Передо мной только что открылось ницшеанство в прозе Бунина первой половины 1910-х годов. И давно открыто его ницшеанство в прозе в эмиграции.

Ясно, что он такой же и во второй половине 1910-х годов. То есть – и в «Лёгком дыхании» (1916) то же. А мне когда-то представлялся некий идеал гармонии высокого и низкого (и от робости я тогда это назвал реализмом, т. е. трезвостью после залётов в крайности). И, получается, ошибся. Если, впрочем, мне сейчас удастся увидеть в повести выражение принципиально недостижимого метафизического иномирия, антихристианского.

Смущает меня открытая мною ранее отдача Буниным всего текста в зону сознания и речи персонажей. Так как персонажи – разные, ими выражаемые идеалы, мол, в столкновении рождают даже образно нецитируемый идеал. Я его назвал гармонией полноты жизни.

Но я подумал теперь, что, если первые три абзаца всё-таки не отдавать, как прежде, области сознания и речи классной дамы, а оставить их целиком автору, то может желаемое и получится...

В высоком замке томилась прекрасная дама, пленённая могучим и злобным драконом. Но явился рыцарь, прекрасный и неустрашимый, дрался насмерть с чудовищем, повалил и мечом размахнулся, дабы голову снести.

– Послушай! – взмолился дракон. – Давным-давно, до твоего рождения, была эта дама уже столь же прекрасна, и охранял её страшный дракон. Я же, лучший из рыцарей, в битву вступил и красавицу вызволил. Но пролетели года...

Дверь Лелюков открывать не спешил, потому что Лелюкову было страшно – за дверью бесновалась сотня уродов, и это точно была не та компания, в которой ему хотелось провести остаток вечера.

Несмотря на свой возраст – почти сорок (а это «почти» – не такое уж и большое утешение, если ты работаешь на заводе, только что пережил мучительный в своей предсказуемости развод с супругой, и теперь снова вынужден проживать с родителями), – Лелюков совершенно не был знаком с уродами, не знал, как себя следует с ними вести, не имел понятия, о чём с ними можно говорить (да и нужно ли говорить вообще).

И вот, однако же, эти самые уроды были прямо здесь – за его дверью. Более того – сюда их пригласил он сам. А значит, как ни крути, дверь ему рано или поздно всё равно придётся открыть...

Он выходит к оркестру легко, стремительно и застенчиво. Полуоборот к зрителям, упругий взмах руки, и в зале расцветает музыка – пленительная, светлая, многоликая. Волшебство прекрасного, финальный жест, овации – так на концертных площадках Москвы проходят симфонические концерты под руководством молодого талантливого дирижёра Азима Каримова. Его профессия – и публичность, и неведомое публике закулисье. О нём мы и попросили рассказать.

Беседу ведёт Вера Круглова

...Ещё не вполне стемнело, но эти места дремучие. Не дороги, а так, название одно. Включаю фары. Переваливаюсь меж ухабов, алкашни, собак. Всё одно. Выстроились в ряд на моём пути, мешаются, падлы. Краем глаза замечаю, что тот, который сбоку, долго что-то там в своих потрохах выясняет, ёрзает, а потом кладёт на вельветовое колено белую руку с чёрным «Макаром». На меня поглядывает юркими хищными зверьками глаз. Мол, вот оно как. Заметил? Оценил? Тот, что старый, посерьёзнел. Меня прошибает пот. Мне хочется попросить у них прощения за то, что был дерзок, и ещё бить их ногами, пока не останется одна кровавая каша вместо чертей. Вот такой похабный мир. Милая моя, твоими молитвами, твоими молитвами...

– Посмотришь волыну-то?

Я отрицательно мотаю головой, как телок.

– Тогда тормози! Приехал!

Я останавливаюсь и смотрю только на дорогу. Выведет ли кривая паскуда?

– Выйдем на пару слов.

– Не-е-е, спасибо, вы рассчитались, покиньте салон.

– Выйди, брат, – чуть ли не умоляя просит старый.

Я открываю дверь. Можно быстро захлопнуть и рвануть своим больным телом прочь. Бежать по запаху сдобы и забыться где-то сбоку притороченным. Но я этого не сделаю. И не из-за машины даже. Плевал я и на машину и на контору. Не убегу из-за чего-то другого...

Сумев что-то внятное и доброе написать о рассказе Зуева «Хорей» (тут), мне стало как-то не по себе: чего ж первое, у него прочитанное («Парк Победы», 2017), у меня вызвало такое мерзопакостное переживание. Я перечитал рассказ ещё раз, и меня поразила мысль…

Перевод с узбекского Лиры Пиржановой

Месяц назад умерла бабушка. По словам отца, могила заросла свежей травой, похожей на армию крохотных солдатиков с копьями. Не знаю даже, что сказать, но сам ещё не видел. Разве могли взять с собой на кладбище меня – семилетнего мальчика, который вот уже седьмой день как пошёл в первый класс?

