Собачий некролог

 

 

 

Я мало что помню из детства. Помню, что было сыро, а за стеной всё время шёл снег с дождём. Помню, что сначала нас было много, а еды – мало. Наверное, мне повезло, что я был самым мелким и щупленьким: я быстро научился проскальзывать к миске, когда там ещё имелась каша, и даже иногда утаскивал кусочки мяса. Постепенно приходили большие люди и забирали нас по одному. Никто не возвращался. Нас становилось меньше, а еды почему-то не делалось больше.

Я часто гадал, куда уносили моих братьев и сестёр. Пожалуй, чего я только ни придумывал, но за прошедшие годы в памяти осталось лишь чувство страха перед неизвестностью, а не те щенячьи шалости и истории, которыми я пытался отвлечь себя от пугающих мыслей.

Меня взяли предпоследним. Пришёл очень большой человек, самый большой из когда-либо приходивших, встал над нами, лежащими на деревянном полу, и принялся изучать. Он указал на меня пальцем, мне стало боязно, и я дёрнулся в сторону. Лапы заплетались, и он быстро поймал меня. Я плакал и визжал, я не хотел, чтобы этот большой человек уносил меня из дома, от брата, от еды, но большой человек прижал меня к груди, я зацепился когтями за его свитер, тёплый и пропахший чем-то вкусным, страх покинул меня – и я уснул прежде, чем он ступил со мной за порог.

Я проснулся совсем в другом месте. Иной запах, иной пол, иные лица, новая собака, взрослая. Меня помыли. Меня никогда прежде не мыли. Обтёрли и закутали в мягкую тряпочку, и по очереди брали меня на руки – хозяин, мама и бабушка. Они сказали, что я крысопсянчик, потому что с виду – собака, а хвостик у меня – тонкий и лысый, как у крысёныша. Я не знал, обижаться мне или бояться, но потом передо мной положили кусочки чего-то вкусного (годы спустя я стану называть это сосисочкой), я всё слопал, облизал блюдце, лапы и нос и понял, что бояться нечего, а за такие лакомства я согласен быть и крысопсянчиком, и псянокрысочкой.

Взрослую собаку звали Венчиком. Он относился ко мне с опаской, но не бил и не лаял – даже когда я пользовался моментом и воровал его порцию еды.

Я помню, как меня впервые вывели гулять. Это было уже весной, а до того я ходил дома на пелёночку. Хозяину пришлось тащить меня: я не мог заставить себя зайти в лифт. На улице было не так страшно. Ко мне подбежала крупная собака – лабрадор. Я не понимал, что должен делать, поэтому встал на задние лапы, передние положил ей на глаза, надеясь, что лабрадор не съест меня, если не увидит, и лизнул её в нос. Она завиляла хвостом, лизнула меня в ответ, обнюхала со всех сторон и убежала, а я покрутился за своим хвостом, подошёл к тонкому деревцу, поднял лапку и писал как взрослый пёсик.

В конце весны меня повезли на дачу. Там я познакомился с Луной – взрослой девочкой из числа алабаев. Я слышал о них, об алабаях, страшные истории: что они едят или топчут маленьких собачек, но Луна повалила меня, обцеловала и принялась учить, что хороший пёс обязан сторожить территорию, бегать вдоль забора и лаять на всех – на людей, машины, прочих собак. Она говорила, что мы – надежда и опора для хозяев, они полагаются на нас, что мы никому не позволим потревожить их покой. И я бегал. И тявкал во весь голос. Я очень старался. Луна даже злилась, что я бегаю быстрее. Ну а Венчика она дубасила, потому что он всё время до неё домогался, хоть и был целиком меньше, чем одна её голова.

Луна умерла первой – на мой третий день рождения. Мы в то время жили в квартире, а она с дедом – на даче. Помню, мне подарили вязаную кофточку, чтобы я не мёрз во время прогулок зимой. Я сидел в кофточке на кухне, а мама с бабушкой плакали, и мама рассказывала, что Луна бегала, как обычно, по участку, гавкала – и упала без чувств, а дед выкопал глубокую яму за домом и похоронил её там. Я ещё не понимал, что такое смерть, а Венчик отказался мне что-либо объяснять.

