В отличие от меня, у моего прадеда деньги водились. Причем не только на хлеб. И даже не только на хлеб с маслом. У моего прадеда был свой собственный маслозавод.

Звали моего прадеда Никифором. Он носил приличный суконный сюртук, светлые брюки из казинета, хромовые сапоги и всегда имел при себе серебряные карманные часы формы «Густав Жако» на тонкой цепочке. Портила Никифора только его окладистая чёрная и густая борода, которая на фотографиях той поры навевает мне что-то дремучее. Я бы даже сказал – разбойничье.

В небольшом городке, где проживал мой прадед до революции, его немного побаивались. Сторонились. Должно быть, из-за этой самой чёрной бороды, а может быть, из-за той огромной силы, которой Никифор обладал в молодые годы. Бывало, встретит на улице какого-нибудь пьяного забулдыгу, тот ему бранное слово скажет или заденет плечом. Никифор на секунду приостановится, махнет бородой, рукой тряхнёт слегка. Глядь, а пьяный мужик уже лежит на земле как подкошенный.

Из-за этой бороды, скорее всего, его и раскулачили. Это ведь была непозволительная роскошь в пору тотального дефицита двадцатых годов.

Дед, конечно, расстроился, но бороду не сбрил. И если бы его после раскулачивания не объявили врагом народа и не сослали на Соловки, он бы и дальше жил у своей дальней родственницы, которая приютила его в старой баньке за огородом...

Совсем недавно, шестнадцатого апреля, мировой кинематограф отметил значительный юбилей – сто двадцать лет назад родился Чарльз Спенсер Чаплин (ну а попросту – Чарли Чаплин), подаривший нам маленького забавного киногероя со знаменитыми усиками. Героя этого он, как известно, назвал собственным именем – Чарли. И вот уже сколько лет прошло, а ведь персонаж нельзя назвать нафталинным. До сих пор киноведы всего мира спорят, в чём же секрет гениальности этих чёрно-белых немых чаплиновских лент.

Для кинематографа Чаплин, по сути, изобрёл азбуку, алфавит. Федерико Феллини, например, вообще называл его ни больше ни меньше Адамом в кино, от которого все ведут свою родословную. Сказано, конечно, смело, но неслучайно. Ведь именно он первым превратил кино из чисто развлекательного явления в настоящее искусство.

Когда около 1900 года кинематограф появился на свет, он был массовой ярмарочной забавой для публики с самым непритязательным вкусом. И Чаплин прошёл эту стадию на себе. Начинал он как актёр, снимаясь в очень грубых комедиях. Помните, как в фильме «Человек с бульвара Капуцинов» мистер Сэконд показывает ковбоям дикие драки, комментируя это возгласами: «Какая вкусная жирная рука!». Вот примерно с такого кинематографа и начинал Чаплин.

И даже в тех первых фильмах, в которых Чаплин выступал уже и как режиссёр, ему не сразу удалось преодолеть инерцию бессмысленного мордобития в кадре. Но впоследствии именно он первым и нашёл принципиальную разницу между бездумной агрессивной клоунадой и подлинным искусством эксцентрики...

...– Ваучеры, ваучеры, приватизационные ваучеры, покупаем ваучеры! – орал в мегафон смуглый курчавый парень, очень напоминающий студента-«ботаника».

Голубов привёз меня на своём небесно-синем мерседесе к станции метро, остановился в трёх метрах от бойкого скупщика и заговорщицки подмигнул.

– Костик, вы хотите продать ваучеры? Верная мысль. Мои прихватите, залежались. Толку от них всё одно нет. А так на бутылку коньяка заработаем и выпьем за здоровье.

– Марк Аркадьевич, издеваетесь, как всегда? Я скупаю ваучеры. Кстати, никому не нужные и для граждан бесполезные. Стоит мой человек. Таких постов-скупок у меня семьдесят пять, недалеко от станций метро и переходов. Хотел, чтобы вы увидели своими глазами.

– А зачем вам, господин Голубов, ненужные ваучеры? Вы что, меценат?

– Здесь всё проще простого. Граждан кинули. Это не все поняли, но это факт. Никто никому ничего не заплатит. Мы их покупаем, дёшево, конечно, но платим наличными. За эти бумажки на аукционах продают нежилые помещения и права аренды. Нужны земельные участки под павильоны. Уже теплее? Так вот. Мне нужно шестьдесят участков сейчас, завтра – ещё сто. Потом павильоны. На деньги всё это я не куплю… дорого… Открываю фирму «Глобал-Сеть» по продаже мобильных телефонов...

...Именно на этом оптимистическом фоне и разворачивается история покупки главным персонажем повествования Семёнычем лошади, «тощей», «убогой» «шкетины» с «выпирающими рёбрами», обречённой пойти «на колбасу». Такую участь ей уготовили и бывший хозяин, и Пётр Васильевич, директор скотобойни.