Размышляя об этом, я возвращался из школы. Солнце ещё не село. В этот момент я заметил, как в сторону нашего дома направляется какая-то старушка. Я хорошенько присмотрелся и, о боже, она была копией моей бабушки! На ней было то самое летнее платье с длинными рукавами и халат с двумя карманами, а на голове – завязанный белый платок. В руках у неё был всё тот же узелок. Она шла к нашему дому. Согнулась малость. Да, точно, это моя бабушка! Стойте, моя бабушка же умерла! Как же она может прийти? Значит, бабушка пошутила. Она сделала это, чтобы обмануть меня? Но зачем же тогда вся деревня собралась в тот день в нашем доме? Нет, не может быть, вот она, идёт к нашему дому. Значит, вчера мама не зря произнесла: «Твоя бабушка-лекарь не умерла, она никогда не умрёт!» Получается...

Разные мысли со скоростью молнии крутились в голове. Вдруг я рванулся с места, выкрикивая: «Бабушка!». Пока я бежал, перед глазами у меня промелькнули события, произошедшие месяц назад...

Закончив накануне, уже в сумерках, натурные съёмки в бухте Витязь, группа кинодокументалистов утром, сразу после завтрака, выехала в город. С «натурой» они по разным причинам затянули, выбились из съёмочного графика и теперь торопились наверстать упущенное.

Студийный газик с брезентовым верхом так набит съёмочной аппаратурой, «яуфами» с отснятой плёнкой, туго скатанными спальными мешками, рюкзаками и разной прочей поклажей, что режиссёр с оператором и звукооператором едва втискиваются в узкое пространство между передними сиденьями и заполнившим остальное пространство экспедиционным скарбом. Сидеть, согнувшись в три погибели, неудобно, ноют колени, стойки переносных светильников на каждом ухабе впиваются в спину, словно штыки, а всевозможные ящики, ящички, футляры упорно ползут вперёд, создавая ещё большие неудобства. В открытые окна газика летит рыжеватая мучнистая пыль грунтовки, соединяющей биостанцию с трассой. Но поднять стёкла значит свариться в духоте.

Однако никто из киношников словно бы не замечает ни духоты, ни пыли, ни неудобства своего положения. На переднем сиденье справа от шофёра сидит Танечка, и всем хорошо, что она с ними в этом нудном многокилометровом пути...

...О, язык родной, не впавший в отчаяние, расслабленный и порочный, изнасилованный западом, востоком растленный, перепуганный прошлым, предавший забвению будущее, гнилостные, блеклые воды свои в чернильницы вливший. Кто перо в тебя обмакнёт и зачем?

Зачем обмакивающие берутся? Одни – вспомнить, другие – забыть. Одни – оправдаться, доругаться – другие. Ждут аплодисментов одни, другие – чтоб освистали. Одни – сочинить то, чего не было и быть не могло, другие – сочинить то, что могло бы быть, но не случилось. Одним нравится время и место собственной жизни, другие их ненавидят, потому исторические романы и сочиняют. Одни любят себя, другие не любят, но и те и другие пишут о любимом-нелюбимом себе.

О ком же ещё? О том – кем бы мог стать, если бы… И кем не стал, потому что… Или иначе: не стал – потому… Зато стану – назло, вопреки, право имею отмотать плёнку назад, другое что вклеить, конец и начало переменить, ведь связано всё: не родится убийцей, никогда не убивавший, не умрёт безвестным, славу познавший.

Что стоит перо обмакнуть? Так, пустячок, фантазии убогой ошмёточек, коровья лепёшечка в пыли тракта чудовищно исторического. Лишь древко копья укоротить – пусть бешеным галопом летит, забрало поднимет, но не выколет глаз, и Генрих щит не уронит, не обнимет за шею коня, не скажет: «Я мёртв» голосом слабым, на руки конюшего падая. И не проживёт ещё десять дней в страданиях страшных, и не затребуют два великих врача свежеотрубленные четырёх преступников головы для опытов страшных: древко вонзать, изучая, как спасти короля, и соврет Нострадамус: «Младой лев старого победит На поле брани в странном поединке, В златой клети выбьет зеницу ему, Из двух ударов один: потом жестока смерть».

И не убежит в Англию капитан, и не быть потомку его с именем звучным Монтгомери Бернард прославленным маршалом Второй мировой. И закатится под стол обглоданной костью славный род королевский. Печально всё это. Валуа. Валуа...