...Точно так, по сути, рассуждает мой вечный оппонент, он американец.

Он длительным наблюдением вывел, какие СМИ в США не жёлтые, уважаемые. И из их сообщений вывел, что Трамп – российский, если и не шпион, то что-то вроде. Как факт, очередное о нём сообщение подтвердило, что он врун. – Например? – Пожалуйста. «Нью-Йорк Таймс» (а это уважаемая им газета) написала, что Трамп сказал, что во время его инаугурационной речи пошёл было дождь, но очень скоро выглянуло солнце. «А вся Америка, – говорит мой оппонент, – смотрела телевизор и видела только дождь. То есть Трамп врун. И когда он говорит, что он не переметнулся на сторону русских, то это тоже ложь».

Ну а я из-за этой повсеместной информационной войны привык всё проверять. Я открыл правительственное американское видео со всей церемонией присяги. И увидел, что в начале речи Трампа люди начали раскрывать зонтики и набрасывать на себя целлофановые пончо. А на стекле, что перед Трампом, стали появляться еле видные и редкие следы от медленно спускающихся капелек. Но через пару минут некоторые зонтики стали закрывать и целлофановые пончо снимать. А ажурная причёска Трампа не успела намокнуть и осесть.

Потом я, помня, что «Нью-Йорк Таймс» – враждебная Трампу газета, нашёл и почитал отчёт о выступлении Трампа перед ЦРУ. И он там сказал (что и я видел), что дождь, только начавшись, сразу перестал. Никакого упоминания о солнце.

Я написал это своему оппоненту. Он ответил, что не стал читать, так как ему знакомо устройство моего ума. И сослался на одну мою логическую ошибку. Поэтому я, как и некоторые жёлтые СМИ, не вхожу в число тех, чьи расследования ему стоит читать...

Огонь. Всепожирающий. Единственная стихия, которая уничтожает, которая – испепеляет. Наши предки знали это и боялись больше всего – огня. Огонь разводили язычники перед своими идолами и постоянно поддерживали его, в трепете и страхе. Многие древние народы Европы предавали своих умерших этому богу, но с приходом христианства обряды трупосожжения были запрещены. Ведь в христианстве огонь – символ ада, цвет же его – дьявольский. По Библии – человек принадлежит земле, и в землю должен вернуться; в аду же надлежит гореть осквернившим своими деяниями землю, грешникам – они должны очиститься в огне. Именно поэтому церковь противилась кремации, но с приходом практичной цивилизации изменила свои взгляды на извечные вопросы бытия и ухода в небытие. И вот к концу XIX в. по всей Европе начинают строить здания для сжигания трупов – позаимствовав для названий некоторые древнеримские слова. В современных крематориях лютеранские, протестантские, католические, православные священники провожают «объекты кремации» в последний путь, и перед тем как отправить «божьих детей» в жерло ада, читают над ними прощальные молитвы, и невольно вспоминаются другие священники, уже сами давно ставшие прахом, отпускающие грехи покаявшимся ведьмам и колдунам, привязанным к столбам, перед тем как дать знак к началу сожжения, во имя Бога...

...Замысел лучшей картины художника «Хан-Алтай» зрел долго. Художник стремился уловить различные состояния природы.

«Не удаётся мне, – писал Гуркин, – воспроизвести Алтай в ненастную погоду... Тут он какой-то более сильный и величественный в красках и формах».

Помеченный 1905 годом карандашный набросок горных вершин с клубящимися меж ними облаками, с парой орлов на скале – одна из первых проб решить эту задачу. В рисунке можно узнать руку ученика А. А. Киселева. Проходит год-другой, и, работая над этой темой, Гуркин создаёт полотно, окончательно определившее его собственное лицо.

Хан-Алтаю посвящена сюита алтайского композитора А. В. Анохина, упоминание о величественной стране гор найдём мы в ряде литературных произведений сибирских писателей. И вполне закономерным представляется обращение Г. И. Гуркина к этой теме.

