Колесников Павел. Рассказ «Что такое глубость».

…Ребята бегом бросились из подъезда и дальше, за дома. Обогнув длинную панельную пятиэтажку, они в растерянности остановились. За ней открывалось широкое поле. В стороне от него шла накатанная дорога в бор. Поле тут и там было изрыто следами людей, пытавшихся срезать расстояние. Валя посмотрел на карту и убедился, что колодец находится именно на поле.

– Может, нет смысла туда лезть? – Вдруг усомнился Витька. – Крышка тяжёлая очень, мы не поднимем. Надо было звать Ахиллеса.

– Глупость, – задумчиво ответил Валя. – Все говорят, что это глупость. А может, это глубость?

– Чего-чего? – Не понял его друг.

– Ну, глубость… это, наверное, когда в глубине есть какой-то смысл. Он всем кажется бесполезным, но, может, мы сможем его понять?

– Ну ты загнул, – заметил Витька. – Хотя, всё может быть! Всё-таки хочешь посмотреть?

– Хочу. – Валя решительно двинулся по полю, по колено проваливаясь в снег. Он представил себя посреди глубокого болота, и ему стало страшно, но Витька барахтался где-то рядом, и это придавало ему смелости. Колодец располагался возле столба, поддерживающего высоковольтные провода; казалось бы недалеко. Но путь к нему занял слишком много времени. Измученные, уставшие они подползли к краю колодца. Он был открыт.

«Вот почему он был обведён! – понял Валя. – У него не было крышки. Его так и не успели закрыть перед тем, как выпал снег, а потом, наверное, и вовсе забыли».

С другой стороны к колодцу тянулась ещё одна цепочка следов. Валя осторожно заглянул внутрь. Сначала он ничего не увидел, лишь услышал какой-то странный звук. Звук этот не принадлежал колодцу. Уж что-то, а звуки любимых ходов под землю Валя знал. Вода не лилась, проводка не гудела, но снизу доносилось протяжное всхлипывание…

Колесников Павел. Рассказ «Остановка сердца».

...Казалось бы, если отказаться от чувств, можно жить вечно. Да что-то не живёт никто, а? Вот и я никогда не хотел. Знаешь, как её звали? Да также и звали! Катерина. Катя. Катенька. Видишь, до сих пор помню. Сколько их было Кать таких? Много... И красивее были, и умнее, и, чего греха таить, стройнее. А вот ярко помню лишь её. Как будто и не было тех, других. Любовь? Ну, тогда, может, я так думал. Думается мне, старику, что любовь – чувство постоянное, оно воспринимается как данность и, наверное, не оставляет таких глубоких следов в памяти. Влюблённость – другое дело. Особенно в молодости. Чуешь, к чему я? Удар двух кусков кремния – вспышка! И выжигается образ на сердце и в памяти. И кажется, никуда от него не денешься. Думать не можешь о другой – тупик... И ни тебе счастья, ни ей. Такое бывает даже когда она рядом. А если она далеко... Тогда совсем всё сложно. Изнываешь от тоски, хочешь хоть краем глаза увидеть её лицо... услышать от неё слово...

Но если между вами триста-пятьсот километров, они делают своё дело. Это не просто пустая пропасть расстояния. Она заполнена лицами, судьбами. Вы каждый вращаетесь в своём водовороте, которому нет дела до ваших чувств. А в молодости ведь надо, чтобы любовь была постоянно рядом, здесь! Чтобы можно было дотянуться рукой и потрогать. Вот тогда-то образ в сердце становится камнем на шее, будет тянуть на самое дно. Успеется ещё, успеется. Пока тебе двадцать, можно и на поверхности поплавать. Не стоит думать, что каждое миловидное личико – это твоя судьба. Забудь. Будут еще. Иногда ей самой проще забыть, чем жить эфемерной надеждой. Ждать? А если завтра конец света? Он откладывается и откладывается, а она всё ждёт и ждёт, а потом раз! Наступил, предположим. Сколько пустых и бессмысленных дней она просуществовала, веря во встречу? И ты также. Никто ласково не проведёт рукой по щеке, никто не поцелует, лишь далёкое, едва тёплое «Алло» будет, как порванная струна, звенеть в ушах...

