Пустота

* * *

Она ушла, оставив письмо.
Без конверта,
без слёз на бумаге –
без тех мокрых пятен на белизне-желтизне,
увлажняющих телеэкранную драму.
Денежный кадр –
эти слёзы, имею в виду.
Как кисельщины спермы
в порнухе –
на лепнине одиноких ресниц,
на морщинистом веке,
прикрывающем отблеск софита, как высокую ноту,
на жухлой пряди волос…
Прядь.
От этого слова хочется спать.
Так хочется спать, что режет в глазах.
Или ночь за окном, и в окне, и в углах,
где кипела, бывало, комариная жизнь,
и мухи, вкусившие голубиный помёт,
съедали червей, как банановый сплит –
со смехом и малепусенькой ложечкой…
И был там кузнечик.
Я придавил его пальцем,
и на подушке осталась синяя кровь.
Кровь?
Или письмо?
Или ночь?
Как много уже позади –
ну, как минимум ночь.
Иногда это больше, чем целая жизнь.
Тем паче когда оставляют письмо.
Без конверта,
без слёз на бумаге.
И даже без слов –
потому что слова не заменят улыбку,
не заменят сиянье исподлобленных глаз,
и мякоть волос на взмокревшей подушке,
и стон, за которым приходит рассвет…
Слова – для газет,
для вранья,
для бесплодных и далёких надежд.
Для себя.
Чтоб отвлечься под вечер,
когда в темноте
шумят поезда.

* * *

Меня с детства учили, что стихи – это рифма.
Строфа в окольцованных строчках,
как целлюлитные ноги толстушки
в абажуре из плёнки.
Поиск рифмы как поиск виагры,
надежды,
что бессилье наполнится силой,
а кровь разольётся в любовь –
вновь.
Нет.
Стихи – это крик,
отзвук дикого вопля,
затихающий, до того как раздаться,
в канонаде молчащих кивков.
Стихи – это плач,
очищающий разум
от привычки к скидкам на льготный проезд.
Это миг между прошлым
и зелёной травой, покрытой росой
и мозолями исхоженных пят.
Стихи – это драма,
всегда без завязки-развязки,
начала-конца,
прорисовки героев,
морали,
сюжета,
без веры в романный успех,
без глав, эпизодов
и пачки томов,
подпирающих покосившийся шкаф.
Стихи – это кадр,
снимок души,
годаровская правда в квадрате,
и в корне, и в корне квадрата,
который слишком овален,
чтобы найти электрон.
Это набросок,
порыв,
огарок страницы,
это слеза,
что встречает щенячий скулёж.
Это танец Сислея в обнимку с Клее.
Секундное слияние губ
возле грязной маршрутки –
под снегом, сдуваемым с крыш.
Это первый росток в последний день бытия...

* * *

В моём углу
прям над кроватью
живёт паук
не первый год.
Его зовут Аристарх,
ему семь тысяч лет,
у него паутинный дом
и муха,
которую он не ест.
Я не знаю,
мертва ли она,
или спит,
или астральным телом
играет в шахматы
с духом бизона
где-нибудь в окрестностях Лебедя,
но факт остаётся фактом:
стоит мне зайти в комнату –
и в углу над кроватью
я вижу муху в грязной паутинной бахроме.
И зачем ему муха?
Кто его разберёт?
Он не знает.
Я не знаю,
жива ли муха,
а он – почему возится с ней,
вместо того
чтобы позволить со всем
разделаться пылесосу.
Когда Арис выпьет,
а он пьёт только джин,
он всё твердит, что муха – ответ,
хотя не знает,
на какой вопрос.
Иногда мне кажется,
что Арис – мудак.
Во-первых,
пьёт всегда за мой счёт.
Во-вторых,
достаточно и «во-первых».
Конечно, я ему об этом не говорю.
Он же паук,
а я – арахнофоб.
Со стажем.
Как арахнофоб, тем паче со стажем,
я подозреваю, что он знает,
что я арахнофоб,
к тому же – со стажем.
Как паук он подозревает, наверное,
что я знаю, что он знает всё,
кроме, естественно, того,
зачем ему муха.
Может,
мы оба делаем вид,
что не знаем?
Так проще.
Не знать – это покой.
И ностальгия –
по тем временам,
когда ничего не знаешь,
но всё открываешь,
и всё видится свежим и чистым,
как отсутствие сравнения.