Первый вариант «Хан-Алтая» (1907), хранящийся в Томском музее, показывает суровые и величественные вершины горной страны. Полотно звучит как могучая эпическая поэма. Уравновешенная композиция усиливает впечатление мощи и является художественным воплощением средствами изобразительного искусства словесной характеристики:

«всё вокруг первобытно, грандиозно и величаво... какой простор и какая мощь».

Образ Хан-Алтая вмещал в себя и символ любимой родины, и то преклонение перед величественной природой, которое было характерно для восточных народов, и раздумья самого автора о могучей и возвышающей душу природе Алтая.

В 1936 году Гуркин создаёт второй вариант картины «Хан-Алтай», находящийся ныне в Барнауле. Вариант значительно отличается от живописной композиции 1907 года. В нём больше ясности и строгости. В первом варианте художник ещё допускал элементы случайности в построении (цепь треугольных вершин гор беспорядочно разбивалась светлыми пятнами снега), прибегал он и к изображению некоторых повествовательных подробностей (орёл на одном из валунов, одинокое облачко в ущелье – как указание высоты этих гор). Композиция производила впечатление несколько громоздкое и тяжеловесное.

В варианте 1936 года автор сумел избавиться от этих недостатков. Композиция воспринимается очень цельно, величественно и даже торжественно. Этим задачам служат и вся архитектоника пейзажа, и его строгий колорит.

Эпиграфом к каталогу своей выставки 1907 года Гуркин поставил строки из народной алтайской поэзии:

Треуголен ты, Хан-Алтай,

Когда взглянешь на тебя с высоты,

Со стороны поглядишь на тебя,

Ты блестишь, как девятигранный алмаз!

Когда же со ската горы окинешь взором тебя,

То, как плеть расплетённая, тянутся хребты твои!

Полностью выразил он это впечатление именно в полотне 1936 года. Автору удалось здесь избавиться от пестроты цвета. В результате горы стали восприниматься более цельно. Умело передана воздушная перспектива за счёт общего высветления палитры, что создаёт впечатление, будто весь пейзаж напоён прозрачным и холодным высокогорным воздухом...

*   *   *

Для кого пишет писатель? Для читателя? Абсурд…

*   *   *

Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи.

*   *   *

Провинциальный писатель – это судьба, диагноз или несмываемое пятно?

*   *   *

Никогда не думал, что писательская работа может быть тягостной обязаловкой…

*   *   *

В России пока кому надо взятку не дашь – борьба с коррупцией не начнётся.

*   *   *

В руках нужно держать свой половой член, а не совать его налево и направо. Поэту на роду написано воспевать и вино, и любовь. А вот пить и валандаться по бабам – это не его дело…

*   *   *

Худший вид невежества – всеобщая образованность.

*   *   *

Словом можно обидеть. Словарем – убить.

*   *   *

Какие два самых популярных места в любом театре? Буфет и туалет.

*   *   *

Что такое война? Это когда жадные, облеченные властью идиоты меряются членами…

*   *   *

Иногда поэты, когда не пьют и не развратничают, говорят весьма здравые вещи.

*   *   *

Ещё Гагарин, улетая в космос, сказал: «Понаехали!».

*   *   *

Пахло от Началовой, как от яблока в больнице.

*   *   *

Голос, которым можно было бы вскрывать консервные банки с повидлом.

*   *   *

Их было шестеро. Вооруженных футбольными битами …

*   *   *

Почему же мне не быть писателем? Я уже им есть.

*   *   *

Пока ты безоружен, врагов у тебя нет…

...Так теперь я понимаю, наконец, что Твардовский был настоящим художником. Он выбрал для воспевания этого Великого Отступления от гражданственности к мещанству самое… разрушительное время – войну. И воспел в ней обыденность. Ценность воды, например, в первой строфе:

На войне, в пыли походной,

В летний зной и в холода,

Лучше нет простой, природной

Из колодца, из пруда,

Из трубы водопроводной,

Из копытного следа,

Из реки, какой угодно,

Из ручья, из-подо льда, –

Лучше нет воды холодной,

Лишь вода была б – вода.

