упадок.
   Сюда зачастили отдыхающие со всех городов и весей, повадились высокие чины из столицы. Здесь теперь можно было и отдохнуть, и развлечься, как следует: грязи, воды, облучения и орошения всякие, но больше всего – массажи, которыми  главврач ставила на ноги совсем уж развинтившихся старикашек в чинах.
   В их честь устраивались банкеты и пикники с девочками. Хозяйке поистине райского уголка благодарные гости целовали  руки и уста, говорили комплименты. Ее потрясающие наряды,  украшения  и приемы доводили вельможных мужей,  чуть ли не до экстаза.
   Как-то сам замминистра медицинской службы, то и дело щелкая вставными зубами, сказа на прощание, что «без этой женщины картина здешней курортной жизни, весь оздоровительно – лечебный  сервис были бы далеко неполными, можно сказать, ущербными, ибо в Сахаровой столько пороха и огня, что она одна способна заменить дивизию  молодых». И предложил, старый гриб, плюнуть на всю эту курортную свистопляску и махнуть с ним в Европу. Сахарова закрепила только что родившийся союз
двух «великих»  медиков всенощным бодрствованием  на лоне красот огромного санаторно – курортного парка, в котором устроили фейерверк и купание с русалками под музыку волшебной флейты (арфистка сидела в кустах, русалками были  молоденькие медсестры – практикантки).
   -   За такой прием, дорогая Злата Абрамовна, я готов не то что в Европу, на край света с вами податься! – воскликнул ублаженный замминистра. – Я слов на ветер не бросаю. Ждите, через пару недель будут у нас с вами и визы, и паспорта.

                                                                                6.

   Вскоре не только она сама, но и весь санаторий, да что там, весь город, ждал триумфального отъезда.
   Доделывая перед вояжем срочные дела, как-то возвратилась она домой затемно. Облачившись  в любимый воздушный халат, в котором хозяйка напоминала плывущее бледно – розовое облако, Злата Абрамовна направилась в бассейн, на водный моцион. В гостиной увидела свет. «Странно! Детей она в гости не ждала, а больше некому было хозяйничать в ее доме.
   Распахнув дверь, Сахарова остолбенела: за столом, вальяжно развалившись, сидели трое молодых кавказцев с наполненными фужерами.
   Не успела она и рта раскрыть, как один из них направил на нее пистолет, а другой стал срывать тонкой работы серьги с редким бриллиантом. Оттолкнув наглеца, Злата Абрамовна сорвала с головы парик и швырнула ему в лицо. Незваные гости прыснули со смеху.
   -   Надэнь, Каро!
   -   Бери, пригодится!
   -   Мерзавцы! Забирайте, что вам нужно, и убирайтесь!- отрезала хозяйка металлическим голосом.
   -   Как скажешь, женщина, - процедил сквозь зубы верзила и кивнул сообщникам.
   С нее содрали золотые украшения, забрали деньги и исчезли.  Наряд во главе с самим начальником городской милиции прибыл, казалось, через несколько минут после ее звонка, едва за грабителями захлопнулась калитка.
   Что-то потом показалось Сахаровой неестественным в этой мерзкой истории. Промелькнула догадка: в отделе милиции как будто только и ждали сообщения об ограблении,  или, что вероятнее всего, находились неподалеку от ее дома.
   Она вспомнила, как наигранно вел себя  милицейский начальник Анохин, с порога заявивший:
   -   Ну, и где там ваши гости черненькие?!
   Как,  напустив на себя важный вид, заверял потерпевшую, что- де из-под земли достанет негодяев, что на коленях заставит просить у нее прощения.
   Народная милиция ловила разбойников, а в  местном отделении госбезопасности с чувством выполненного долга потирали от удовольствия руки.
«Проглотила пилюлю?! И еще глотать будешь. В круиз ей захотелось. Облизнулась?! Нечего лишний раз собак дразнить. Живешь себе спокойно, и живи, не лезь, куда ни попадя. Благодари судьбу и Господа, что носятся с тобой, как с писаной торбой. Что в президиумах красуешься и живешь  - кум королю, горя не ведаешь. А будешь нос задирать, да высовываться не по делу – быстро в стойло поставят. Эти друзья. Когда надо, все припомнят: кто ты и твои родители, предки, до десятого колена, до всего доберутся. И какие грешки за тобой водятся, и какие из этого следуют оргвыводы. Так что, сиди, родная, не рыпайся. Как в той сне: « там хорошо, но мне туда – не надо!». – размышляла Сахарова, приходя в себя от смачной оплеухи.
                         
