Ермаков Дмитрий. Повесть «Колбаса».

…Потом долго Эдика не видел. И встретились случайно в центре города, в магазине. Тогда и рассказал он про мясокомбинат. Не верилось, что Эдик – вечный отличник, специалист по немецкому и шведскому языкам, Эдик, у которого высшее образование и склад ума учёного на лбу написаны, Эдик, знающий себе цену интеллигент, работает на мясокомбинате, каким-то коптильщиком колбасы…

– Новый цех открывают, новое оборудование. И человек пока ещё требуется. Я поговорю с начальством – возьмут.

– Да ну, Эдик, какой из меня колбасник…

– Ну, смотри. Запиши-ка мой телефон всё же на всякий случай.

Труфанов записал. И всё же спросил, недоверчиво:

– Ну, и как ты там?

– Нормально. Везде есть свои проблемы, конечно. Но это всё колбаса, по сравнению с зарплатой и работой – сутки через трое.

Да, вот тогда-то и услышал Труфанов впервые: "Это всё колбаса". То есть – ерунда. Сам Эдик себе такую присказку и придумал. И Труфанов потом уж, когда всё же стал колбасником, иногда так говаривал. Это как самозащита – хоть я и копчу колбасу, но я всё же не просто колбасник, есть что-то и более важное в жизни, а вся эта колбасная работа, по большому счёту – колбаса, колбаса…

Ермаков Дмитрий. Повесть «Жизнь Ершова».

…– Ну-ну, мужик покачал головой. – Вот такие теперь. Для вас собака дороже, чем человек.

Ершов ничего не ответил, пошёл поскорее прочь, и Мухтар быстрее засеменил, норовя и побежать.

А чего ответишь? Он ведь согласен с мужиком-то. Развелось сейчас таких собачников, для которых их псина дороже человека, точно. Как сказал один его приятель: "Народонаселение падает, собаконаселение растёт". Да у него же в доме есть такой. Ходит со своим кобелём-телёнком какой-то бойцовской породы. Без намордника, конечно, да частенько и без поводка. Детишек пугает… Сказал ему как-то Ершов, а он в ответ:

– Он у меня смирный, не кусается. – Но так сказал, что ясно было, если бы не Ершову, с которым всё-таки в одном доме живёт, которого знает, ответил бы по другому, послал бы, в общем… Ну, вот и его за такого же приняли. Обидно, конечно, да не будешь же объяснять, что собака "казённая", что действительно нужна для охраны.

Обошли вокруг храма, вокруг трапезной, вернулись во двор. Тут Ершов спустил щенка с поводка. Закурил.

Щенок радостно носился, рылся с урчанием в куче земли, привезённой для клумб, трепал какую-то тряпку…

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Грузин».

... Он вернулся из армии. Что было ему делать в родном селе, где всё-всё было предсказуемо на всю оставшуюся жизнь. А он, служа в армии, хоть и не близко, но повидал другую жизнь, наслушался всяких разговоров, друзья новые, не деревенские появились, с одним даже переписывался.

Он откликнулся на призыв комсомола (Грузия "шефствовала" над "нечерноземьем"). Он поехал. Ещё трое парней из его района, один даже из его села, ехали. Туда, на север, в "нечерноземье", где другая, интересная, кипящая жизнь…

Уезжали от каменистых улочек, узких горных троп, снежных вершин, от строгих родителей и суровых стариков, от всей этой вековой замшелой жизни.

Даже родители не смогли остановить его. Даже девушка, что ждала его из армии. Да ведь он верил, что вернётся…

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Леший».

…– Уходи, Леший, и подальше, по добру по здорову. Тут скоро не я буду ходить, а такие… чикаться не будут…

– Уйду, – обречённо сказал Лёха.

Козлов ушёл, даже не обсохнув, не выкурив сигарету.

Лёхе впервые захотелось пнуть пса, но тот всё не вылезал из-под низких, грубо сколоченных нар. Сафронов стал собирать вещи, скидывать в потрёпанный рюкзак нехитрое своё барахлишко.

Уходить надо в деревню, в родительский дом. Хотя дом-то его настоящий, древняя родная таинственная родина – здесь, под влажной сенью вековых елей, между красных смолистых стволов сосен, в запахе прелой хвои, папоротника, в шорохе зверя…. Не успеть уж избушку срубить, запас сделать к зиме где-то на новом месте, не успеть…

Уже больше года он не пил. И ведь и не хотелось ничуть, а в той жизни не мог без водки ни дня прожить. А бутылка на всякий случай была у него, "от простуды". И сейчас, не задумываясь, сорвал пробку.

