Бакаянов Александр. Сборник стихотворений «Города мои не берут трубок».

Мир выблек – свет дотла снищал –
 и, к людям болен отвращеньем,
 брезгливо пристальный – к вещам,
 остановил своё вращенье.
 
 Троллейбусных осенних лиц
 в такое утро нету человечней.
 В такое утро хорошо напиться,
 иль за город заехав, на конечной
 сойти и больше в город не вернуться.
 В такое утро вовсе б не проснуться.
 
 Колечко брошено, пропало по предместьям –
 пропало лето, ну и хрен с ним, с летом.
 Теперь я счастлив только тем, что есть,
 минутами я даже верю в это.
 
 Была судьба. Легчая год от году,
 и я пришёл к тому же, что и все.
 Я не нашёл, куда избыть свободу;
 теперь учиться Твоему прощенью
 пришёл, прозрачен, грустен чуть, осеннь.
 
 Мне нравится, как этот воздух пуст,
 и нравится, как этот свет доверчив.
 Мне нравится, что я ещё могу,
 слегка волнуясь безотчётным чувством,
 что забывал так часто на бегу –
 последних летних дней в себе тепло беречь,
 чуть облетая редкой трезвой речью.

Бакаянов Александр. Повесть «ВОВАН и Дакука».

...Даёшь Магнитку! Даешь техпромфинплан! Даешь... Коротко, броско, талантливо. Одно это слово поднимало людей, зажигало, вело к цели.

– Даёшь! – сказал я себе, не очень-то веря. Даёшь! – повторил с угрозой уже – от отчаянья и тоски. Ну, дай же!..

– Даю, Витёк, даю, – отозвалось утробно, и тут же резануло остро-остро, где-то в самом низу живота, схватило, скрутило, да так, что дух захватило, – только успел крикнуть Максимкину: «Грузи раненых, Петрович, живо!» – а сам уже вскочил, ухватился за рычаги Родовспомогательной, ударил по педали...

На словце «бля» ещё осёкся, сболтнул ногами, мотор поперхнулся. Родовспомогательная задрожала – но дорожал, дотянул до конца строки – и машина стала.

Вылетев на перекрёсток, стала с заглохшим движком. В броню шлёпнули первые пули. В триплекс видел, как они там ссыпаются с грузовика, а сам всё выжимал, выжимал, давил на стартер. Вот один присел с РПГ, прожёг воздух – и не попал, с такого расстояния и дурак бы попал, – кувыркнулся как-то через голову, и голова осталась лежать отдельно от туловища.. Это Максимкин попал, молодец, он не зевал за своим крупнокалиберным. А пули всё звякали, цокали, лязгали по броне, да взвывал запускаемый движок – и все никак не запускался. Заарразза... Ну же! выцедил сквозь зубы...

Бакаянов Александр. Рассказ «Двадцатый».

..Я начал думать об этом, наверное, вот тогда, когда мальчиком-гимназистом возвращался домой с ранцем на спине, а была метель. Не жестокая эта метель была – но пушистая, весёлая кутерьма юрких хлопьев, похожих на... похожих на сошедших с ума бабочек! Я думал об этом, карабкаясь по раскисшему склону какой-то горы в Галиции, оскользаясь, падая, поднимаясь вновь – навстречу пулемётному огню. Я думал об этом, сидя под разноцветными фонариками Монпарнаса за столиком летнего кафе, целуя узкую ладонь девушки, похожей на диковинного зверька. Я думал об этом, сплёвывая горечь поражения пополам с желчью в свинцовую волну пролива. Думал, отбиваясь от москитов, которые нередко бывали страшнее партизан, в джунглях. Думал, откинувшись на заднем сиденье шевроле, опрокинув лицо в звёздный прибой – пока она что-то там колдовала над заевшим зипером моих блуджинс. Думал, глядя в иллюминатор на солнце, багровое, сплющенное, тонувшее куда-то за край земли, прижимая к груди оплетённую бутыль с полгаллоном ирландского виски – думал, что никакие, пусть хоть самые ужасные ужасы не являются ещё трагедией. Трагедия начинается с человека.

Трагичен ли человек, приходящий в этот мир, а затем покидающий его? Что ж, только сам человек и может ответить на этот вопрос – при условии, что он точно знает, какой смысл вкладывает в это слово, «трагедия».

Эй, человек, ответь, трагичен ли человек?..

Бакаянов Александр. Статья «Ангедония».

...Для них рок-н-ролл был не тем, чем был он для старших, не просто: «Рок-н-ролл, ром в рот, в стену сандалии» (Вознесенский). Для Башлачёва, Летова, Дягилевой, Ревякина и других рок-н-ролл стал судьбой, очень человеческой судьбой, где молитва мешается с бунтом, бунт – с молитвой. Судьбой – с верой и отчаянием, щемящей отрадой и сладостной мукой, и НАДЕЖДОЙ, и всем – всем!

Всякий настоящий поэт – а других поэтов вовсе не бывает – творит миф, свой собственный. Творчество поэта – это всегда мифотворчество, у каждого по силам его, из года в год, изо дня в день, из стиха в стих он творит миф, творит пространство собственного мифа. И всякая жизнь, прожитая в пространстве мифа, обретает неразменность человеческой судьбы, настоящей. Какой только и бывает судьба человека. А то ещё и рискует быть дарованной бессмертием, вечностью осенённой, став легендой. А легенда, безусловно, достоверна, как догма – в подлинном смысле, как дистанция, свободно выбранная человеком по отношению к Совершенному Образу, просто из деликатности, из боязни оскорбить этот Образ в силу собственной ограниченности...