...Когда отмечалось столетие В. И. Вернадского, участники торжеств, выдающиеся академики, писали в юбилейных статьях такие, например, слова: «Мы с сожалением должны сказать, что второго Вернадского среди нас нет». И выражались ещё более сильно: «Как путники, которые чем дальше уходят от горы, тем лучше её видят, так и мы видим сейчас всё растущий на наших глазах образ учёного огромной силы!». А когда вышла в свет самая первая научная биография Вернадского, автор этой книги удивлялся и сожалел: «Странным образом его звезда только восходит на небосклоне естествознания и всей человеческой культуры».

Но странно ли это? Нет ли в этом запоздании нашего интереса к личности великого гения той неслучайной закономерности, в которую сам он так свято верил? Ведь это его слова: «Как волны, бьющие с разбега на берег, много раз плещется человеческая мысль около подготовляемого открытия, пока придёт девятый вал!».

Есть много учёных, всё наследие мысли которых составляет единственную небольшую волну. Вернадский же создал в море науки настоящий шторм значительной силы. Но только теперь, уже вслед за волнами его пророческих озарений могут катиться по морю науки девятые валы самых разных открытий. На наших глазах формируется новое мировоззрение, имя которому – антропокосмизм. «Долгой борьбой и долгой работой нарастают идеи, которые должны связать все проявления химической, физической, психической и социальной жизни в одно целое» (А. Е. Ферсман).

С давних времён отношение человека к природе было враждебным и потребительским: только в жестокой войне за своё место под солнцем человечество могло рассчитывать на выживание и развитие. Завоевательная традиция укоренилась как одна из основ цивилизации, успешное ограбление планеты стало чуть ли не свидетельством доблести... В начале двадцатого века, когда азарт покорителей природы стал уже, кажется, неуправляемым, на линии вечного фронта появился парламентёр с белым флагом. Тогда его мало кто слушал, зато теперь произносят с высоких трибун и выносят на страницы газет новые заповеди мирного сосуществования с природой...

...Как отмечают биографы Синклера, социализм стал для него религией. Писатель описывал его как открытие, которое «дало ключ ко всем моим проблемам». Это было мечтой многих хорошо образованных людей среднего класса, подобных Синклеру.

Социалистическая партия, к которой примкнул Синклер, состояла главным образом из юристов, журналистов и преподавателей. Многие священники находили социалистический посыл в Нагорной проповеди Христа. Писатели, которые обсуждали социализм в широких аудиториях, часто звучали по-христиански, что было для американцев важнее, чем для европейцев.

Во времена Эптона Синклера многие социалисты принимали социализм как кульминацию христианства. Друг и единомышленник писателя священник Джордж Геррон (George Herron) проповедывал мифологическое «Общественное Евангелие» («Social Gospel») – движение в американском протестантском христианстве, ставящее целью привести социальный порядок в соответствие с христианскими принципами. Возглавляя кафедру «Применимое христианство» («Applied Christianity») в колледже штата Айова, Геррон прославлял жертвенность в решении социальных проблем и Иисуса как образец для современного человека. Он говорил, что общество сошло с пути Христа, когда стало считать, что конкуренция – порядок. Конкуренция – анархия и продукт неописуемой коррупции бизнеса.

Когда Синклер и другие американские писатели – его современники – принимали социализм, они не отказывались от мифотворчества религии и, согласно христианским принципам, не соглашались с идеями классовой борьбы и насильственной революции. Вместо того чтобы отбрасывать традиционные американские ценности, они настаивали на возвращении благородных попыток достичь человеческого братства. Насколько успешно это осуществлялось на практике, показано далее...

Пусть будет без вступления.

Вы, читатель, возьмите, включите звучание «Лунного света» (1890) Дебюсси. И читайте следующие теоретические рассуждения.

«Речитатив – это вокальная форма в музыке, не подчинённая ритму и мелодии».

А речитация – это исполнение речитатива («Викисловарь»).

В музыкальной же энциклопедии на «Импрессионизм» написано:

«…вок. миниатюра с преобладанием сдержанной речитации».

Как факт, вы именно это и слышите. Некую неорганизованность. Не полную, с явными повторами, но всё же.

Это соотносится с мнением, что импрессионист вдохновлён идеалом абы какой жизни. Пусть и серой. – Пожалуйста, какое название: ориентирует не на мрак и не на ослепительность.

«…избегаются острые конфликты, глубокие социальные противоречия» (Муз. энциклопедия).

И тут. Ничего не происходит, а не скучно. Как можно долго без мыслей смотреть на огонь или текущую реку, так можно следить, как лунный свет что-то освещает или оставляет не освещённым.