… Думалось, что вырвался из той адской машины, перестал винтиком быть. Но нет, достали – иди-ка ты, винтик, на своё место…

Ермаков Дмитрий. Повесть «Порог».

...И Попов держался. Не то чтобы его сильно мучило похмелье. Нет. Всё вместе тут было – и физическое недомогание, и, главное, душевное. Душа болела, и эта душевная боль, ощущалась уже как физическая, как, например, боль от натёртой пятки. Только не пятка, а мысль: так и будет. Сегодня, завтра, всегда, до смерти… И ничего не изменить. Вот, вроде бы, жизнь меняется в стране, "перестройка", а его-то жизнь уже никак не изменится, и ни на что он уже повлиять не может, и даже сыновьям уже не нужен. Пусть даже они думают, что нужен (это в лучшем случае), но он-то сам знает, что ничего им дать не может, даже младшему… Но ведь было и по-другому, верилось, что впереди большая, светлая, интересная жизнь… То была молодость… Но разве только в молодости дело, ведь и сейчас он не стар. Какой-то сбой произошёл, какая-то пустота в жизни появилась… Вернее – пустота жизни. Ну, в самом-то деле, ведь не может быть целью жизни строительство коммунизма (теперь и эта призрачная цель, если и была когда-то, растаяла), не может быть целью и квартира, машина, одежда, еда… Даже дача. Хотя там, на даче, точнее – на земле, что-то ведь всколыхнуло его, какие-то надежды, замыслы появились… Но и это, по большому счёту, не цель. А без цели, без смысла – как жить-то, зачем…

Ермаков Дмитрий. Краткая повесть «Дела земные».

...Наконец, объявили посадку на "Сибелиус". Алексей Егоров поднялся с оранжевого пластикового сиденья, подхватил сумку, спустился на первый этаж вокзала. На ходу сунул руку во внутренний карман пиджака – паспорт и билет на месте…

А в это время за стенами вокзала, над его стеклянной крышей, над всем этим городом нёсся ураган…

– Берегись!..

Егоров замер. Огромное стекло, стоймя, ударилось о бетон пола прямо перед ним, разлетелось брызгами осколков, не задев Алексея. Но ещё до того, как оно разбилось, в один миг, он увидел себя, как в зеркале: серый пиджак и брюки, тёмно-синий галстук, застывшее в недоумении лицо – короткая стрижка (кажется, даже успел разглядеть две седые ниточки на правом виске), бородка, серые глаза (в правом – красная прожилка лопнувшего сосуда) и вечная зарубка на переносице от очков…

Егоров даже не понял, что случилось, торопливо пошёл дальше, к своему вагону. На перроне – раскиданный ветром мусор, торопливые пассажиры, носильщики с тележками… Кажется, никто не заметил пролетевшего урагана. Стал накрапывать дождь…

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Монрепо».

Он привычно вынул из почтового ящика бесплатные газеты с рекламой и не сразу сообразил, что белый прямоугольник, упавший на кафельный пол подъезда – письмо. Поднял конверт, глянул на адрес и фамилию отправителя, поспешно распечатал, пробежал глазами записку – безупречно выписанные буквы и ровные строчки… Он всегда завидовал почерку своего приятеля.

Трижды перечитал записку, прежде чем до него дошёл её смысл.

Из квартиры позвонил на работу, предупредил, что его не будет несколько дней, и стал собираться в путь.

На следующий день он уже ехал в плацкартном вагоне. Отвык от поездов и поначалу стеснялся соседей. Но пообвыкся, загляделся в окно, где без конца – леса, деревеньки, крохотные станции, на которых так хочется выйти…

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Молитва».

...Вершину Кирилл почувствовал – ветер охолодил вспотевший лоб. Миша как-то в сторону ушёл, будто оставил его одного. А Кирилл не сразу решился поднять глаза, в общем-то зная, что увидит… Лента реки бесконечно разматывалась в обе стороны, причудливо извиваясь… А за рекой – леса, луга, серые дороги, поля, холмы, деревеньки, и опять леса, и поля… Дух захватывало от воли и ветра…

– Вот так, брат ты мой… Вот так… Не тесно живём, – подал голос Миша.