                                                                         7.
   Может быть, после этой неприятности, шитой белыми нитками истории,  а может в силу других причин, коими богата Россия – матушка, решила Злата Абрамовна, наконец, сойти с подножки мчащегося непонятно куда экспресса ее и без того веселой, богатой на события и неожиданности жизни на каком-нибудь тихом, неприметном полустанке, подальше от досужих глаз и суеты. А проще говоря, послать всех куда подальше и жить в свое удовольствие.
   Она продала особняк и перебралась в небольшой поселок, пропитанный морским воздухом, запахами водорослей и еще чем-то неуловимо южным.. Построила себе коттедж и угомонилась.
   Долгое время о ней ничего не было известно.  Но однажды, кто-то из сотрудников некогда вверенного ей санатория  был там неподалеку и рассказывал, что живет бывший главврач курортного хозяйства отшельницей, чуть ли не на острове, бегает по нему без устали, таскает гантели,  прыгает через скакалку и красится пуще прежнего.
   А нынешним летом Злата Абрамовна заявилась в бывшую свою вотчину, в которой оставила частицу души и сердца, так сказать, отдохнуть от одиночества и однообразия, а главное – повидаться с теми, с кем долгие годы делила радости свои и печали. В парике и гриме, естественно, без которых она не была бы Златой Абрамовной Сахаровой.
   -   Девочки, ну, как обновка?
   Она веером развернула широкие полы модного платья, выставив вперед, словно собираясь брать барьер, ногу в замшевом башмаке, напоминающем старинные лосины с высоченным каблуком.
   -   Дорогое, зараза!
   Окружение принялось на все лады расхваливать ее туалеты, на что гостья с присущей ей откровенностью и прямотой, ответила:
   -   Пошли к черту! Знаю я вас!
   Собрала Сахарова подруг и бывших сослуживиц в розовом баре санатория «Предгорье Кавказа» на банкет. Подавали кушанья разные и деликатесы, главным блюдом из которых являлся козленок в молодом укропе, горячительные напитки  и настойки из высокогорных трав, а также минеральные коктейли со льдом.
    В адрес виновницы  застолья, державшей когда-то курорт в ежовых рукавицах, провозглашались  здравицы  и тосты. Разомлевшая от воспоминаний и пышного приема, Злата Абрамовна, небрежно поправив съехавший  набок парик
, взяла слово.
   -   Спасибо, девчата! Люблю я вас, как соме себя! Тело мое давно к вам рвалось. Да, вы, как я погляжу, рады мне, старой кошелке. Да, я уже не та – грозная, боевая баба – мужик. Знаю, как называли меня за спиной и по за углами – все знаю. Гоняла  я вас, бедняжек, как сидоровых коз, но и любила, видит Бог. За то, думаю, и помните меня. Не было у меня от вас, мои хорошие, ни тайн, ни секретов. Так разве, по мелочам. Короче, новость у меня, подружки.
   -   Хорошая?! – не удержалась зубной врач курортной поликлиники Деева.
   -   А это для кого как! Для тебя, может быть, и  хреновая! – подняла бокал Сахарова и л улыбнулась так, как будто только что выиграла миллиард. – Фуф, дайте с духом собраться. Совсем расслабилась ваша Абрамовна.
   Она залпом осушила здоровенный бокал  шампанского и разбив его об пол, сказал обыденно, без пафоса:
   -   Отставной генерал предложение мне сделал.
Общество притихло.
   -   А вы, что же? – осторожно полюбопытствовала бывшая секретарша.
   -   А то! – театральным жестом Сахарова подняла красивую, натренированную руку с толстенным обручальным кольцом, по всей видимости, из червонного  золота.
   Стол замер.
   -   Между прочим, на одной улице живем. Он москвич, из бывших гэбэшников, - окинула властным взором собравшихся Злата Абрамовна.
   -   Тост за молодых! – брякнула физиотерапевт  Крымова, отдубасившая на курорте не один десяток лет.
   -   Ася! В массажистки разжалую. Ты меня знаешь, - по- привычке начальственным голосом, не терпящим возражений,  тоном сказала Злата Абрамовна.- Будешь до последнего своего вздоха омолаживать высохшие зады пенсионеров, поняла? Молодчинка! А теперь, усваивай информацию с задами. Ну, а если серьезно, девочки, то я, наконец - то, счастлива. По – бабьи! И еще.
   Стол снова замер, гадая  на ходу: что же это там  еще у загадочной Сахаровой?
-   Мы отправляемся в круиз: Турция, Франция, Англия, Испания, Италия, Тунис,  и, конечно же, Израиль.
-   Там,  говорят, земля обетованная, - сумничала медсестра второго санатория  Лейкина.
-  Вот мы и проверим, обетованная она или нет, - захохотала Злата Абрамовна. – Я ведь не абы с кем туда еду, а с генералом, да еще гэбэшником. Это вам, милые мои кошечки, не цацки – цыцки.
 «Генеральша с генералом», -   шепнула соседке главбухша  Копейкина.
Так и пошло по цепочке: « Генеральша – гэбэшница…».


 
 