Я всё понял позже. Мы проводили на даче новогодние праздники. Луны нигде не было. В доме стоял её запах, кое-где в углах я находил клочки её шерсти, но сама она исчезла. В первый вечер нас выпустили побегать по заснеженному участку. Веня позвал меня, и мы побежали за дом. Веня сел и уставился на крохотную ёлочку. Я спросил его, на что он смотрит. Не поворачиваясь ко мне, он ответил: на Луну. Я проследил за его взглядом, тоже сел и поискал глазами и носом Луну. Там же никого нет, сказал я. Она там, под землёй, возразил он, когда мы умираем, наше тело кладут в землю, а душа покидает его и поднимается высоко-высоко, до самого чёрного неба, где попадает в собачий рай. Я спросил его, откуда он всё это знает. Венчик ответил, что так сказал хозяин.

Через полтора года умер Венчик. Тоже на даче. Было лето. Он радовался траве и солнцу, как вдруг повалился, захрипел и затих. Хозяин подбежал, пощупал его, ушёл, вернулся с покрывалом, укрыл им Венчика, отнёс на задний двор, выкопал скромную ямку, положил туда Венчика в покрывале и засыпал землёй. Я лёг рядом и завыл. Я плакал и глотал слёзы, пока не увидел на верхушке подросшей ёлки туманный силуэт Венчика. Он махал хвостиком. Я стал прыгать к нему, но он был так высоко... Он высунул язык, улыбнулся мне и полетел ввысь – в сторону заходящего солнца. Неделю бабушка рыдала и почти не вставала с постели.

Вскоре у нас появился Том. Был морозный ноябрьский вечер. Он сидел на середине дороги в свете фонаря – рыжий, продрогший, испуганный. Я приблизился к нему первым: мне полагалось проверить, не затевает ли он что-нибудь против хозяина. Обнюхал его. Совсем щенок. Подошёл хозяин. Том опустил глаза и отвернул морду: он боялся – и меня, и хозяина, и всей это холодной жизни, где он один. Когда-то я боялся того же. Мы взяли его с собой. Не прошло и пары месяцев, как он раза в три перерос меня. К счастью, он был робким, добрым и во всём слушался меня, как я прежде слушался Луну.

Я научил его сторожить участок.

Шли годы – и это я уже не мог угнаться за ним, когда мы носились в патруле перед забором. Шерсть моя блекла, хвостик лысел, а в голове всё чаще что-то путалось, и я забывал, кто я, где нахожусь, кто все эти люди вокруг меня.

Несколько раз я сбегал. Я не помню, как сбегал или зачем, всё это происходило точно во сне, за которым наблюдаешь со стороны. Я помню лишь то, как приходил в себя: на тёмной дороге или в каком-то пролеске, место всё время было вроде бы знакомое, возможно, я там гулял с хозяином, но я не помнил, как вернуться домой. Я начинал лаять и ходить из стороны в сторону, пока не удавалось расслышать голос искавшего меня хозяина. Я бежал на этот голос, поворачивал за угол и видел его, хозяина, тянущего ко мне руки. Я уже не бежал к нему, а летел, пока не вжимался в его ногу, умоляя, чтобы он простил меня и не выбрасывал меня на улицу. Хозяин слегка шлёпал меня по попе, щёлкал карабином поводка – и мы вместе шли домой, где вечером он брал меня на кровать, чтобы я свернулся калачиком у него под горячим боком и спал, не волнуясь ни о чём.

Я часто сидел с бабушкой на кухне. В один из таких дней Том храпел в углу. Бабушка нарезала курицу, отдавала мне хрящики и жилки. Иногда Том просыпался, пришатывался на кухню, зевая и потягивая заднюю лапу, и мы лакомились вдвоём, а бабушка кричала на телевизор. На следующий день она слегла. Вслед за ней слегли все. Мама оправилась дня через три, но остальные продолжали лежать. За дедом вскоре приехали какие-то люди, от них мерзко и страшно пахло, и забрали его. Потом забрали бабушку. И хозяина. Мама плакала каждый день. Том плакал возле её комнаты. Я плакал на хозяйской кровати и ничего не понимал. Первым вернулся дед. Затем – хозяин. Как мы с Томом прыгали, когда он открыл дверь!.. Бабушка так и не вернулась.