По одной из дорог пылил мотоцикл.

– Вася Веснин гонит. День ведь в поле отпахал и опять куда-то… – одобрительно сказал Миша.

Егерь махнул рукой вниз по течению реки:

– Рыбачки наши сеть ставят.

И Кирилл увидел чёрточку на воде – лодку, понял, что говорит Миша о тех, к которым подплывали днём.

– Ну и пусть ставят. Можно. И поохотиться можно, всё можно. Совесть только иметь…

Кирилл повернулся спиной к реке – и там леса, и, кажется, озерцо просверкивало в закатном солнце, может то, на котором охотился и чуть не погиб, выбираясь с которого, Миша. И не видно конца тем лесам… И Кирилл вмиг ощутил вечность...

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Депо».

...Гена сразу увидел, что его совковой лопаты, оставленной в канаве, там нет. Глянул по сторонам – и, пожалуйста, орудует его лопатой один из соседей восточной национальности. Не трудно узнать-то – по черенку в двух местах синяя изолента намотана. У них все лопаты так помечены.

– Чего, Гена, задумался? – приметив его замешательство, спросил Васька Рыкин.

– Да вон – лопату тяпнули…

Ваське только того и надо – рубаху скинул, чтоб мускулатуру его видели, и пошёл.

– Э! Узкоплёночный! Верни инструмент на родину!

– Какой инструмент?! – и сразу – толпа единообразных узкоглазых лиц и грязных комбинезонов. – Какой инструмет!

И только один из них, видно, начальник, в белой рубашке и серых брюках, высокий, плотный, с наглой усмешкой на узкоглазом же лице, навстречу Ваське пошёл.

– Ты чего, мужик? Как ты назвал меня? Ты у меня землю кушать будешь! – без акцента, очень спокойно говорил.

И Васька опешил на какое-то мгновение. Но Борода – откуда прыть взялась! – вперёд выскочил, схватил сразу правой рукой того узбека или таджика за грудки так, что рубаха на спине лопнула, приподнял и положил на землю, ногой на грудь встал ему, а лопату штыковую, которую в левой руке держал, к горлу супостата приставил.

– Па-ма-ги-те! Рассиянина убивают! – почему-то уже с явным восточным акцентом закричал поверженный батыр...

Ермаков Дмитрий. Рассказ «Ванька».

...А чего стоило ему – Илье Вострикову – себя переломить, просить, хоть и исповеди. Совсем уж его тогда припёрло. Что припёрло-то?.. Тоска. Вот это: когда всё есть (он работал прорабом на стройке, мужиком был хватким, зарабатывал прилично, да ещё и приворовывал) – а зачем?..

…И было воскресное утро. И голос колокола-великана разливался на десять вёрст по округе, а над озером – и на все двадцать, и счастливый Иванушка-дурачок прижимался, обхватив руками, к колокольной груди и слушал, как долго ещё затихает, гудит медный динамик…

Служба была, исповеди… И дребезжащие голоса поющих на клиросе бабушек были не менее молитвенно-прекрасны, чем голоса выпускниц "музпеда", поющих в городском храме. И как же хотелось ему, отцу Илье, чтобы никогда уж не согрешила исповедавшая грехи свои Галина – совсем же ещё девчонка; чтобы успокоилась мятущаяся душа Геннадия Пахолкова; чтобы не только в эти минуты, но и навсегда уже скинули с себя скорлупу показной наглости братья Куликовы… А как светится всегда скорбное лицо дьякона!.. Вон и Окатышев стоит, острым глазком на всё поглядывает. Но, настанет день, отец Илья верит в это, когда и этот Окатышев, смирив гордыню, истосковавшись душой, на исповедь подойдёт… Последним на исповедь подошёл Ванька.

– Батюшка… – только и сказал, и вдруг слёзы из глаз его голубых потекли.

– Ну, что ты, что ты… – И священник поскорее накрыл его голову епитрахилью…

И было причастие…

И люди, входившие в храм толпой, выходили – народом.

И отец Илья вновь дивился этому чуду обновления. Пройдёт минута, день, месяц, и снова короста греха покроет эти чистые души, а сейчас-то – какая радость, какое единение!

И ведь эти же люди ещё несколько лет назад в алтаре рыбу коптили… Да и он-то сам, отец Илья, ещё семь лет назад…