Закончив накануне, уже в сумерках, натурные съёмки в бухте Витязь, группа кинодокументалистов утром, сразу после завтрака, выехала в город. С «натурой» они по разным причинам затянули, выбились из съёмочного графика и теперь торопились наверстать упущенное.

Студийный газик с брезентовым верхом так набит съёмочной аппаратурой, «яуфами» с отснятой плёнкой, туго скатанными спальными мешками, рюкзаками и разной прочей поклажей, что режиссёр с оператором и звукооператором едва втискиваются в узкое пространство между передними сиденьями и заполнившим остальное пространство экспедиционным скарбом. Сидеть, согнувшись в три погибели, неудобно, ноют колени, стойки переносных светильников на каждом ухабе впиваются в спину, словно штыки, а всевозможные ящики, ящички, футляры упорно ползут вперёд, создавая ещё большие неудобства. В открытые окна газика летит рыжеватая мучнистая пыль грунтовки, соединяющей биостанцию с трассой. Но поднять стёкла значит свариться в духоте.

Однако никто из киношников словно бы не замечает ни духоты, ни пыли, ни неудобства своего положения. На переднем сиденье справа от шофёра сидит Танечка, и всем хорошо, что она с ними в этом нудном многокилометровом пути...

...О, язык родной, не впавший в отчаяние, расслабленный и порочный, изнасилованный западом, востоком растленный, перепуганный прошлым, предавший забвению будущее, гнилостные, блеклые воды свои в чернильницы вливший. Кто перо в тебя обмакнёт и зачем?

Зачем обмакивающие берутся? Одни – вспомнить, другие – забыть. Одни – оправдаться, доругаться – другие. Ждут аплодисментов одни, другие – чтоб освистали. Одни – сочинить то, чего не было и быть не могло, другие – сочинить то, что могло бы быть, но не случилось. Одним нравится время и место собственной жизни, другие их ненавидят, потому исторические романы и сочиняют. Одни любят себя, другие не любят, но и те и другие пишут о любимом-нелюбимом себе.

О ком же ещё? О том – кем бы мог стать, если бы… И кем не стал, потому что… Или иначе: не стал – потому… Зато стану – назло, вопреки, право имею отмотать плёнку назад, другое что вклеить, конец и начало переменить, ведь связано всё: не родится убийцей, никогда не убивавший, не умрёт безвестным, славу познавший.

Что стоит перо обмакнуть? Так, пустячок, фантазии убогой ошмёточек, коровья лепёшечка в пыли тракта чудовищно исторического. Лишь древко копья укоротить – пусть бешеным галопом летит, забрало поднимет, но не выколет глаз, и Генрих щит не уронит, не обнимет за шею коня, не скажет: «Я мёртв» голосом слабым, на руки конюшего падая. И не проживёт ещё десять дней в страданиях страшных, и не затребуют два великих врача свежеотрубленные четырёх преступников головы для опытов страшных: древко вонзать, изучая, как спасти короля, и соврет Нострадамус: «Младой лев старого победит На поле брани в странном поединке, В златой клети выбьет зеницу ему, Из двух ударов один: потом жестока смерть».

И не убежит в Англию капитан, и не быть потомку его с именем звучным Монтгомери Бернард прославленным маршалом Второй мировой. И закатится под стол обглоданной костью славный род королевский. Печально всё это. Валуа. Валуа...

...В окна в упор смотрят наглые звёзды. И мерцают сказочные сосны в лимонном свете фонарей.

Я опасливо смотрю на синие окна. В них могут заглянуть разве что олени, живущие в частном лесу. Да вот эти драгоценные звёзды. Небо в алмазах! Они висят среди сосен и пялятся на меня. Дверь спальни целомудренна. Замка в ней нет. И не было.

Оле уже спит, наверное, в своей спальне, на широкой кровати с двумя подушками.

А я украдкой, на цыпочках, продвигаюсь по дому, в паутине лимонного отсвета фонарей и звёзд. Защёлкиваю на ключ парадную дверь. И на всякий случай притягиваю тяжёлый деревянный стул к двери внутри своего убежища.

Нет, Оле не такой. Он не должен. Он нормальный. Хотя у самых нормальных на вид людей бывают самые животные помыслы. А кругом лес. Ни души. И кто его знает, что зарыто вон там, в темноте, под сосной? Оле писал мне, что женщины одолевают его предложениями. Просятся в гости. Но повезло мне.

А может, уже кто-то бывал здесь? В этом доме в лесу. А вернулся ли домой?

И теперь моя очередь? Повезло? Какой-то дьявольский сарказм слышится в этом слове.

А по стенам дома головы засушенных животных. Бр-р-р!..

Название написал до открывания файла с текстом рассказа. – Посоветовали прочесть.