В видео, которое предложил я, даётся изобразительная параллель. С драматизмом, с отбиванием Арлекином у Пьеро Коломбины. С горем Пьеро и сочувствием этому горю чуть не всего окружающего. В том числе и лунного света. И… с пошлым (?) счастливым концом: Коломбина вернулась, и они, счастливые, пошли… на Луну, которая за время действия из месяца превратилась в полную луну.

На самом же деле, по впечатлению от собственно музыки, никакой драмы нет. А есть – гедонистическое отношение к жизни вообще. (Мне тут пришлось перефразировать музэнциклопедию: отказаться от «восторженно» и добавить «вообще».) – Я ж провожу идею ценности абы какой жизни (что не общепринято, но я настаиваю)...

И вот наконец-то пришло лето. Оно пришло даже раньше календарного срока на целых два с половиной дня. То есть, до обеда ещё была весна с поддёвками, кофтами, шерстяными носками и галошами, шёл холодный моросящий дождь, которому ни конца ни края не было видно. И никто изменений не чаял, всё было сыро, промозгло и предательски чавкало. Как вдруг мало-помалу низкие серые тучи начали развеиваться, появилось долгожданное ослепительное солнце, задышала теплом земля, вылезли откуда-то тысячи крылатых насекомых, буйно начала расти трава. Тут же всё закрутилось и завертелось. Одуванчики полезли из компостного ящика. Ребятня начала нарезать круги по деревне и колесить своими солнечными спицами. Дрова сами по себе начали колоться и складываться в поленницу, трава сама по себе начала коситься и дико пахнуть своими первыми соками. На веранде, забытой с прошлого года, сами по себе начали печься блины. В лужах заплавали отражающиеся облака, где-то в лесу, у ручья закрякали утки, и если выпадала какая-нибудь тишина, то она была чистой, звонкой и яркой.

Так начиналось лето, уже начинала исходить своим медовым дурманом черёмуха, уже деловито шастали шмели и пчёлы. Уже сами слова начинали вылетать в экспрессивно-динамичной форме, когда не всякий живописец возьмётся догнать их своей кистью. Поди-ка, догони его, слово – не воробей, выпустишь, не поймаешь. Тут его надо живьём в руки брать, одна рука показывает чашу, обращённую вверх, другая – плод, падающий вниз. Вот – плод-то, это и есть то слово живое, и рука, как правило, левая, сердечная.

Руки в сторону, как говорится, принимаем солнечные ванны. Все принимаем. Солнечный воздух, жмурясь, гуляет в берёзовой роще, нежная поросль даёт дивные формы. Что он нам напоминает? Ну, быстренько, быстренько?! Нет, шашлык – не правильно. Юность он нам напоминает, юность, молодость, детство. Ну, конечно же… когда все краски чисты и невинны. Когда от простого лишайника на камне дух захватывает. Когда вы видите, что и там, в этом, вроде бы ничего не понимающем микромире, зреет палитра творца. Зреет, пухнет и расцветает. Тут, если даже не визуально, то уж животом, стопудово… чувствуешь себя этим лишайником, на котором зреет палитра творца…

...Человека, стоящего передо мной, я узнал сразу, хотя что-то в его лице мешало мне удивиться и признать свою догадку окончательно.

Потом я понял.

Это, разумеется, был я.

Узнать себя сразу мне помешало – и это я понял словно бы по подсказке извне – то обстоятельство, что смотрящее прямо на меня лицо не было моим лицом в зеркале. Понимаете, в чём фокус: мы ведь не знаем себя в лицо, мы знаем своё отражение в зеркале, – а оно выглядит, как вы понимаете, совершенно иначе, чем видят наше лицо посторонние люди.

Лево – направо. Право – налево.

А тут я впервые увидел себя таким, каким видят меня другие. И даже не сразу узнал.

– Что это? – произнёс я и удивился, каким треснувшим фальцетом прозвучал мой голос.

– Это вы, – раздался у меня над ухом спокойный и тихий голос хозяина.

– Я… вижу, – сказал я и облизнул губы. – Но почему?..

– Что – почему?

– Почему я смотрю на себя?

Хозяин помолчал.

– Потому что вы без очков.

– И… что?

– Без очков вы видите мир таким, каков он есть. И смотрите только на то, что в нём есть.

– То есть… в нём только я?

– А вы видите что-то другое?

– Нет.

Это не может быть реальностью, подумал я. Он меня опять морочит – правда, не знаю, как.

– Но что это значит? – спросил я. – Я что, всегда смотрю только на себя?

– Когда вы без очков – да. Но очки мешают вам это заметить. В очках вам постоянно кажется, что вы смотрите на других. На мир, который вокруг. Якобы. Вы критикуете других, осуждаете других, спорите с другими, завидуете другим…

– А разве других – нет?..

– А вы видите какой-то мир? Кого-то ещё, кроме вас?..