                                                                                                    Валерий Кузнецов     
                                              ПОПРОШАЙКА
   
   На городских рынках  велика вероятность встретить однажды унесенных ветром жизни друзей или недругов, на время исчезнувших из виду приятелей и просто знакомых, тех, кто в той или иной степени каким-то образом вошел в историю твоего бытия, словно на фотопленке проявляясь из негатива в позитив.
   Шумный рынок – пестрый и многоликий – подарил мне встречу с детства знакомой попрошайкой. Я прошел было мимо, как вдруг что-то необъяснимое, до боли знакомое,  заставило меня остановиться,  огляну- ться. Худое, будто проволокой стянутое, испещренное глубокими морщинами,  лицо, застывшие, с прищуром, глаза, протянутая рука –вырвали из памяти поселка моего детства , на мгновенье вернув в далекое прошлое. Ну, конечно, это она, Райка, все в той же позе, с двумя малолетними детьми на коленях, удачно дополняющая  картину рыночной стихии. Без таких,  и рынок не рынок…
   Откуда взялась она в многолюдном поселке нефтяников и лесорубов  никто не знал. Думали, посидит денек-другой с протянутой рукой и исчезнет так же тихо и незаметно, как и появилась.
   А она прижилась тут, присмотрев за пекарней брошенную завалюху, в которой и поселилась со своим выводком мал-мала меньше.
Младшего из сыновей Райка, по прозвищу Жел¬тая, брала с собой на автостанцию, где просила милостыню.
Ее желтое, с бестолковым выражением лицо, бросалось в глаза своей некрасивостью. Согбенная, в надвинутом на прищуренные глаза темном платке и выцветшем платье, сидела она, словно мумия, до самых сумерек, пока не отъезжал последний автобус. Не канючила, не кланялась беспрестанно, чтобы вызвать у прохожих жалость. Сидела смиренно, как и подобает опытной -попрошайке, уповая на щедрость посельчан.
В дни народных гуляний Райка перебиралась к столовой, где весь день шла бойкая торговля вином и разными сладостями.
Поселок тогда напоминал гудящий улей. По шоссе и тротуару прохаживались нарядно одетые люди, повсюду слышались песни и частушки. Захмелевшие мужики подносили Райке стаканчик красного вина, предлагая выпить за праздник. Райка поджимала и без того тонкие, бескровные губы и, часто моргая бесцветными ресницами, бурчала под нос: "Еще чего! Что я, пьянь какая?! Пожрать бы лучше дали. А от этой заразы сыт не будешь..." Однако, в громкий разговор не вступала. Не для того сидит здесь, чтобы базар разводить...
По-разному относились в поселке к попрошайке: одни охотно подавали, другие стыдили, мол, совсем совесть потеряла. Молодая, а работать не хочет. Были и такие, в ком нищенка возбуждала гадливость и отвращение.
С ней сам участковый милиционер разбирался: кто такая, откуда, почему не работает? А она опустила голову и молчит, будто и не о ней вовсе речь. Знает она этих служивых! Стоит только рот открыть — не отвяжется, А если по глупости своей еще и ляпнешь  невпопад — всю душу истреплет. Покрутил он ее документ, покачал головой, косясь на разбросанные по тряпице медяки и, махнув рукой, ушел. Райка проводила его хитроватым взглядом. "Что он ей, многодетной!"
Работать она и в самом деле не могла. Желудком сильно страдала, хотя просить начала еще здоровой девкой, прикидываясь то глухонемой, то больной на голову.
В детстве она не раз видела людей с протянутой рукой, только не могла тогда взять в толк, за что подают им? Что заставляет их сиднем сидеть  на одном месте? Но когда ее, совсем малую девчушку, выставили за дверь детского дома, поняла, откуда сиднем
берутся попрошайки... Жила беспризорницей, воровала. А потом и сама стала просить. Сидела с забинтованным лицом и со скрюченными руками. По совету "друзей" по промыслу приноровилась Райка и глаза выворачивать. Попробовала. Целый день бьешь баклуши, а тебе за это еще и денежку бросают. Понравилось. С того времени и начался немудреный ее промысел.
Райка приметила, что просящим мамашам подают охотнее. После первого ребенка от рыжего выпивохи,  дела у нее пошли намного лучше. С тех пор и наладилась безотцовщину разводить. Какая Райка ни бесстыжая, а с детьми на руках сидеть на людях  ей все же спокойнее. Вроде как при деле — мать. Детишки на прохожих жадными глазенками смотрят, "дай-дай" ручонками делают. Ну,  как тут пройдешь мимо! Да и вид у Райки — не передать. Убогая и только.
В лесной поселок она подалась по совету старой учительницы. Чего, говорит, пыль здесь глотаешь, сама мучаешься и деточек мучаешь? Приезжай к нам, не пожалеешь. Народ у нас веселый, приветливый. Устроишься на работу, жилье подыщешь. Никто еще не разговаривал с ней так сердечно.
Встречаясь в поселке с учительницей, Райка стыд¬ливо отворачивалась, но та ничего ей и не говорила. Только однажды попросила привести к ней в школу старшеньких своих. Как ни противились ее лоботрясы, силком притащила их в школу. "Ох,  и намаешься же ты с ними, иродами бестолковыми",— посочувствовала Райка учительнице.
Сорванцы ее и впрямь ни на что путное были не способны. Средний, правда, умудрился начальную школу закончить, в отца, видать, пошел... Старший с трудом два класса осилил. Остальные трое сыновей — неучи. Двух слов связать не могут. Зато по части "мата" — палец в рот не клади. Райка и та не всегда могла перематерить их. А она — в три ряда кроет. Как-то в городе в компании вокзальных забулдыг на спор "кто кого?" она выиграла целых три бутылки "Столичной", которые потом выменяла на харчи. Материлась от души. Такое несла, что видавшие виды ханыги только успевали переглядывать¬ся да за животы хвататься.
                                                 2.
В сорок лет родила Райка Маринку. Не девочка — картинка. Курчавая, большеглазая. Миленькая такая. Ангелочек и только. Люди невольно любовались ею. Старались погладить, сунуть какое-нибудь лакомство.
Но больше всех малюткой заинтересовалась одна почтенная пара. Раньше Райка этих людей в поселке не видела. Они долго и вежливо расспрашивали, как зовут девочку, кто ее отец, не голодна ли она, здорова ли? Райка терпеливо молчала, а потом не выдержала:
— Вам что, поговорить больше не с кем? Идите себе с Богом!
— Не сердись, - попросил ее мужчина, протягивая сто рублей.
У Райки  перехватило дыхание.
— Подожди, меня, пожалуйста, здесь, Митя,— обратилась к нему женщина.— Я сейчас.
Мужчина  не  сводил  с  Маринки  влюбленных  глаз.
—    Вы    что,    не    тутошние?    —    смягчив    голос, полюбопытствовала  Райка. Незнакомец  оживился.
—   Приехали сюда век доживать. К земле потя¬нуло.
—   Из   начальников,   небось?
—   Военный  я,   полковник.
Райка недоверчиво посмотрела на моложавого, осанистого мужчину лет пятидесяти. Никогда в жизни не разговаривала она с таким чином.
—   Жена?   —  кивнула   она   в   сторону   магазина.
—  Да.   Элеонора   Ивановна.
— Детей, видать, не заимели? А у меня их шестеро. И всем пожрать давай.