В последний год моей жизни дед почти не вставал – только твердил мне, что я должен следить за стройкой, и отдавал мне остатки своего ужина. Я обещал следить, съедал ужин и со всем усердием облаивал работников, чтобы они знали – пусть дед и не здесь, но прораб у них есть.

Дед умер в своей постели. Я знал, что он умер. Я уже слишком хорошо знал, что смерть одна для всех – и для собак, и для людей, и, скорее всего, для кошек. Его увезли ночью, и мама опять плакала каждый день. Гладила меня – и плакала.

Нам поменяли забор, положили плитку, сделали беседку – стройка завершилась. Я сдержал слово.

Мне исполнилось тринадцать лет. На праздничный ужин мне дали кусочек рыбки и любимое печенье. Через две недели я не смог встать на задние лапы.

Хозяин сказал, что у меня отказали почки, обнял меня, прижал к себя и долго рыдал. Я не понимаю, что такое почки, но, видимо, это что-то серьёзное. Хорошо хоть, ничего не болело. Я жалел лишь о том, что не могу сходить потереться спинкой о веточки туи, и о том, что не могу глотать, а так бы хотелось скушать блинчик. Ну почему я пристрастился к блинчикам только в этот последний год? Мне всю мою жизнь столько раз предлагали попробовать...

Хозяин взял меня на руки, вынес на улицу и поносил по участку. Он говорил, что сейчас мы поедем к доктору, доктор сделает укольчик, я ничего не почувствую, зато усну, а затем проснусь здоровым и весёлым – в собачьем раю, где меня будут ждать и Луночка, и Венчик, и дед, и бабушка. Он говорил, что не верит в рай для людей, но верит в рай для собак, ибо зачем нужен мир, в котором нет рая для собак? Он бормотал, что я самый славный пёсик в мире и что мы обязательно встретимся – в собачьем ли раю, в другой ли реальности, в следующей ли жизни, когда мы будем кошками, или на краю вселенной, куда нашу пыль принесёт звёздный ветер...

Когда мы садились в машину, повалил снег. Первый снег. Я догадывался, что мне предстоит, и я трясся и боялся неизвестности, как тогда, в детстве. И, как в детстве, вцепился когтями в свитер очень большого человека, которого теперь почти тринадцать лет знал под именем хозяина.

В клинике нас попросили подождать. Возле нас сидел щенок йоркширского терьера с розовым бантиком на голове, а маленькая девочка расчёсывала его мягкую шерсть. Медсестра позвала нас в процедурную. Меня положили на пелёнку, и она сказала хозяину, что будет два укола: снотворное и сама инъекция. Она ввела снотворное. Я ничего не почувствовал, разве что лапы ослабели, а в голове загулял ветер. Я уговаривал себя не закрывать глаза: я никогда не любил темноты и хотел до последнего видеть хозяина.

На мгновение сделалось темно – и вот я уже парю над своим тельцем, которое заворачивают в кулёк и передают хозяину и маме, которых бьёт озноб. Я лаю им, что всё хорошо, что я тут, над ними, но они не слышат меня.

Я парю за их машиной до самого дома. Хозяин вытаскивает из багажника кулёк и несёт его на задний двор. Ямка уже готова – прям под высоченной елью. Хозяин опускается на колени, кладёт кулёк в ямку, мама приносит мою кофточку, мой ветеринарный паспорт, мой поводок, пакетик с моим любимым печеньем и веточку туи. Пусть у него там всё будет, говорит она.

По небу плывёт стая журавлей. В ней есть свободное место, и какая-то сила тянет меня вверх. И пока я поднимаюсь к журавлям, вся моя жизнь раз за разом мелькает перед глазами, а сквозь меня падает снег – на голову хозяина и мамы, покрывая землю и кленовые листья, которыми присыпан мой последний земной приют.

За облаками виден свет. Я не знаю, солнце ли пытается выглянуть из-за туч, или то дорога к собачьему раю, но стая плывёт туда – туда поплыву и я, веря, что в конце пути мы вновь будем вместе: недоверчивый Венчик, мчащаяся вдоль забора Луна, угощающий ужином дед, перед коим я с гордостью отчитаюсь об успешном окончании строительства, разбирающая мясо и кости бабушка, робкий Том, мама, переставшая плакать, и хозяин, возле которого можно свернуться калачиком мне, крысопсянчику Моне...