Я когда-то стал писать об искусстве (самообразовавшись, конечно) из-за возмущения искусствоведами. В первую очередь теми, кто убегал в биографию художника, только бы не обсуждать детали его картин. Давно это было, полвека назад. Теперь если б я начинал, и что б меня возмутило – это смакование стоимости картин.

И вдруг – уж и не знаю, каким образом (может, от того, что я надоел сам себе) – мне захотелось поискать в первую очередь что-то биографическое, чтоб так, «низко», подпереть то смутное, что мне захотелось написать о картинах Юстины Копаня, аж пучащихся от переизбытка масляных красок на холсте.

Мне вспомнился один случай от этого переизбытка. Тоже почти полувековой давности.

Я только что женился. Еле уговорил выйти за меня. Она хотела от меня обещания, что мы уедем жить в глушь, в Сибирь, на Север, чтоб не было комфорта. Потому что комфорт – это предательство коммунизма. Наверно, она имела в виду формулу «каждому – по разумным потребностям!». Которую стоящие у власти коммунисты заменяли обратным лозунгом: «Догоним и перегоним США по потреблению мяса и молока на душу населения!». Всех совращала царящая кругом эра Потребления. А я свою жену, привезя к себе в город, вырвал из деятельности по воспитанию в людях мужества, нужного в общественных битвах за коммунизм. Она воспитывала… туризмом. Физическими трудностями. Опасными для жизни походами для себя и не без трудностей – для организовываемых ею других. Они её там, в её городе, называли Мать. А тут она – после работы – оказалась без дела. И я, жалкий тип, чтоб унять её тоску, организовал воскресный пикник на озеро, куда было сколько-то проблемно добраться. – Добрались. Мои знакомые, две пары, и две её сослуживицы – 8 человек. – Наелись, напились (в меру), наигрались, назагорались. Один придумал пить чай по горло в воде. Извне холодит, а изнутри греет. – И вдруг мне стало так противно. От пресыщения. Что захотелось ото всех убежать.

Это я вспомнил от переизбытка масляных красок на пейзажах. И полез искать биографию Юстины Копаня. И обрадовался от первого же, на что наткнулся...

Я умираю уже второй месяц. В боли и страданиях я провёл это время. Я чувствую, как жизнь медленно, капля за каплей, истекает из меня. Ощущение близости смерти уже отразилось на мне. Моё тело стало мне неприятно. Оно вынуждает меня испражняться, постоянно ломит суставы и болит голова. Я не хочу быть в сознании и не могу забыться. Мне хочется спать, но я никак не могу уснуть. Я хочу есть, и меня всё время тошнит. За время болезни я понял, что навсегда утратил свою человеческую сущность и больше не смогу вернуться в люди. Я уже не помню, как правильно говорить и одеваться, во сколько положено ложиться спать и когда можно шуметь. Я не помню, для чего люди отдают честь и носят деньги в кармане. Я забыл, что такое день и ночь. Мне самому очевидно, что я теряю рассудок. Из нормального человека я превратился в зверька, с нетерпением ждущего смерти как последнего шанса на избавление. Сейчас я не боюсь смерти как раньше. Сейчас я жажду её, хочу прочувствовать всем своим существом, каково это – умирать. Мне становится тепло от этой мысли, со смертью уйдут боли и страдания. Я даже если захочу, не смогу представить, что произойдёт, если я выздоровею. Неужели просто заживу как прежде? Как ни в чём не бывало вернусь на рабочее место, буду смотреть ТВ, а по вечерам пятницы ходить в бар? Это уже немыслимо сейчас, после того, как я узнал.

Я, собственно, не узнал ничего такого, чего до этого не понимал. Я всегда знал, что умру, и что жизнь – страдание. Просто раньше, когда я жил в мире людей, мне удавалось скрывать эти мысли от себя. Они всегда были около сознания, под сознанием, рядом с ним, но никогда в него не пробивались и отчётливо не осознавались. В течение жизни мысль о смерти всячески вытеснялась из моей головы. Я не позволял себе думать о ней, поскольку она мешала мне жить. Или, вернее, делать вещи, делая которые, я считал, что живу. Я вытеснял смерть из своей жизни, до тех пор, пока она в отместку не ворвалась в меня. Смерть стала моей жизнью.

Моя прошлая жизнь превратилась в воспоминание. Но не в воспоминание обо мне, а в смутную картину, неясный образ, какие обычно помнишь утром после беспокойного сна. Так я сейчас вижу свою жизнь, такова моя участь. Моя жизнь – воспоминание о кошмаре, не более. То есть всё, что это воспоминание мне приносит – боль и тревога. Тревога вообще захватила моё существо. Её причина не в близости смерти, как я изначально предполагал, а в осознании. Любовь и мгновения радости, которые у меня были, навсегда утеряны, они раскрошились на мелкие, бессодержательные осколки, оставив меня в пустой реальности. Остался только я на больничной койке, смотрящий в потолок, с дыркой в животе.