— Шестеро?! — опешил мужчина.— Ох, мать моя! И где же они?
— А черт их знает! Собак по улицам гоняют да по садам шныряют, -
Элеонора Ивановна купила Маринке  ситцевое платьице и плюшевого медвежонка. Полковник про¬тянул к малышке руки.
Та   охотно   пошла.
Женщина   отвернулась,   украдкой   смахивая   слезы.
— Прости, Эля,— виновато произнес муж,— Я не хотел тебя расстроить.
Он   отдал  девочку  Райке,   и   они  поспешно   ушли.
"Чудные, — подумала Райка, шелестя сторублев¬кой.— Денег, .кажись, куры не клюют. Ишь,  как разбрасываются..."   Никогда   в   жизни  не  держала   она в  руках  такого  богатства.
Долго не показывались ее новые знакомые. Райка уж и думать о них перестала. И вдруг объявились. Разнаряженные, и вроде как смурные. Мнутся, стоят, переглядываются. Все на Маринку ее смотрят и вздыхают. Всплеснув руками, Элеонора Ивановна при¬нялась доставать из корзиночки угощения. Маринка тянула к ней ручонки. Женщина бережно взяла ее.
—   Ах  ты,   моя   куколка!   Чумазенькая!.. И,   собравшись   с   духом,   выпалила,   обращаясь   к Райке:
— Отдай нам дочку. Век помнить будем и в обиде тебя не оставим. Мы уедем отсюда, дадим девочке образование. Будет счастливым человеком.
Обалдевшая Райка так и не нашлась, что ответить. К ней не обращались с подобными просьбами.
Долго уговаривали ее супруги, чуть ли не золотые горы  сулили. Райка быстро смекнула, где ларчик открывается, и согласилась отдать дочь при условии, что те останутся жить в поселке, а она хотя бы изредка сможет видеться с Маринкой...
Райка получила деньги немалые, пуховую перину, постельное белье и кое-что из женского гардероба.
Сидела она теперь в роскошном платье из розо¬вого шелка, при бусах. Кассирша Любка, вертихвостка и матерщинница, укатывалась со смеху;
— На тебе это платье, как на корове седло,— кричала она из окошка кассы.— И тебе, дуре, копейки теперь никто не бросит.
Райка огрызалась в ответ и плевалась в ее сторону
Всякое видывал на своем веку рабочий поселок, но чтобы попрошайка разнаряженной сидела, такого на его памяти еще не было.
А она то одно платье наденет, то другое. То капроновую косынку повяжет, то атласную. На нее школьники всю неделю бегали смотреть. Пошли разговоры, что попрошайка кого-то обчистила. Вместо дочки ее теперь сопровождали двое младших сыновей.
Вечерами Райка мчалась к Маринке, всеми прав¬дами и неправдами,  выуживая у новых родителей деньги. И до того преуспела в искусстве вымогатель¬ства, что бедные люди в конце концов сбежали из поселка.
Покинуть привычное место Райку заставила жизнь. Прокормить ее ораву поселок был уже не в состоянии. Даже если бы ей пришлось вытворить нечто потрясающее, больше обычного подавать бы не стали. Не те времена пошли. Ободрали поселок, как липку. Не осталось в его окрестностях ни нефти, ни ценных пород древесины. Люди стали уезжать в поисках работы.
Просила Райка теперь на стороне. Наладилась ездить в два конца: в городок нефтяников Хадыженск и  курортный Горячий Ключ. В поселке же с сыновьями только по дворам побиралась. Оденется в лохмотья, насочиняет разных историй и причитает: то погорельцы они, то кормильца злодеи убили, то село их наводнением накрыло... Несчастная мать убивается, дети плачут. У кого сердце не дрогнет? Горе-то какое, не приведи Господи! И выносят, кто что может из обуви и одежды.
И все шло хорошо в древнем ее ремесле, не появись у нее конкурентка, такая же, как и она, попрошайка с соседнего хутора Веселого, что по пути в Хадыженск, куда Райка отправлялась первым рейсом на заработки. Как увидела она ее сидящей недалеко от своего пятачка, мимо которого проходили за день тысячи людей, так и обомлела. "Ах ты, стерва толстозадая! Ты что же, тварюка, другого места не нашла? Шустрая ты, видать, бабенка, но и мы не пальцем деланные. Я ж зенки твои бесстыжие выцарапаю за этот пятачок..."
Но однажды Лизка, так звали нищенку-конкурен¬тку, перехитрила Райку. Заночевав в городке, утром как ни в чем не бывало уселась на ее коронном месте. Райка, увидев это, позеленела от злости. Они дрались до крови. Разнял их милиционер, пригрозив отправить обоих на пятнадцать суток.
С того дня стали попрошайки на пятачок бегать наперегонки. В автобусе едут как люди, но стоит им приехать . на конечную остановку, как начинается представление: обе вмиг в инвалидок превращаются. Райка, закатив глаза, хватается за сердце и вопит не своим голосом. Лизка на костылях скачет. Худосочная, быстрая на ногу Райка, обычно опережала неповорот¬ливую Лизку. Та, по отстав, матерится на чем свет стоит, костылями замахивается.
— Пошла вон, шалава,— вопит Райка.— Вишь занято? Или повылазило? Иди, откуда пришла, лахудра мокроглазая!
—   Заткнись,    дохлятина!    Чем   ты   лучше    меня, голодранка?!   Обезьяна  против тебя  и та  красавица.
— Лучше  обезьяной быть, чем такой паскудиной.
Горожане привыкли к их концертам, но толпа зевак не убывала. Даже представить было немыслимо, что выкинет каждая из попрошаек,
4.
Выросли Райкины дети, как в поле бурьян. Только на прозябание в неволе и сгодились. Четверо за воровство по тюрьмам пошли. Средний, любимчик ее. выучился на тракториста. Женился, четверых детей на свет произвел. Но потом и он с глузду съехал. Стал водку хлестать, дебоширить. Доставалось от него Райке. Как-то зимой, вусмерть пьяный, гоняясь за матерью на тракторе, он въехал прямо в их завалюху. Долгое время ютились все гамузом в чудом уцелевшей кухоньке. "Лучше б ты вшей да клопов в тюряге кормил, проклятый,— выговаривала ему Райка.— Луч¬ше б я продала тебя, подлюгу. Сколько хлеба моего перевел, вредитель постылый".
Думками о Маринке голову Райке себе не заби¬вала. Не до нее. Наверное, и не вспомнила бы, если б не получила от родителей ее письмо с фотокар¬точкой. Ох, и красивая ж девка выросла! Вся из себя. Видать, живет, как сыр в масле катается. Написать не захотела. До сих пор не верит, что попрошайка ее родила. "А кто ж тебя, дуреху, родил? — спрашивала Райка, вглядываясь в фотогра¬фию.— Кабы не отдала б добрым людям, так и ходила бы чумазая, да оборванная. А теперь-то носом крутить можно. Ученая! С головы до ног разодетая, как та королева. Что ей Райка, нищая?! Да и не помнит она меня. Бог с ней. Отломанный кусок, что и говорить". Она завернула фото в платочек и сунула за пазуху.
Где-то в глубине души Райка радовалась, а быть может, и гордилась, как могла, что живет на белом свете у добрых людей ее кровинка с не загубленной судьбой. Ладная, ухоженная,  не под стать братьям. Да, не поддурись тогда Райка грамотным и обходительным  людям, неизве¬стно, что было бы с ее Маришкой...
Без малого полвека просидела Райка с протянутой рукой. И по сей день сидит.
Еле волоча жилистые ноги, скелет скелетом, тащится она в шумный город в поисках нищенского своего счастья, захватив с собой двух малолетних внуков — кормильцев своих.

 ВАЛЕРИЙ КУЗНЕЦОВ
   
                                                            МЕСТЬ

   Сибиряков суровыми зимами не испугаешь, но нынешняя выдалась на редкость холодной: лютые морозы, метели с обильными снегопадами. Словно на измор решила взять она охотников, лесорубов, звероловов. А тут еще нашествия волков добавились, ставшие для таежных деревень настоящим бедствием.
   В тишь и в непогоду совершали они свои набеги, с каждым днем становясь все более дерзкими. Еще недавно хищники издалека обходили селения, теперь же, не дожидаясь темноты, бегали по улицам, пытаясь застигнуть врасплох собаку или зарезать ушедшего со двора поросенка. Не упускали они и случая забраться в хлев и передушить мелкий скот.
   Среди дичи серые разбойники рвали лосей, оленей и диких коз, уничтожали зайцев в округе, где жили.
    Наверное, можно было бы смириться с вредностью зубастых, как с неизбежным злом, если бы по кровожадности своей те не истребляли намного больше животных, чем могли съесть и утащить. Необузданная страсть к охоте и ненасытная жадность до крови сделали их бичом для охотников и заклятыми врагами местных жителей.
    В деревню Дальняя повадилась крупная, почти белого окраса волчица. Она рвала ягнят и гусей, похищая их прямо со двора и даже на глазах у людей.          Мужики с ног сбились в поисках разбойницы, в хитрости и осторожности не уступавшей лисице, но всякий раз матерая волчица оказывалась умнее человека; она словно загодя обдумывала свои поступки и всегда умела найти выход даже из самого затруднительного положения. Какие только средства не пускались в ход для ее поимки: порох, свинец, ловушка, коварно замаскированный яд, и все бестолку.
   Лишь однажды, несколько лет назад, пуля достала-таки ее. Волчица до сих пор помнила ранивших ее охотников. В ту холодную осень она пролежала в одном месте, в спаситель-ном валежнике, много дней и ночей, сильно исхудала, но все же оправилась от ран и вновь принялась за свое.
   Бегущая волчица поражала легкостью движений, она словно стелилась над землей, преодолевая огромные расстояния и усталость. Почти на всем протяжении своего долгого пути она сохраняла правильную рысь, со следом, напоминающим ровную ленту.
   Видевшие ее мужики, злясь и досадуя на проделки хищницы и собственную беспомощность, не скрывали, однако, своего восхищения умным и ловким зверем.
   О неуловимой волчице складывались истории: будто без устали преодолевали она за день не одну сотню километров, что могла без особого труда скрыться от погони, что движения матерой легки и стремительны, как у лани или пантеры, что не волчица она вовсе, а оборотень. Наказание, одним словом.
   
Январским полднем возвращались деревенские мужики с охоты ни с чем.
- Дымит, старушка наша, - бросая косые взгляды, пробасил лесоруб Макаров, указывая рукавицей в сторону заснеженного селения. И замер. Впереди, саженях в сорока, матерый волчище нес на спине здоровенную рыжую собаку с оторванными передними лапами. Следом шли переярки. Охотникам было ясно, что хищники направлялись на логово.
- А вот и она, - заядлый волчатник Степан Шипилов кивнул вдаль.
За версту от них беловатая волчица и следом за ней гуськом трое молодых волков спускались в небольшую лощину. Бегущая волчица стелилась над землей, не меняя аллюра.
- Тьфу, ты, - зло сплюнул сосед Шипилова по двору. - Пока мы, разинув рты, по тайге шастали, они, не будь, дураками, в деревне управились.
- А ты как думал? Волка ноги кормят, - оправдывал непрошенных гостей видавший виды охотник Аксенов. - Мы у них хозяйничаем, а они у нас, так и живем.
- Ничего, Леха, придет и наш час, - с хитринкой в искрящихся охотничьим азартом глазах сказал Степан.
Дома престарелый дед Степана, лежа на широкой лавке и дышащей теплом печи, поносил охотников, на чем свет стоит:
- Бабы с ружьями, вот вы кто! Зверь вас за нос водит, как тех пацанов. Я чему тебя учил все эти годы? - сердито ворчал старик. - Вот и приспособь науку эту к охоте на волка. Не гоняйся ты за этой подлюгой, Христа ради. Сама попадется, как кур в ощип, ежели по уму все скумекаете. Тут думать надо, крепко думать, а то, неровен час, сами в лапы к ней угодите. Ох, угодите. - И в который раз вспоминал истории из своей богатой на приключения охотничьей жизни...
2.
   
   Много лет логовом волчице служило вывернутое корнями дерево в глухом, труднодоступном месте, где не то что человек - зверь едва продирается. Жилище было так искусно скрыто от постороннего глаза, чтобы не выдать врагам  свое потомство. Лес тут густой, темный - неба не видать. Частые ели, склонившись пышными ветвями до самой земли, сплели из сучьев высокую стену. Иногда, вспорхнув, прошумит здесь ворон, или застучит монотонную песню дятел.
   Тайга в этих местах величественна, однообразна и тускла. Мрачный хвойный лес тянется на сотни километров; то стелющийся по болотистым низинам, то сомкнутым покровом накинутый на пологие холмы и горы, то карабкающийся по скалистым хребтам. Волки чувствуют себя здесь хозяевами: рыскают повсюду, чтобы утолить свой вечный голод.
   Промышлять волчица уходила как можно дальше от жилища, чтобы обезопасить выводок. Внешний вид хищницы говорил о мощи и великолепной приспособленности к неутомимому бегу, преследованию и нападению.
   Последний выводок помогал ей воспитывать одинокий взрослый самец, состоящий с ней в кровном родстве, но не так давно, в одной из окрестных деревень, его убили прямым выстрелом в голову.
   Волчата, серые неуклюжие шарики, вели себя точь-в-точь, как домашние щенки, весело играя между собой, возились с лаем и визгом. Волчица с нежностью собаки лизала и чистила их, всячески стараясь не выдать присутствия детенышей.
3.
   
    В лесу легла «мертвая» пороша. Время не самое удачное для охоты: старые следы замело, а свежие спрятавшиеся от непогоды звери почти не оставили.
Степана Шипилова «сюрпризы» таежной зимы не смущали: он имел твердую руку и считался сметливым охотником.
    Заядлый волчатник мог бродить по тайге с утра до вечера, не вспомнив про усталость. Старался брать места трудные, но верные, где можно отозвать выводок волков. Не так давно ему удалось напасть на след волка, возможно ,ранить его, но хищник скрылся в непролазной чаще. Ребята подбадривали, мол, первая ласточка в нынешнем сезоне: сначала ранил, а там, глядишь, и шкуру принесешь, В шутку называли «следопытом».
   Могучие деревья, обступавшие молодого охотника со всех сторон, стояли задумчиво и молчаливо. Лишь однажды прокричала где-то невидимая птаха.
  Чутье подсказывало ему, что в этой глуши должны жить волки. Об этих местах не раз толковал ему дед: трудные они, опасные. Волки здесь под выты и сосчитаны, правда, так просто не возьмешь их - уж больно хитры, бестии, и сообразительны.
   По едва заметному следу одинокого хищника, по всей видимости волчицы, продолговатому и меньше, чем у взрослого самца, охотник определил место, где зверь проводил дневку и где мог быть выводок волчат. Степан знал, что на вой волка отзываются другие волки, и стал тихонько подвывать. Никто не отозвался. Подвыл еще раз - сильнее, увереннее. Вдалеке услышал вой самца.    В ответ завыл голосом волчицы: протяжно, почти тоскливо. На него ответил волчонок, оказавшийся неподалеку от засады. «Так и есть: волчье логово!»
   Волчата визгливо лаяли и ершились. Степан с любопытством разглядывал маленьких хищников. «Вот дома удивятся». Он частенько приносил своим ребятишкам живые подарки из тайги: то ежа, то зайчонка, то пораненную птицу.
   Спрятав выводок в рюкзак, Степан остановился в раздумье: брать или не брать? Не пропадут без матери? Вспомнив, сколько зла принесли волки людям, решился наконец. «Не каждый день волчата попадаются. А в тайге этого добра хватает».
   По рассказам опытных охотников-волчатников он знал, что волки мстительны и как никто другой злопамятны, но уж больно соблазнительной была находка. Для охотника - редкая удача. Из щенков вырастет великолепная пара домашних волков. С ними можно будет ходить хоть на край тайги, да и хозяйство домашнее смогут уберечь от разорения.
Вскоре вся деревня знала, что молодой Шипилов волчат из тайги принес. Никому еще из здешних охотников не удавалось добыть в тайге такой ценный трофей.
-Молодцом, чего там!  Не зря нынче тайгу топтал.
- Насолил зубастой. Мечется, небось, места не находит.
- Теперь можно спать спокойно.
Нахваливали односельчанина мужики, в большинстве не новички в охотничьем деле, однако, замечали, что с волчицами и в самом деле шутки плохи: редко прощают они подобные обиды.
- Ерунда, - отмахивался Степан. - Обойдется. Не все ж ей одной пакостить.
4.
   
