Маверик Джон. Сказка «Запах горького ветра».

...Какой-то шум неожиданно вспугнул чуткую, живую тишину уже окунувшегося в хрустально-золотое закатное марево города: мелкое, дробное постукивание, как будто цокот острых коготков по камню. Цвика поднял взгляд: на фоне быстро разгорающегося вечернего неба, по гребню стены прыгала крупная птица с черным, отливающим тусклым серебром опереньем. И не просто прыгала, а как будто исполняла замысловатый танец: поворачивалась на одном месте, поднимала то одну, то другую лапу, а потом раскрывала крылья и жеманно кланялась, одновременно низко приседая, точно в глубоком реверансе. Может быть, в другом месте и при других обстоятельствах это показалось бы забавным, но сейчас, в пустынном переулке, в неверном свете едко-оранжевого заката, странное зрелище внушало почти суеверный страх. И вдруг раздался пронзительно-чистый, режущий слух звук, словно от внезапно лопнувшей струны, который Цвика тотчас узнал – это по верхушкам стен прошел ветер. Дикий, горький ветер, прилетавший, как говорили в городе, откуда-то с севера, первый предвестник приближающейся осени. Цвика быстро обернулся и испуганно вскочил на ноги: на фоне темной стены отчетливо вырисовывалась чья-то неправдоподобно вытянутая тень с длинными, падающими на плечи волосами. Женщина?

Цвика знал, что женщины – злобные, нечистоплотные и агрессивные существа, и что любое общение с ними нежелательно и опасно, однако какое-то им самим до конца не осознанное чувство – смесь любопытства и гордости – удержало его на месте и заставило проследить взглядом, откуда падает тень. Девушка стояла в проломе забора (очевидно, проникла с той стороны!); совсем молодая и неправдоподобно худенькая, одетая во что-то блекло-лимонное, развевающееся и легкое, точно бьющийся на ветру осенний лист. Узкое лицо, обрамленное пушистым облачком темных волос, темные, широко открытые глаза, которыми она наблюдала за птицей – ничто в ее облике не внушало ни страха, ни отвращения. Но Цвика все же отступил из предосторожности на шаг вглубь переулка, прижался спиной к каменной стене. Он прекрасно знал, что внешность этих тварей бывает, ой, как обманчива. Так его учили, по крайней мере. Сам он, слава Богу, никогда с ними не сталкивался, а видел их только на картинках. Женщины жили в другой части города и, конечно, кое-кому приходилось с ними изредка общаться. Особенно тем, кто трудился в лаборатории воспроизводства и репродукции, где в специальных инкубаторах выращивались человеческие эмбрионы. К сожалению, сотрудничества в этой области было не избежать, в остальном же мужская и женская половины населения города добились полной независимости друг от друга. Что касается Цвики, то он работал в тех секциях, где производилась селекция растений, в так называемых Оранжереях, и контакты с женщинами не входили в его профессиональные обязанности.

Однако девушка уже заметила его, и целая гамма противоречивых чувств отразилась на ее лице. Испуг, удивление, любопытство... Ее губы чуть заметно шевельнулись. «Танцующая птица, – прошептала она, обращаясь не то к Цвике, не то к самой себе. – Плохой знак»...

Маверик Джон. Повесть «Я, Шахерезада...».

…Вы можете представить себе семилетнего ребенка в руках троих осатаневших от похоти мужиков? Они чуть не разорвали ему все внутренности, и как он только жив остался?

Он и спустя много лет все так же отчетливо помнил и свой пронзительный крик, и чью-то грубую, потную руку тотчас же зажавшую ему рот. И другую руку, сдавившую горло, так, что маленький Джонни едва мог дышать.

А когда все закончилось, кто-то отволок его в туалет и швырнул, точно использованную вещь, на холодный, заплеванный пол, между писсуарами и раковиной. Потом Маверика долго рвало, и он рыдал, стоя на коленях и вцепившись в края слишком большого для его роста унитаза. А когда увидел на своих трусиках кровь, то и вовсе запаниковал, решив, что теперь-то ему точно конец пришел.

Чего семилетний мальчишка понять не мог, так это сути совершенных над ним манипуляций. Для этого он был слишком маленьким, и о сексуальных действиях никакого представления не имел. Но насилие остается насилием, даже если смысл его пострадавшему не вполне ясен.

В судебных протоколах говорилось, что несовершеннолетний Джонни М. подвергался постоянным сексуальным надругательствам в различной форме в течение шести месяцев. Сам Маверик ничего по этому поводу сказать бы не смог. Дни слились для него в одну мучительно-бесконечную полосу боли, страха… нет, даже не страха, а почти животного ужаса…

Маверик Джон. Рассказ «Графоман».

…Повсюду, точно мягкие плюшевые бабочки, порхали мыслеформы, садились на деревья, на крыши домов, на фонарные столбы, окутывая их и преображая. Лур шел вдоль моря, прижимая к груди драгоценную рукопись и увязая по щиколотку в серебряном песке. Солнце плавилось голубой свечой, его шустрые блики вплетались в зеленые волны, как пряди дождя в листопад. Море было похоже на время, такое же своенравное и живое. Внушающее благоговейный страх, но не тем, что таило в себе опасность, а своей отдельностью и непокорностью человеческому воображению. Оно – единственное – не менялось от прикосновения взглядов, его невозможно было выдумать, переделать или подчинить.

Иногда запертые в Безвременьи люди говорили: «А что если это море придумало нас?» Могло ли оно быть богом, не тем, которого изображают на иконах и которому бьют поклоны в церквях, а неразумным богом, богом-стихией? Морю не нужно наше поклонение, оно не судит наши поступки, но Лур все равно молился ему.

«Пожалуйста, сделай так, чтобы рукопись взяли, – шептал он, бредя по сверкающей отмели, у пенистой кромки воды. – И чтобы Кларк согласился. О, море, я хочу любить! По-настоящему, чтобы сердце болело. Пожалуйста…»…