* * *

В изножье сопят два барбоса
глубоко и синхронно,
как промокшие в осенних трудах сапоги.
Белобрысый,
точно призрак бездомный, –
старик,
помесь крыски и чихуа,
с чёрным ушком
и зловонным дыханьем,
он сбегает из дома,
хоть не помнит дороги назад.
С проплешиной хвост,
деменция,
болезненная тяга
к бензиновым разводам на лужах,
молоденьким сучкам
и засохшим кучкам дерьма.
Наверное, он малость поэт –
из тех, что не пишут стихов,
а поэзию жизни находят
в солёной правде раздвинутых ног.
В свободное время
он сношает подушки
и обсывает углы,
прячет свой корм
под матрацем
и даже за плинтусом,
будто наркоторговец,
готовый к облаве.
Он им всегда норовит поделиться –
этим кормом,
дозой,
воняющей рыбой.
Он приносит горошинки корма
к ногам,
желая взамен бутерброд,
или мяса початок,
или ложку сметаны;
и едва получив, что хотел,
сбегает с добычей
и кормом,
торжествующе виляя облезлым хвостом.
На ужин он ест
гречку с мясом,
хотя предпочёл бы, конечно,
мяса без гречки.
И в качестве соли,
приправы любви,
в качестве благодарности
за выслугу лет,
в качестве премии
за звание
заслуженной псины страны
он ожидает, что перед трапезой
ему почешут лапку или крестец.
И он, взирая на миску
с куриным довольствием,
будет плясать, с удовольствием двигая тазом,
точно собрался лечить простатит
по народным рецептам.
Рыжий,
такой рыжий,
будто солнце прошедшего дня, –
помоложе.
Он отчасти питбуль,
немного овчар,
процентов на десять – акита,
на крошку-другую – лентяй,
храпящий громче, чем Рейзен – поёт.
Он любит щенков
и не любит,
когда громыхает гроза,
когда гудит вертолёт,
самолёт,
когда вдоль платформы
проносится поезд,
гружённый углём,
черепицей,
зерном
и будущей смертью
в композитной броне.
В полгода он перестал
писаться дома.
Помню,
как месяцев в семь
дал ему с ноготь арбуза...
Толстый дурак...
Меня разбудил его плач.
Он лежал под кроватью,
упрятав морду за лапы,
скуля, что описал мой кабинет.
Он сам научился
распахивать дверь
и свет зажигать.
И когда ему скучно
иль одиноко,
он тычется носом в выключатель,
как дятел,
вынуждая люстру мигать,
пока его не заметят
и пальчиком не проведут
по белесому пушку переносицы.
Его ритуал –
вечерком кимарнуть,
слушая, как брюзжит телевизор,
одно ушко подняв, точно Рекс,
другое – свесив на глаз,
а иногда –
укрыв за алюминием шторы
всё,
кроме суховатой шершавинки носа.
Годика в два он полюбил –
неожиданно и навсегда –
девочку-стаффордку в розовой шлейке.
Эта была любовь с первого нюха.
И с последнего тоже.
Она умерла –
под стёртыми шинами «волги».
Я ему ничего не сказал,
но с тех пор
он пишет ей прощальные письма,
поднимая лапку на пень,
где был их единственный раз.

* * *

В детстве далёком,
котлетно-тархунном,
что с каждой прошедшей минутой
всё дальше
и как будто светлее,
отец,
когда приезжал я к нему
на новогодние праздники,
запорошенные сладкой тоской
минувших годов,
водил меня,
с чёрной шапкой,
прикрывающей лохмы,
в кинопрокат.
Я неспешно блуждал
вдоль немых стеллажей,
небоскрёбно-библиотечных,
пропахших «Явой»,
и кислым пивом,
и смехом,
который крадёт поцелуй,
потому что молодость – здесь,
а ночь – впереди,
и фильм – это милый предлог,
и тёмные кудри весело вьются
по джинсовой куртке,
как клочья сена – по июльским лугам...
Два часа эскапизма –
в матовом боксе.
Хотя чаще – всего полтора.
Ценник-визитка –
на день, на неделю и навсегда.
И тишина.
И никто не смеётся.
Лишь поцелуй.
И она пахнет сиренью.
Ну а мне – десять лет.
Мы вернулись домой:
макароны шебуршат на плите,
а на паркете мокрится снег,
приплюснутый за воротником.
Я смотрю фильм
в кресле-качалке с рваной обивкой.
Смотрю, чтобы пересмотреть
и вернуть,
не возжелав пересматривать вновь.
Смотрю, а пальцы не знают покоя –
и вертят,
упорно и, кажется, нервно,
игрушку Человека-паука
с гнущимися суставами.
Не нужно спешить.
Весь мир – непонятный,
большой, и, быть может,
в нём есть чудеса:
и сладкая вата в праздничный день,
на аттракционах,
где так задорно хохочут,
и Бэтмен,
который спасет всех зверей
из приезжего цирка,
где пони просит морковку из рук,
и мама,
которая входит в калитку
с ржавым замком,
и папа,
от которого пахнет
сладко-терпким парфюмом.

* * *

Во мне – пустота,
и нет больше слов.
Может, к счастью...
Я столько болтал,
и писал,
и врал сам себе.
А зачем?
И зачем здесь вопрос,
когда за окном –
тишина
и длинный обоз фиолетовых туч,
ползущих на запад,
без грома,
без песни,
без крика,
что заставляет вскочить
в темноте соскобленного дня?
Я – один,
и во мне – пустота,
и я слышу, как пищит тойтерьер –
где-то там, вдалеке,
в неподвластной межзвёздности жизни.
Я устал.
И хочу на покой.
Я устал каждый день просыпаться.
Я устал вспоминать,
и помнить,
и помнить,
и помнить,
и вновь просыпаться,
чтоб никогда не забыть.
Я усну.
Возможно,
малость всплакнув.
Наконец-то усну.
Внимая стуку колёс
и свисту,
хрустящему после обеда.
Во мне – пустота,
и нет больше слов.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июле 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: