...Настоящее стало выглядеть нелепым сновидением без конца. Иногда я выходил на площадь города, садился на большой камень. Меня удивляло павильонное солнце, небо, властно держащее землю под колпаком. Там, где я был с ним, небо и солнце не казались такими равнодушными, облака не плыли так гордо, а танцевали и приглашали танцевать… Однажды я вышел на балкон в полночь, было темно, на соседних балконных веревках сохли простыни. Я любовался ими: с одной стороны они, выкрашенные ночью в краску чернее черного, были черны, с другой, освещенные легким светом комнатной лампочки, отливали золотом. Чернота и золото, отграниченные такой четкой и прямой линией. Не сводил с них глаз. А потом пошел дождь, и на балкон вышел хозяин, раздетый по пояс, небритый и большой. Он отцеплял прищепку за прищепкой, разрушал всю красоту, все совершенство вещи. Я понимал, что, должно быть, он страшится, что простыни вымокнут, но чего бояться мокрой простыни, пройдет ливень, и она снова станет сухой. Такие вещи никак не укладывались в моей голове, не могли уложиться. Из мелочей складывается отношение к крупному.

Но нет, я вовсе не был странным, всему изумляющимся чудаком; ни чудаком, ни чужим. Я работал, как и все, говорил с людьми о фильмах, машинах, последних модах, девушках, шутил, мне отвечали, мне улыбались. Во время разговоров мне никогда не было тошно, всегда после. Тогда окружающее теряло всякую значимость, мои шутки, слова становились мне же и ненавистны, они как-то находились вне меня и возникали не во мне. Непонятно, зачем, я пересиливал себя, чтобы озвучить то, что вне меня, приписывал себе то, что мне вовсе не принадлежит. Тогда я вспоминал наше с тем странным человеком молчание, оно делалось каким-то таинственным счастьем и возбуждало во мне непередаваемое чувство печали, на которую пролили много-много света и добра, все вечное отражалось в том молчании, вся вечность…