Случайная встреча Семёныча с этой несчастной скотиной, её взглядом, перевернула в нём всё естество, то, чем он жил на этой земле от рождения.

«Лошадь повернула голову в сторону Семёныча и продолжительно посмотрела на него. Она будто пыталась узнать в нём кого-то своего, привычного, который возьмёт вот её и отведёт в родную конюшню. В Семёныче вдруг стало проявляться какое-то ещё неосознанное тепло, что-то в нём зашелестело, как луговая трава на ветру, вроде бы кто-то стал на него глядеть со всех сторон одновременно, невидимый за воздухом, а глядит. Выжидательно глядит. Будто подталкивает к действию. Молча. Нехорошо даже сделалось на душе у Семёныча…»

Это не только глубочайшая жалость к загнанной изработавшейся скотине, но и стержень отношения к жизни, её многовековому укладу, когда в большом лошадином глазу труженику видится он сам, его род, его жизненные параметры: связь с землёй и небом, и всем тем, что питает тело и душу.

И когда перед Семёнычем встаёт нравственный выбор, он отдаёт предпочтение тому важному, без чего ему не жить. Ибо, если не спасти лошадь от забоя, он ощущает себя предателем, не просто представителем, а участником нового, злодейски практичного, жестокого времени. А коль так, то тогда и смысл его жизни теряется.

«– Ну не выкуплю я лошадь, то мне и жить-то незачем станет. Понимаешь? Вот что-то случилось со мной, что всё, что до нынешнего дня было – это куда-то в глубину ушло, а лошадь так и стоит передо мной, так и смотрит на меня выжидательно. Не понимаю сам, будто заболел я. Одно знаю, не выкуплю лошадь – жить мне незачем станет. Всё, от всех своих предков я оторванный человек. А этого делать никак нельзя, оторванности никак нельзя допускать, она в нас должна из поколения в поколение вестись, связь эта потомственная, родовая. Держать её надо»...

Татьяна, моя супруга, однажды в молодости высказала мнение, что таких отцов, как я, надо кастрировать.

– Причём ещё до зачатия первого ребёнка, – добавила она.

– И как бы ты жила с кастрированным мужем? – осведомился я.

– Перебилась бы как-нибудь. Может, завела бы любовника... В любом случае, лучше жить с бездетным кастратом, чем иметь от него такого сына, как Вовка.

Я лежал на диване, читая пьесы Теннесси Уильямса и вполуха прислушиваясь к стенаниям жены.

– А что нового случилось с Вовкой?

Супруга приблизилась к моему дивану и направила угрожающий палец прямо мне в лицо.

– Твой сын, – сказала она, делая зловещее ударение на слове «твой», – вчера, с двумя такими же балбесами, поймали Маринку из второго подъезда и стали стягивать с неё трусы!

– И стянули? – поинтересовался я.

– Только до колен... Если девятилетний болван пробует стянуть трусы с одиннадцатилетней девочки, то что же будет, когда ему исполнится девятнадцать?!

– Надо полагать, – сказал я, – что в девятнадцать он стянет их полностью...

Поводом к нашей сегодняшней передаче послужило очень печальное событие – уход из жизни поистине великого русского актёра Олега Ивановича Янковского. Актёра, ставшего выразителем целой эпохи, настоящего символа советского кинематографа – да, в общем, и российского тоже. Актёра с лицом умного аристократа.

Лично я даже не знаю примера, чтобы в артисте так совпали внешняя красота с внутренней. Его интеллигентное и суперобаятельное лицо – это какой-то исключительно редкий феномен. Уникальность его облика ещё и в том, что он умел великолепно вписаться в разные эпохи, в резко отличавшиеся друг от друга художественные миры самых различных авторов. Не случайно его высоко ценили два таких диаметрально противоположных режиссёра, как Марк Захаров и Андрей Тарковский.

Олег Иванович оказался своеобразным хамелеоном исполнительства, он был на своём месте и в роли самодержца, и в роли советского инженера эпохи застоя. Ну, а объединяла всех его героев врождённая интеллигентность, внешний и внутренний аристократизм. Джентльменом его персонаж оставался, даже если был на пороге алкоголизма. А сколько он создал образов людей именно благородной крови! И у Олега Ивановича ведь действительно были дворянские корни. В общем, несомненно, что он стал самым органичным аристократом нашего кино. Изысканность и элегантность чувствуются в каждом его жесте, в каждой, как бы даже небрежной, детали...