Во второй строфе – ценность еды. В четвёртой и пятой – прибаутки. В шестой – правды. Далее воспевается носитель этих ценностей, Вася Тёркин.

Парадокс! Уж, казалось бы, какой он мещанин – человек на войне, да ещё и героический человек? А тем не менее. Второе применение слова «герой» (первое применено в литературном смысле) – в связи с умением заснуть в любых условиях:

И приник к земле сырой,

Одолён истомой,

И лежит он, мой герой,

Спит себе, как дома.

И тут аура литературного значения слова бледнеет, выступает его военное значение...

...Я задумала взяться за мемуары. Пусть они будут выглядеть максимально правдиво и реалистично – не хочу вкрапления художественных эффектов там, где правда – самый сильный инструмент воздействия. И название всплыло в голове как-то вдруг сразу, когда шла с работы, втаптывая жёлтые листья в ледяные октябрьские лужи. «Миниатюра» – назову их именно так. Почему? Я и сама не знаю, но название не отпускает меня, значит, оно останется и со временем само себя объяснит.

Наверное, именно с этой главы и следовало начинать дописанную уже до половины книгу, чтобы, по крайней мере, объяснить её появление на свет, но разве мемуары не могут обойтись без предисловий?

Может показаться странным, что из всей своей жизни я выбрала для запечатления на бумаге всего эти несколько горьких лет, навсегда оставивших тяжёлый осадок в моей душе. Куда оптимистичнее было бы превратить их в одну из глав грандиозной эпопеи под названием «Моя жизнь», но только кому будет интересно читать кажущиеся только, пожалуй, мне самой да моим родителям забавными эпизоды из моего детства и юности – такие же обычные, как и у всех прочих людей?

Однако, вынося на суд читателей столь странные записи о некогда существовавшем необыкновенном человеке, я рискую куда большим: могут не поверить либо мне, либо ему – ведь всё, что я знаю о его прошлом, я знаю только лишь с его слов. Я уже неоднократно сталкивалась с насмешками и недоверием в свой адрес, когда рассказывала знакомым те или иные эпизоды из его жизни и наших с ним отношений. И самым вежливым комментарием, полученным мной тогда, был совет начать принимать галоперидол. Всё-таки прав Ильин, когда говорит, что развитие инстинкта не должно опережать развитие духа.

Сойдёмся на том, что записи эти я делаю исключительно для себя. О нет, я никогда не стану их перечитывать: на то у меня не хватит ни стойкости, ни силы духа, да и здоровье уже не то, что прежде. Но я должна излить всё это на бумаге. Потому что только тогда я смогу освободиться и пойти дальше. Я хочу сбросить этот жернов, который волоку за собой уже не первый год...

С творчеством известного американского писателя О. У. Холмса (1809 – 1894), поэта, прозаика, эссеиста, а также не менее известного врача и учёного-физиолога, читатели журнала «Новая литература» уже отчасти знакомы. В своей предыдущей подборке я попытался представить Холмса как неистощимого юмориста, мастера острот и парадокса, каковым он, собственно, всегда и являлся для тогдашней читающей публики. Может быть, именно поэтому к стихам этого популярного в своё время «новоанглийского брамина» (так он сам себя частенько называл) хочется обращаться вновь и вновь. Сегодня я решил продолжить ваше знакомство с творчеством этого замечательного поэта, который, кстати, никогда себя всерьёз поэтом не считал, намеренно противопоставляя свой так называемый дилетантизм господствовавшему тогда в литературе романтическому стилю.

Стихи, отобранные для этого сборника, объединяет тема литературного (и в частности поэтического) творчества и отношения автора к поэтам и поэзии, где в шутливой, а иногда ироничной форме Холмс пытается наставлять тех, кто считает писательство своим основным призванием и твердо убеждён в том, что путь сочинительства прямой дорогой ведёт его к славе и успеху.

...Через три дня, возвращаясь с работы, я свернул к нашему дому – и увидел Женечку, стоящую на пороге. Она побежала к машине, размахивая рукой, в которой был зажат какой-то конверт, и крича:

– Дед, дед! Я получила письмо!