   Но вышло так, что деревня его совсем покой потеряла. Как придут сумерки, так вой за огородами. Да такой протяжный и тоскливый, что мороз по коже. «Волк, видно, голоден, - думал Степан. - От стаи отбился. Как бы беды не натворил».
   Каждый вечер, как приговоренная, бежала на запах деревенского дыма матерая волчица. Она не только чуяла след, но и как бы шла верхним чутьем, по выражению таежных охотников.
Короткий век свой волчица прожила в отчаянной борьбе за существование, и теперь ей выпало еще одно испытание: схватка с тем, кто разорил ее логово и умыкнул детенышей. Жаждая мести гнала ее в деревню Дальняя. Теперь она знала, что в жизни есть людская подлость.
   Притаившись в густом кустарнике, за овином, стояла матерая, будто окаменелая, словно раздумывая, как лучше поступить. Одна истосковавшаяся душа ее светилась и только память рисовала счастливые моменты материнства. Ей так хотелось лизнуть свернувшихся в клубочек волчат, поиграть с ними.
   Поздним морозным вечером во дворе Шипиловых раздался надрывный лай собаки, Никогда еще она так не беспокоилась. «Кого это там носит на ночь глядя?» - подумал хозяин, всматриваясь в заиндевевшие окна. Пес рвался с цепи, встревожив соседских собак и живность. Наспех набросив полушубок, Степан Шипилов вышел в сени. Приоткрыв дверь, хотел окликнуть Рекса и замер: перед ним стояла беловатая волчица с острой мордой. Степан опешил. «Пришла», - выдохнул охотник.
   Какое-то мгновение он смотрел на непрошенную гостью, как заколдованный, стиснув от напряжения зубы. Будто неведомая сила пригвоздила его у порога. Дальше все было, как во сне. Волчица вдруг сжалась и прыгнула. Степан упал, они сцепились, оба слились в одно целое, покатившись по тесовым ступеням. Завязалась борьба.
   Выскочившие из избы жена и дети подняли крик, собака изошлась от отчаянного лая, но хищницу не пугали ни крики людей, ни вопли жертвы. Она расправлялась с человеком, как с любой своей жертвой.
И только услышав мужские голоса, отбежала в сторону, хрипло дыша. Из горла у нее валила клубом розовая пена. Налитые кровью глаза, казалось, жгли все вокруг. Мгновение мстительница оценивала обстановку, затем рванулась вперед, схватив ненавистную жертву за горло.
И лишь когда с соседнего подворья прогремел выстрел, скрылась в ельнике.
   Бездыханный Степан лежал, распластавшись на окровавленном снегу.
   С тех пор белая волчица в деревне Дальняя больше не появлялась.