Умар уже несколько лет жил в Москве. Первое время было тяжело, но постепенно жизнь вошла в своё обычное и вполне благополучное русло. Только, ступив на столичную землю, он почувствовал себя чужим, отверженным. В метро на него недобро посматривали москвичи, которые, впрочем, тоже не так давно приехали, только из других регионов страны. Иногда от обиды ему хотелось громко выкрикнуть: «Аллах акбар!», – чтобы эти лица, закостеневшие во врождённом шовинизме, исказившись, приблизились к подлинно человеческому облику.

Отец предупреждал Умара, что Москва, да и любой другой город вне Кавказа – не то место, где ему будут рады, а то место, где, при самом благоприятном стечении обстоятельств, его будут терпеть как нахлебника и человека второго сорта.

– Отец, ты ведь сам учился в Москве и не вернулся бы в Дагестан, если бы не нужно было ухаживать за бабушкой! – спорил Умар.

В ответ на это отец улыбался и, точно перед ним стоит не двадцатидвухлетний выпускник педагогического, а озорной и упрямый мальчуган, отвечал: «Пойми, Умар, когда я там учился, люди были совсем другие. Если человек приехал издалека, говорит на непонятном языке и не похож на других, то это вызывало интерес. А сейчас – все эти скинхеды, моджахеды! Твой дядя Хаджи-Мурат там живёт. Забыл, что он рассказывал? Если с Кавказа – значит террорист, дикарь, преступник!». Так убеждал его отец, но, как выяснилось, безрезультатно...

...Зу (за кадром): Руки всё ещё дрожат, но скоро это пройдёт. К тому, что теперь происходит почти каждый день, всё ещё нелегко привыкнуть… Всё переменилось уже довольно давно и как-то очень быстро. Сейчас кажется, что всё произошло в течение одного дня: переворот, смена режима, революция. Сознание людей вдруг помутилось, и мир, каким мы привыкли его видеть, рассыпался. В головах остались только неутолимая жажда наживы, непроходимая тупость и яростный, слепой патриотизм. На улицы вышли чудовища в облике людей, чудовища в облике чудовищ… А где-то далеко, наверное, всё как прежде, но мы здесь не видим этого. Интернет, связь, телевидение не пробиваются за пределы государства… Здесь мы видим только… Это.

Зу останавливается у витрины магазина электроники. За стеклом несколько включённых телевизоров, по которым передают обращение Президента. Президент – грузный, стареющий мужчина с тяжёлым взглядом тёмно-карих глаз, губы его искривлены двумя старыми шрамами, на чисто выбритом подбородке заметна ямочка, голос низкий, грубый.

Президент (не мигая, смотрит в камеру): …мы не потерпим вмешательства со стороны, и любые попытки иностранных государств разрушить то, что нами было построено в течение последних пяти лет, будут пресекаться самым категоричным образом. Наш народ сам вправе решать, каким он видит своё будущее! И никакая мразь не может указывать нам, как устраивать наше общество… Что же касается тех либеральных выродков, которые полагают, что их извращённое понятие свободы и равенства даёт им право на организации террористических акций… Тех предателей, которые своими диверсиями плюют в лицо не только своим отцам и матерям, но и всей нации – таких я лично буду травить, как крыс, в их поганых норах! Вот, видите этот кулак? (показывает в камеру свой увесистый кулачище)…

Звук отключается. Зу следует дальше. За магазином – узкий тёмный переулок. Оттуда доносится слабый детский голос.

Ребёнок: Помогите… Пожалуйста, помогите…

Зу опускает глаза и, ускорив шаг, проходит мимо...

...Через неделю мы опять сидели с ней на той же скамейке, и она тихо говорила, беспрерывно затягиваясь папиросой:

– Мы с тобой, Саша, живём в тюрьме. Мы читаем то, что нам разрешают читать, мы смотрим те фильмы, что нам позволяют смотреть, мы поём те песни, что нам вталкивают в наши глотки... Где-то далеко, на недоступных континентах, находятся собор Парижской Богоматери... нью-йоркский Бруклинский мост... флорентийская галерея Уфицци... мадридский музей Прадо... но мы так и не увидим их, потому что мы, рабы, должны знать своё место...

Она повернулась ко мне и положила ладонь на мою руку.

– Я, наверное, поступаю глупо, обрушивая на тебя такую тяжесть, но я не могу иначе, Саша... Мне в семье сейчас очень тяжело. Мы с Борисом Семёновичем становимся всё более далёкими друг от друга. Мы, по сути, чужие люди. Он меня совсем не понимает. Он весь поглощён только своей работой.

Её ладонь тихонько сжала мою руку, и я вдруг почувствовал странное ощущение телесной близости к этой женщине, телесного влечения к ней, матери моей подруги. Это было странное и изумительное чувство, сродни тому ощущению, что я испытывал, обнимая Нину, но гораздо более сильное... намного более явственное...