Ярков Алексей. Рассказ «Путешествие на край дня, или Письмо Полковнику (рассказ)».

...Мальчик на койке был одним из трёх пациентов, принятых в палату реанимации и интенсивной терапии ожогового отделения Четвёртой городской больницы скорой медицинской помощи в период между четырьмя часами дня и семью тридцатью утра, то есть, за время, которое в клиниках принято называть «дежурством». Единственный ребёнок из поступивших. Единственный, о котором было известно только имя, примерный возраст (около десяти лет), и обстоятельства травмы: пожар в подвале догнивающей свой век трёхэтажки – бывшего склада типографии (причина, как обычно, – костёр из подручных материалов).

Если верить другому пострадавшему, доставленному из того же подвала и благополучно отъедающемуся в соседней палате, мальчик ночевал там время от времени: «мож, бездомный, а мож, дом такой, что в подвале лучше. Костя, вроде, звать. А мож, Кирилл. Ага, Кирилл, точно…»

Мальчик был на ИВЛ и, кажется, уже на допамине. Неоперабельный. Отходящий.

«Лопата» – история болезни заведомо безнадёжного больного – по традиции доставалась опоздавшему, и Кирилл прекрасно понимал: несмотря на то, что основная работа сегодня ляжет на реаниматолога (куда тому деваться), именно ему, Кириллу, придётся заниматься самой муторной – бумажно-официальной – частью, а именно: писать первичку, почасовой дневник состояния, эпикриз, как водится, присутствовать на вскрытии и, самое главное, общаться с бесконечными дознавателями из МЧС, прокуратуры, инспекции ПДН и прочими, безусловно, приятными людьми – да не по одному разу.

Кирилл взглянул на мальчика – спёкшаяся маска вместо лица (наверняка останется неопознанным, даже если будет кому опознавать), в углу рта трубка ИВЛ, грудь механически поднимается и, после лёгкого щелчка аппарата в углу, опускается обратно. Тело. Кусок скорчившейся, агонизирующей материи, где-то в глубине которого, за приоткрытыми мутными глазами, за нейро-вегетативной блокадой, в складках коры головного мозга, между синапсами и нейронами, спряталась сопротивляющаяся естественному ходу вещей жизнь. Вспыхнувшая однажды из ничего, из протоплазмы, из «опаринского бульона», как учили в школе, через одноклеточных, брюхоногих, ракообразных – к познающей себя материи, и бессильная перед этой самой материей. Сгоревшая в жалкой попытке согреть себя костерком в подвале заброшенного за ненадобностью продукта цивилизации себе подобных...

Ярков Алексей. Рассказ «Фарфоровый колокольчик».

...Видишь ли, внутри каждого из нас живёт странное существо. Оно появляется на свет в момент нашего рождения и вместе с нами обводит удивлённым взглядом только что проявившийся вокруг него мир. Оно делает первые несмелые попытки исследовать окружающее пространство тогда же, когда начинаем это делать мы. Оно, как и мы, учится нехитрым словам младенческого языка и так же, как и мы, постепенно понимает их неожиданную власть над материальным и нематериальным.

Его вселенная увеличивается в размерах с расширением нашей. Оно растёт вместе с нами, как брат-близнец, и, одновременно, растёт внутри нас, жадно впитывая всё, что произвело на нас впечатление, всё, что заставило наше сердце биться быстрее, а дыхание – учащаться. Мы не замечаем это существо: сначала как что-то естественное и привычное (как не замечаем, например, собственного носа), затем, взрослея, наконец, знакомимся с ним, и, конечно, радуемся неожиданной встрече… но тут же о нём забываем – ведь оно-то никуда не денется, а вокруг ещё столько всего интересного.

Но оно не обижается на нас за это – в отличие от нас, оно не умеет обижаться – у него совсем другой характер: мы переменчивы и непостоянны, а оно целеустремлённо и методично, мы не всегда ещё умеем контролировать свои эмоции, а оно сдержано и оптимистично, мы строим и разрушаем, а оно способно только строить, любим и ненавидим, а оно может только любить. Воистину, странное существо! Если не сказать… неполноценное. Ну кому из нас в детстве были интересны правильные, как маленькие пенсионеры, друзья? И оно это понимает, и вновь не обижается. Оно ждёт. Ждёт того единственного момента, который и составляет цель его существования.

Однажды – чаще всего тогда, когда мы к этому не готовы – оно берёт нас за руку, подводит к закрытой двери и говорит нам, что за дверью – путь к нашему предназначению. Да, оно знает об этом куда больше нас, ведь всю свою жизнь оно только тем и занималось, что тщательно анализировало каждый закуток нашей души, копило знания о том, к чему мы неравнодушны, о том, что могло бы увлечь нас навсегда и наполнить нас радостью понимания своей настоящей цели. Жизни без предназначения не бывает, а существо никогда не ошибается. Перед дверью оно задаёт первый из своих вопросов: «Хочешь ли ты войти?» Именно так: «Хочешь?..», а не «Готов ли?..» И в этот момент мы осознаём, что, войдя в дверь, должны будем навсегда захлопнуть её за собой, и что возврата к тому времени, когда мы были свободны от предназначения, уже не будет...

Ярков Алексей. Рассказ «Движущее начало».

...Сначала в Городе жили, кроме Вани, папа и мама, потом там появились Кот, Ищущий Дверь в Лето, и Уснувший в Армагеддоне, Холден Колфилд над пропастью и Билли Пилигрим – солдат Вселенной. За ними в Город вошли Кастанеда и Кафка, Ницше и Маркес, Макиавелли и Гессе, Твен и Честертон, Бейтсон и Вайсс, Лем и Тарковский, Чурлёнис и Антониони, Филипп Дик, Уильям Блейк, Олдос Хаксли… Они заняли свои места в Городе: Борхес обитал в заросшем саду, за сквером у «Художки», и от выцветшей, некогда зелёной скамейки расходились неведомо куда зовущие тропки, а уснув на ней, можно было увидеть себя спящим и кому-то снящимся. Сутулый, зелёно-прозрачный призрак Лавкрафта летал по вагонам подземки, и мрачные тоннели, сужаясь, вели всё дальше от цели, всё глубже и ближе к древним демонам с труднопроизносимыми именами. Моррисон и Тотуола беседовали на продуваемой всеми ветрами каменной набережной, под свинцовыми тучами африканской саванны, простирающейся за серо-зеленым величием Пер-Лашеза.

Улицы здесь никогда не были статичными – они причудливо изгибались, постоянно меняя конфигурацию Города. Особенно это было заметно по ночам, когда Иван возвращался домой после нескольких бутылок пива, разбавленных, по студенческой традиции, чем-нибудь покрепче.

Он не заметил, когда Город впервые начал застывать. Просто однажды он поймал себя на мысли, что движение по улице обязательно приведёт на работу. Причём – к восьми тридцати. Причём – пять дней в неделю. А на шестой и седьмой день улица никуда не ведёт, так как её просто нет. Маршруты Города не сокращались. Они становились инвариантными.. Есть точка, есть её скорость, есть траектория движения – это называется функция. Город превращался в сумму функций. Борхес больше не жил своей, не зависимой от Ивана, жизнью – он превратился в томик на полке и просыпался, лишь когда тот открывал обложку. Теперь не Город определял жизнь Ивана – Иван упорядочивал Город, сводя его к сумме уравнений – сложных, и дальше – всё более простых. Этот процесс шёл независимо от Ивана. Он назывался «взросление». Город стал «городом», буковкой «г.» в документах, насёленным пунктом»...