Валерий Кузнецов

                                       БЕГУЩИЕ ИЗ АДА

    Летом сорок второго арестованных в оккупированной Варшаве мирных граждан   затолкали  в товарные вагоны и много дней, почти без воды и пищи, везли к месту назначения. Слабые и больные не выдерживали: умирали от жажды и  духоты.
Два года назад, в первые дни существования лагеря Аушвиц, эсэсовцы старались скрыть свои злодеяния. Прибывших пассажиров встречал представитель «зондеркоманд». В небольшой речи он говорил о работе в трудовом лагере, обещал справедливое обращение и достаточное питание. Но прежде чем следовать дальше, предлагал помыться в бане, а одежду продезинфицировать.
Со временем, когда на станцию стало прибывать в день по пять эшелонов, немцы отбросили все стеснения и с жертвами не церемонились: подгоняли прикладами и хлыстами, пускали в ход кулаки и дубинки, нередко травили собаками.
Когда ничего не подозревающие узники вышли на небольшую, окруженную зеленью платформу, у них стало складываться впечатление, что их привезли на обычную станцию  с вывесками:  "буфет", "телеграф", "зал ожидания", графиком движения поездов и путевыми столбами, указывающими узловую станцию и путь на Восток. Никто не мог подумать, что на станции был устроен бутафорский вокзал.
Людей в спешном порядке разделили на группы: мужчин отобрали для работ на строительстве военного химического завода, а женщин и детей, под нагайками раздетых  донага, повели в так называемую баню. Улица, по которой шли обреченные, называ¬лась "химмельфартштрассе" - "дорога на небо".
- Шнель, шнель! - торопил узников тучный офицер. - Вы не одни: после вас скоро придут другие.
 Людей  гнали, как стадо: грубыми окриками, пинками. Услышав детский плач,  щелкали затворами. Матери успокаивали малышей,  все время просивших  пить.
Солнце палило нещадно. Сотни узников медленно двигались в сторону кирпичного здания с высокой закопченной трубой, из которой вместе с клубами густого смолянистого дыма вырывались большие языки пламени, образуя на небе зарево. Чуть поодаль стояли машины с прицепами. Кто-то из пленников поверил в то, что здесь они пробудут недолго, кто-то плакал, кто-то прощался друг с другом.
У дверей "купальни" встревоженных дурным предчувствием пленников встречали рослые банщики в черных форменных колпаках со свастикой, повязанные кожаными фартуками. Рядом стоял охранник, придерживая за поводок приземистую, массивную овчарку темно-рыжего окраса. Она сидела без движения, не сводя с колонны настороженных глаз, но было в ее позе, во взгляде что-то такое, что невольно обращало на себя внимание.
- Мамочка, это же Аста! - радостно воскликнула светловолосая девчушка лет шести. - Аста, Аста! - приветливо помахала она и выбежала из колонны.
- Марыля, доченька! - в ужасе вскрикнула молодая женщина и бросилась следом.
Ее удержали:
- Что ты! Дочку погубишь и себя.
Девочка подбежала к овчарке и стала гладить ее. Собака оживилась: каждый день, утром и вечером, она внимательно наблюдала, прислуши¬ваясь к детским голосам, за длинной чередой идущих мимо людей, но никто ни разу не решился приблизиться к ней.
Хозяин собаки, молодой худосочный охранник, стоял с равнодушным видом, лениво играя желваками на надменном лице. Он нисколько не сомневался в том, что его любимица, самая умная, самая преданная собака на свете,  могла ослушаться своего господина. Он даже мысли не допускал об этом. В лагерной охране его помощница считалась образцом послушания и верности хозяину.
 Марыля нежно провела ладошкой по густому загривку, затем прижалась щекой к морде, заглядывая в глаза овчарки. Темные миндалины загорелись любопытством, а уши, казалось, стали еще острее. Охранник резко натянул поводок, предупредительно щелкнул затвором. Собака, вскинув голову, ощетинилась.
- Молчать! - спокойно, но твердо скомандовал хозяин. Овчарка угрожающе зарычала. Курт опешил: подобного не было за все время его службы в лагере.
Маленькая узница приподнялась на носочки, подтянулась и с легкостью наездницы, забросив гибкое, как лозинка, тельце на спину собаки, обхватила ее за шею.
Та напряглась, застыла на мгновение, словно обдумывая дальнейшие свои действия, затем рванулась с места и бросилась бежать, даже не вспомнив про своего хозяина.
- Ирма, цу мир! Ирма, ко мне! - запоздало рявкнул охранник. Но овчарка и не думала слушаться: со всех ног она мчалась к главным воротам лагеря. Вдогонку беглецам неслись грозные окрики, из казармы повыскакивали солдаты. Не скрывая изумления, они хлопали в ладоши и гоготали:
- Циркус! Рихтингер циркус! Цирк! Настоящий цирк!
Началась беспорядочная стрельба. Собака словно обезумела: она стрелой неслась к заветной цели, не реагируя на поднявшуюся вокруг суматоху.
- Ирма, хальт! Ирма, стой!
- Хальт! Хальт! - разрезали гудящий от летнего зноя воздух резкие, обрывистые команды, еще больше подстегивая бегущую овчарку.
Охранники открыли прицельный огонь. Ирма скользила между бло¬ками, укрываясь от смертельного огня за каменными стенами. Наконец, ей удалось выскочить на дорогу. По булыжной мостовой она устремилась к воротам, но там ее встретили часовые. Еще вчера, сопровождая заключенных на каторжные работы, она беспрепятственно проходила через эти ворота, а сегодня они были для нее закрыты. Теперь ее встречали здесь огнем и проклятиями. Ирма повернула вп¬раво, но и оттуда раздалась автоматная очередь. Со всех сторон с криками на нее бежали вооруженные люди.
Ирма припала к колючей проволоке.
- Хальт, Ирма! Стой, Ирма! - услышала она до боли знакомый, теперь уже недобрый. голос. Она почувствовала это.
Разъяренный, взмокший от преследования, хозяин собаки  дрожащим от волнения пальцем нажал на спусковой курок. Овчарка взвизгнула, дернулась и тяжело задышала. Собрав последние силы, она с трудом повернула истекающую кровью морду к обмякшей девочке, лиз¬нула ее в щеку и затихла. Стрельба, как по команде, прекратилась, и над лагерем повисла мертвая тишина.


                                                                                         
                                                                                   