Колесников Павел. Рассказ «Наш двор на лавочке сидит».

...Лавочка перед подъездом была полна людей, наш двор сидел на ней всегда. Катя стукнула своей клюкой по растрескавшемуся от жары асфальту и проскрипела:

– Иваныч, ты опять по двору гулять? Побереги здоровье – посиди с нами.

– Да нет, Катерина Карловна, еще похожу на старости лет! А насидеться успею!

Уж скорее я угроблю свое последнее здоровье, сидя рядом с ними. И я пошел вслед за солнцем, которое, делая такой же круг, сейчас заглядывало подобревшим светом на балконы.

У шестого подъезда я увидел, как трое больших ребят прямо на газоне избивают мальчишку. Я оглянулся. Где же гнев старухи Катерины? Где вопли возмущения? Как будто столь жестокое избиение было чем-то обыденным в нашем доме, а двор, лишь нахохлившись, смотрел за этим с лавочек, ничего не предпринимая. Мальчик уже лежал на траве, а его пинали, выкрикивая мерзкие слова, выливая всю свою жестокость в удары. Может, кто-то бы и смог пройти мимо, но не я. Повидал я в жизни много всякого, но чтобы так бессмысленно и исступленно отдаваться животному инстинкту растерзания? Что живет в душах тех, кто это делает? Что за бес? Я поскорее захромал туда и, как мне показалось, громко и грозно крикнул:

– А ну оставьте его! Я кому сказал?!

Избиение на мгновение прекратилось.

Ко мне повернулась пара еще толком не оформившихся лиц – вытянутых и прыщавых. Что-то неприятное было в них, в этих больших ртах с толстыми красными губами, в раскосых глазах. Сигареты, алкоголь, шатание по городу до глубокой ночи и конопля с дальних полей – все это оставляло свою кривую печать на мальчишках. «Это вы слабаки, а не он», – подумал я, глядя на лежащего мальчика.– Слышь, дед, не лезь! –

Прохрипел один, разглядывая кровь на своем ботинке.

– Вали своей дорогой, старикан! – Сказал второй, глядя на меня маленькими озлобленными глазами.

– Не твое дело.

Обидно. Уважение к старшим в наше время – просто сказка. Его не существует, наверное…

Я разозлился и отчаянно кинулся вытаскивать мальчугана из передряги. Да только на этом все и закончилось...

Колесников Павел. Рассказ «Крыша плывёт не спеша».

Недавно я пересматривал свои рассказы и наткнулся на дневник многолетней давности. Писать дневники – занятия для юнцов. Сейчас я понимаю это как никогда хорошо. Наверное, пройдет ещё лет двадцать, и я, постарев, буду думать, что был неправ. Захочется вспомнить молодость. Ну, а пока… я с презрением рассматривал наивные записи и фотографию светловолосой красавицы, аккуратно вложенную на заднюю страницу. Я не помнил, кто она такая. Со скукой в глазах проглядывал все, что писал тогда в порывах чувств. «Да, юность – проходящая иллюзия, – думал я, – тебе кажется, что в мире нет ничего сильнее любви». А вот теперь – кого я люблю? Люблю свою кошку – костлявую и такую же выброшенную на произвол судьбы. А ещё люблю жёлтую лампу, к которой провода вдохновения несут свет жизни… И, конечно же, я люблю крышу. Крыша – мой дом, вся целиком, с каждой ее антенной, с каждым отслоившимся куском рубероида, с каждой застоявшейся лужицей. Покидал я её редко. Выходил во двор из подъезда и чувствовал себя на земле неуютно, скованно, как обезьяна, впервые спустившаяся с дерева, или русалка, получившая вместо хвоста ноги. Спускался я лишь для того, чтобы на свои копейки купить немного еды и поискать вдохновение в чём-нибудь ещё, кроме проводов.