– Письмо? – спросил я, искусно изображая недоумение. – Что за письмо?

– Ты видишь обратный адрес? Письмо из Мекки! Это в Саудовской Аравии! И ты знаешь, кто написал его?

– Кто?

– Аладдин!! – воскликнула она. – Но я не понимаю, дед, – он что, ещё живой?

– Получается, что он ещё не умер, – сказал я и взглянул на неё. Она не могла стоять на месте; она подпрыгивала, дёргала меня за рукав и совала мне в руки конверт.

– Читай, – почти приказала она.

– А почему ты не можешь прочесть?

– Потому что тут всё написано по-русски. Аладдин что – знает русский?

– Может, у него есть дед, как у тебя, с которым он учит русский язык, – сказал я.

Тут Женя вдруг перешла с английского на русский и произнесла с сильным американским акцентом:

– Дед, не тяни резину – читай!

– Молодец! – похвалил я. – Запомнила полезную фразу.

И я развернул письмо...

...А днём за блестящий доклад Неверова девушка уже готова была его расцеловать. Какой-то цветок распускался в ней: как важны ей, оказывается, в мужчине ясный ум, ироничность, умение видеть суть вещей!

Вообще говоря, до совещания она думала, что Андрей – «ватник» и ярый «путинец». В обеденных спорах ей подчас хотелось плюнуть ему в тарелку. Пару раз, было дело, она жестоко троллила Неверова, только что не высмеяла прилюдно, а так почти до этого дошло. Короче, она успела записать его в «ура-патриоты» – категорию, откуда не так-то просто выписаться.

И тут вдруг такой доклад! Андрей держался так уверенно и – о боже, какой секс! – чуть-чуть иронично к невидимому оппоненту – российскому государству: доклад был посвящён экономической ситуации в стране. Он как бы подводил слушателей к обрыву, куда каждый заглядывал сам – представлялось, что там окажется наша экономика.

Слова и мысли в этом докладе были упруги и нежны, как при правильном съёме мужчиной женщины – странно это сравнивать, но, видно, такая она ненормальная, оказалось, это близкие для неё вещи. К концу выступления она почти захотела этого прозревшего мужика, способного, как выяснилось, на тонкие наблюдения и глубокие выводы. 

Вечером они гуляли по территории отеля, прихватив с собой бутылку бордо, и он катал её на качелях, точно ребёночка, и читал ей «Шагане ты моя, Шагане». Вино казалось Марии очень вкусным и после каждого глотка сразу падало в низ живота, и там что-то натягивалось от сладкой тревоги. Мария хохотала, лёжа на гамачной паутинке, и, закинув голову, смотрела, как туда-сюда прыгает, перемещается звёздное небо, а когда её сапожки взлетали до пика – видела снег и деревья, растущие вверх тормашками.

«…Жаль, он не знает Бродского, всё-таки он «ватник», Неверов, Емеля, а ни фига не европеец! Всё равно он крестьянин, и нет в нём ни капли дворянского, но, с другой стороны, что ж тут такого, он талантливый, целеустремлённый, всё равно он – цвет народа! Каков народ, таков и цвет...»

На крыльце спального корпуса он держал в руках озябшую, пьяненькую революционерку и думал, что сегодня она какая-то чересчур кроткая, и что кротость эта – странная. Новая, покорная Донская будет, пожалуй, ещё поопасней прежней. Она целовалась отрывисто, как бы постепенно входя во вкус, и совсем не закрывала глаз.

...

Она не пылала от страсти, но её тело было переполнено тёмным весельем, и вот пришла пора его выпустить. Был довольно забавный зуд под кожей, появляющийся то здесь, то там, везде, особенно на сгибах, невыясненный и отчего-то мешающий жить. Почему-то сегодня ей было не жалко отдать себя этому мужчине, пусть бесконечно чужому и немножко презираемому ею за что-то – так сразу не объяснишь, за что...