Кстати, о дырке…

Тем утром я, как обычно, вышел из дома...

От переводчика

Во время работы над этими текстами я столкнулся с весьма разнообразными оценками её результатов, поэтому, дабы предупредить (все)возможные упрёки в свой адрес, я попытаюсь развеять недоумение, несомненно, возникшее у искушённого читателя после прочтения этих строк. А тем более у читателя, знакомого с оригиналом.

Рембо ли это? И если это всё-таки Рембо, то как много его здесь? Спешу вас уверить – много. Даже больше, чем мог бы ожидать сам Рембо.

Эти «переводы» делались с единственной целью: понять самому и донести это понимание до других, – чем же так велик поэт Артюр Рембо. Имеющиеся ныне переводы, увы, не дают нам такой возможности. Рембо по-русски сегодня – это затхлый труп. Читать его стихи в прозе – жанр, который он создал, – в русских переводах невозможно.

Почему? Да хотя бы потому, что советские переводчики употребляли не абсент и опиум, а водку и пиво. Я специально привожу здесь несколько «классических» переводов. Но не называю имён их авторов, чтобы им или их потомкам не было стыдно. Весь ужас в том, что эти тексты кочуют из издания в издание, претендуя на роль эталона. Я называю эти «переводы» – «Куцего рвенья скачки», или «Бобры стали строить». Это цитаты из некоторых таких переводов.

Можно ли отделить стихи Рембо от средств, расширяющих сознание творца? Однозначно, нет. Нужно либо признать положительный эффект последних, либо удовлетвориться кастрированной советской перлюстрацией его стихов, в которой бессмысленность спутана с многозначностью, а возможность воспарить вслед за автором в «неземные дали» принесена в жертву желанию следовать «букве пунктуации». Но простим советских переводчиков. Неземные дали, конечно же, были недоступны им. И в этом их беда, а не вина. Но почему же мы с вами должны останавливаться на пороге этих далей?! Нет. Мы не останавливаемся. Вперёд! И с песней.

Перед тем, как взяться за свой труд, переводчик такой поэзии, прежде всего, должен почувствовать себя заодно с автором, стать таким же проклятым поэтом, как и он, испробовать на себе те же самые яды, что и он, возненавидеть жизнь так же, как он… И главное – быть готовым отречься от своего таланта, так же, как он...

«…Борромини проектирует своё первое самостоятельное произведение, фонарь купола Сант-Андреа делла Валле, в котором предвосхищаются зачатки новой тектоники, не зависимой от «абсолютных» законов несущего и несомого (то есть верха и низа, тяжёлого и лёгкого)» (Якимович. Барокко и духовная культура XVII века. В кн. «Советское искусствознание» ʼ76. Том 2.  М., 1977. С. 109).

Смотрим, что это за фонарь...

...Эльвира никогда не была замужем, не имела друзей даже по работе. Единственным её увлечением было сочинение стихов, коих накопился целый чемодан. Так совпало, что главный врач пансионата Тимофей Тимофеевич Звиглов имел то же хобби, но, в отличие от старушки, был бездарен, хоть и разбирался в поэзии. Звиглов безуспешно рассылал свои стишки в редакции журналов и литературных газет.

Спустя год соседи, поняв наконец, что у Эльвиры никакого внука нет, начали подтрунивать над старушкой. Звиглов пожалел бабушку и доходчиво объяснил обществу, что все они здесь, чтобы поддерживать друг друга в старости, а негатив должно оставить за стенами пансионата. Эльвира Николаевна купилась на красноречие и духовность врача и показала ему свои рукописи. То, что прочёл Звиглов, повергло его в шок. Это была настоящая поэзия – сильная и красочная. Причем её нельзя было назвать женской, видимо, потому что у поэтессы не было опыта в отношениях. Он попросил у старушки её чемодан и с тех пор почти не выходил из кабинета. Исподволь он выведал у Эльвиры Николаевны историю её жизни и почему-то возрадовался тому факту, что женщина писала в стол: «Как же много странностей у людей».

Наконец бес попутал главврача отправить одно из старухиных стихотворений в литературный журнал от своего имени. Это естественно для человека – говорить «бес попутал», на самом же деле попутала его внутренняя духовная гнилость.

Стихотворение тут же напечатали. Главный редактор лично позвонил «поэту» и выразил восторг. И вот Звиглов стал регулярно посылать в редакцию бабкины стихи. Уже через год Тимофей Звиглов прослыл известным поэтом и его стали приглашать на конференции и встречи, где он с воодушевлением читал старухины стихи. Несчастье случилось, когда Эльвира Николаевна случайно увидела его по старенькому телевизору и узнала один из своих опусов десятилетней давности...