Валерий Кузнецов


                                                  В САУНУ ЗА МИЛЛИОНАМИ

   Все началось  с сауны. Собрались молодые чиновники попариться, а заодно, за чашкой чаю, дела служебные обсудить.
     -   Пойдем, - уговаривали они коллегу, завотделом Ирину Сергеевну. – Не пожалеешь!
     -   Неудобно, - упрямилась та.
     -   Брось комплексовать! Возьмем шампанского, пива и все пойдет, как по маслу. Сама потом проситься будешь.
     -   Да не до сауны мне! Акция молодежная на носу, а денег – шиш. Срочно семь миллионов нужны. К шефу думаю пойти, может, выпрошу.
     -   В сауне все и порешаешь. Он тоже будет.
   «В конце концов, что тут такого?! Завернулась в простыню и ходи себе», - решилась она, наконец. Взяла бутылку шампанского, плитку шоколада и вперед.
    По пути черт дернул на работу позвонить.
    -    Инна, меня никто не спрашивал?
    -    Пал Палыч звонили.
    -    Надеюсь, ты ничего такого ему не сказала?
    -     Я сказала, что вы отправились в  сауну просить семь миллионов.
« С нашей Иннкой не соскучишься! Придется звонить своему благоверному, выкручиваться».
     -   Пашуняе. родной, ты только не психуй. Понимаешь, моя Инка все перепутала. Дело в том, что после обеда я иду в департамент по важному делу.
   -   Ну, и?..
   -   Я к тому, если ты будешь разыскивать меня…
   -   Хорошо, - спокойно ответил супруг.- Вечером увидимся. Постараюсь у лечащего врача отпроситься на пару часов.
   Напарилась Ирина Сергеевна до одурения: в теле легкость необыкновенная. Летит по улице – ног под собой не чует. А на душе – чего-то неспокойно. Дай, думаю, домой звякну. Хорошо бы опередить Павла, в себя немного прийти, приготовить на скорую руку ужин.
   -   Ты где? – спрашивает он удивленно
   -    Почти дома, - отвечает она бодрым голосом. – В булочную только заскочу.
 Ирина Сергеевна бегом. Отплевывается,  запах шампанского жвачкой заедает. Примчалась. Павлик – ни слова. Напевает  что-то себе, любуясь сервировкой стола. Она деловым тоном рассказывает ему о делах на службе, о том, каким хлопотным, но удачным был день…
   А выпила где? – ошарашил он ее. – По дороге, что ли?!
   -   Понимаешь, там как раз день рождения был…
   -   Да, специально тебя ждали, специально налили. Расскажи кому-нибудь другому…
   «Начинается, - тяжело вздохнула Ирина Сергеевна. – Теперь не отстанет: все жилы вытянет. Отступать не хотелось, да и не с руки: раз уж влезла в это дерьмо, надо стоять до конца! Во всяком случае, советь ее чиста! Он там в своей больнице разлеживался, а она важные производственные вопросы решала. Его бы в эту душегубку! Жарища, глаза на лоб вылезают, а ты сиди, улыбайся. Кокетничай, как какая-нибудь шлюха».
   -    Паша! – мгновенно вошла она в роль обиженной и оскорбленной. – Посмотри на меня внимательно: я старая, больная обезьяна. Что ты хочешь от меня?! Кому я нужна, ты подумал? Да, если я разденусь, люди в обморок попадают. О сослуживцах и говорить нечего. Те сразу здороваться перестанут. С тобой, кстати, тоже. Мне только в простыне от шеи до пяток и ходить, как в саване.
     -   Пой, пой, красавица. За семь миллионов в простыне, - ворчал муж. – За кого ты меня держишь?!
   -    Какие миллионы?!- изумилась Ирина Сергеевна. – Что ты мелешь?! Ты видел их?! Хотела бы я хоть одним глазком взглянуть на них. Говорю тебе: не была я ни в какой сауне! Инка перепутала с ней и разбирайся. Все!
    -   А чего ты такая промытая. Свежая? – не унимался глава семейства. – В департаменте между делом  искупалась?
   -   Ты что, с Луны упал?! Да я всегда такая!
   Пал Палыч уехал на свой курс лечения с «мильоном» терзаний и сомнений, но террор на этом не закончился: он продолжался весь последующий день. По телефону. Она готова была взять в адвокаты, кого угодно – хоть самого дьявола, только бы пришел конец этой нервотрепке. Ни была в сауне тридцать лет, и еще столько же не пойдет.
   Павел все же «добил» ее своей ревностью неуемной. Выложила она ему все, как на духу.
   -   Ладно, сказал он примирительно.
 Бог с ней, с сауной: что было, то было. Хорошо, если этот добровольно- принудительный поход в парную на пользу дела пошел. А если нет?- посмотрел муж на нее подозрительно. – Поставь себя на мое место: любой уважающий себя мужчина, тем более законный супруг, поймал бы себя на совершенно естественной мысли: что могла вытворять в сауне его любимая женщина, хранительница семейного очага, так сказать, что бы вот так, с маху, отхватить семь миллионов? Чем сумела «старая, больная обезьяна» удивить своего шефа, чтобы тот так раскошелился? Ты не задавала себе подобного вопроса?! А надо бы…
   Ирина Сергеевна, плюнув на самообладание, покрутила пальцем у виска, так и не сумев, а скорее всего. Не успев, найти в свою защиту подобающего аргумента.
    -   Ты что,  на ушах весь вечер перед ним стояла? – не отступал Пал Палыч.
     Считай, что угадал! – не выдержала провинившаяся, проклиная в душе сауну вместе с ее обещанными миллионами. – Только не стояла, а сидела!
   -   В каком смысле?
   -   В самом прямом! За семь миллионов, между прочим, просто так не сидят, - интригующе произнесла Ирина Сергеевна.
   -   А как?
   -   На шпагате!
   -   Шутишь?! – усмехнулся Пал Палыч, окинув недоверчивым взглядом ее далеко не гимнастическую комплекцию.
   -   Нисколько, - обиженным тоном ответила жена. – Тебе ведь правда нужна была?! Вот и получай ее, мне не жалко. Знаешь, нужда заставит - сядешь. Размялась хорошенько, распарилась до резинового состояния, стакан водки тяпнула и села. Как видишь, ничего, целехонька.
    -   Ну, и крутая ты тетка, - бросил Пал Палыч. – Помнится, ты еще лет пятнадцать назад забыла, как это делается.
    Ирина Сергеевна, окинув мужа пренебрежительным взглядом озорных карих глаз, в мгновенье ока очутилась посредине кухоньки, плюхнулась на пол, пытаясь правую ногу вытянуть вперед, а левую поджать под себя…
    -    Ладно, ладно, - остановил ее Пал Палыч.- В другой раз. А то, чего доброго, вместе в больнице лежать придется.
   С трудом приподняв ее, он задал, пожалуй, самый главный  вопрос:
   -   Ну, а встала-то как? Небось, всей сауной подымали?!
   -   Ничего подобного! – с достоинством ответила «гимнастка». – За семь миллионов и встала. Между прочим, в следующий раз ты в сауну пойдешь. Посмотрим, что вытворять там будешь и сколько заработаешь…
    С независимым видом она вышла в соседнюю комнату, надела любимое платье, подаренное Павликом к Восьмому марта, мельком взглянула в трюмо, поправила и без того великолепную прическу, сожравшую. Целых триста рублей, и вернулась на кухню.
    -   Ревнивчик ты мой неисправимый! В выходной мы пойдем в сауну вместе. Обещаю: весь вечер, да что там, всю ночь напролет, я буду сидеть на шпагате только для тебя. Без всяких миллионов!
    -   Да ну тебя,- отмахнулся Пал Палыч. – Артистка.
   -   Наконец-то! – радостно воскликнула Ирина Сергеевна.  – Дошло!  Дай я тебя расцелую, мой сладкий! Так ты понял?! Нам, чиновникам средней руки, ничего больше и не остается,  как  быть мастерами на все руки, специалистами широкого профиля, так сказать: артистками, клоунами, гимнастками, массажистками и еще черт знает кем. Чуть ли не путанами, лишь бы дело делалось. А вот каким способом – это мало кого волнует…
    И помолчав, добавила:
    -   Знаешь, если бы в тот вечер я ходила по сауне обнаженной, глядишь, вдвое больше от шефа перепало бы…
   Пал Палыч,  представив эту живописующую картину, так грохнул по столу, что Ирины Сергеевны и след простыл.
« Любит, негодник!- ликовала она. – Спасибо сауне. Есть все-таки в нашей замороченной жизни и ревность, и любовь. А ради этого на все пойти можно: даже на шпагат проклятый сесть!»




       

Блестяще! Правда. Читал с удовольствием. Здесь есть все, что должно быть. Ненавязчиво, легко, свежо, светло,.. Словом, профессионально. Молодца, Елена! Рад.