Однажды зимой, вернувшись с такой прогулки по дворам, я обнаружил, что забыл закрыть люк на замок. Замок был маленький, но крепкий, мне его подарил один дворник во дворе. Проникся моей историей и попросил следить, чтоб никто чужой на крышу не залезал. Красть у меня совсем нечего, а я испугался – вдруг воры или наркоманы какие? Смешно, правда? Я верил, что у меня полноценный дом, какой бы он ни был. Не стоило его покидать так надолго. Я высунул голову, щурясь от январского солнца, и тут же получил удар по макушке. Тут бы вроде и поверить, что забрались бандиты. Да только удар был слабый, ни оглушать, ни делать мне больно захватчики не хотели. Я завертел головой и от неожиданности чуть не свалился с лестницы. Мне накинули что-то шерстяное на глаза и затянули на затылке. Я замер. Кто знал, чего ещё можно было ожидать от появившихся гостей. Меня попытались втянуть наверх. Над ухом послышалось кряхтение, но ни то я был слишком тяжёлым (в чём я честно сомневался), ни то нападавшие были слабоваты. Я осторожно вылез на крышу, теперь уже просто легонько подталкиваемый со всех сторон. Те, кто вёл меня, хранили молчание. Скрипнула дверь. «Завели в каморку», – понял я и почувствовал, что мой обогреватель работает. Там, где стоял рабочий стол, послышалось какое-то шушуканье. Затем ко мне подошли сзади и сняли повязку. Я ожидал увидеть сотрудников милиции в форме или каких-нибудь охотников за металлами в чёрных шапочках, с кусачками, даже инопланетян, выбравших мою крышу местом парковки своей тарелки, но только не это. Я даже протёр глаза, чтобы убедиться: не кажется ли мне? Передо мной стояли...

Колесников Павел. Рассказ «За окном – тишина».

...Михаил Иванович вот уже два года как умер… Сердечный приступ, как мне рассказывали, застал его прямо в автобусе, по дороге в больницу. Мне было жалко этого худощавого человека с бледным от сердечной недостаточности лицом и пергаментной кожей. Тогда меня первый раз посетила мысль, что жизнь – это постоянная борьба с шумом, попытка человека к нему привыкнуть, воспринимать как должное, как часть мира и часть себя. На ум приходит простая аналогия. Почему дети так боятся грозы и разных громких звуков, а взрослые – нет? От самого рождения и до смерти человек живёт в шуме, который сам производит. А организм нашёл способ выжить – он перестает его слышать. Может, мы и умираем оттого, что рано или поздно организм изнашивается, устаёт от шума, не может ему больше сопротивляться. И не потому ли люди к старости начинают хуже слышать? Впрочем, вскоре я перестал размышлять на такие темы, влившись в бесконечный круговорот человеческого движения. Более того, если постоянно думать о шуме, начинаешь его слышать. И он соберётся избивать сознание десятками грохотов, сотнями шлепков, тысячами стуков, миллионами шорканий и скрежетов, миллиардами звонов и хлопков.

Но случилось кое-что, заставившее меня вернуться к своим рассуждениям. После смерти Михаила Ивановича в его квартиру заехали новые жители – молодая пара. С их приездом в нашем подъезде стало ещё громче. Парень играл в рок-группе и вечерами напролёт устраивал репетиции.

Наш подъезд не сильно отличается от других. В нём тоже жили сварливые и злые старухи, которые развлекались на склоне лет тем, что отравляли ядом сплетен ту часть дворовой жизни, которая была мирной. Мешала «добрым» людям спать «чертовская музыка». И когда бабушки собрались во дворе написать жалобу в администрацию, я вдруг понял, что, в отличие от них, совсем не слышу визг электрогитары или, скорее, не обращаю на него внимания. Так же, как не слышу вездесущего звука работающей дрели или шипящей у кого-то воды в ванной. Как-то вечером, прислушавшись к ощущениям, я смог почувствовать, что звук гитары сильно выделяется из других. Но прошла неделя, другая и я уже, как ни старался, не мог понять, чем же для меня этот звук отличался от остальных. Я даже не сразу мог выделить его из общего шума. Тут бы снова забросить свои странные мысли подальше, но жизнь снова подкинула пищу для размышлений...