Открываю – кошмар: рассказ называется «Криминальный». Фирсова. 2019. – Я ж презираю детективы. Считаю их чтивом, сделанными без участия подсознательного идеала автора, то есть – если по мне, эстетическому экстремисту – нехудожественными, и не в моём амплуа критика-интерпретатора. Я раз даже наткнулся на авторитетное почти теоретическое неприятие детектива:

«Агата Кристи: её рассказчик описывает субъективную реакцию того или иного персонажа на событие – например, найденный в квартире труп – как удивление, а потом оказывается, что «объективно» это реакция самого убийцы. Например, швея приносит заказ в дом и в полном и неподдельном – то есть нарративно правдоподобном и ничем не опровергнутом в контексте – шоке обнаруживает труп заказчицы. Такова завязка. Развязка же в том, что детектив, добродушная старая дева мисс Марпл, по найденной рядом с трупом булавке для портняжной примерки обнаруживает, что убийцей и была эта швея. Таким образом, Кристи с редким нарративно-авторским цинизмом манипулирует уже нашей, читательской, субъектной реакцией» (Меерсон. Персонализм как поэтика. С-Пб., 2009. С.).

Я обрадовался оценочному слову «цинизм».

А теперь… Взялся за гуж…

Есть, правда, шанс, что название обманчиво. (В журналистике такое теперь сплошь и рядом).

Итак, читаю...

И вот получается, что он заблудился. Это было даже интересно. В местах, где он уже не в первый раз собирает дикий чеснок. Началось всё с самого начала скверно. Поссорился с отчимом. С ним мать сошлась, когда ему было шесть лет. Родной батя пил по-чёрному. Месячными запоями. Какая женщина такое выдержит? Отчим трезвенником тоже не был, но он хотя бы не орал дурниной и не бил его и мать. В остальном достоинств больших он не видел. Понимал, что матери нужен какой-никакой мужик. Бабушка всё любила говаривать – одинокая баба, что репей у дороги. Всяк прошедший ущипнуть норовит. Да и он не лучше. По нему пословица практически прошла катком, придавив всей тяжестью, – где крови ни ложки, жалости ни крошки. После того как мать родила сестрёнку, про него вообще забыли. Рос брошенным. Ходил с детства, где хотел и сколько душа желает. Любые поездки к дальним и ближним родственникам не только не возбранялись, но даже и приветствовались. Условие было одно – не загреметь в тюрягу. Прошедший девятый класс прошёл в кошмаре. Отчим ещё с осени стал подсовывать всякие рекламации о поступлении в военные училища с полным гособеспечением. Расписывал цветные перспективы будущего полковника. Приёмный папаша не скупился на краски. После очередной бомбардировки генеральскими погонами он выскочил из дома и, забившись на сеновале, рыдал от бессилия. Было мерзко от того, как красиво он хочет от него избавиться. Помнится, была тогда мысль уйти в лес, заблудиться и сдохнуть там. Чтоб новый папаша наконец-то успокоился.

И вот мечта, похоже, сбылась...

...– Хорош кряхтеть, дед! Собирайся, пойдём! – бодро защебетала Женька.

– Осатанели, что ли? Ночь на дворе! Разве что к лесу сходить, коры принести. От вас ведь, скотов, еды не дождёшься...

– Там, куда пойдём, дед, еды завались! Прямо на деревьях растёт. Фрукты всякие...

– Где ж это ты фрукты видел, дебил? Снегу кругом по пояс...

– В общем, так, дед... Мы с Женькой рай нашли! Рай, понимаешь? Вот туда и пойдём...

– В зад вы пойдёте... А вместо того, чтобы таскаться где ни попадя, лучше бы силков на зайца наставили бы – глядишь, и попался бы который, если дожил до этой поры. Месяц уже без мяса сидим...

– Дед, ты ничего не понял! В раю хорошо! Там и еды навалом, и без всяких силков всё доступно... – не унималась Женька.

– Болван! – сердито ответил Харитон. – Чтобы в рай попасть, сперва помереть надобно. И дураку понятно...

– Так это ты про тот рай говоришь, которого не существует, – отхлебнув отвара, уверенно сказала Женька. – А мы рай на земле нашли, настоящий! Рукой подать! За два дня дойти можно. Вот и пойдём, собирайся давай!..

Знакомиться на улице с девушками – всё равно, что покупать на рынке шаурму. Почему? Потому что на 99% отравишься. Я всегда стараюсь следовать этой истине, но иногда всё же срываюсь. Как и в тот субботний день, когда меня занесло на выставку-ярмарку в Сокольниках. Но желание познакомиться возникло не из-за магнетической привлекательности девушки, хотя она была недурна собой. Мне захотелось понять, что это за личность. И почему она сделала то, что сделала. Внешность юной дамы сильно контрастировала с её поступком...

Мне хочется, не читая предложенных теоретиками предшественников нынешнего жанра фэнтези, высказать соображение, что имеет смыл его теперешнюю фазу счесть порождённой постмодернизмом. Идеостиль которого (формулу) я, опять же, считаю такой: нет ничего на свете, достойного быть в категории идеала.

Что это за особая фаза в жанре фэнтези? – Эта равенство добра и зла (в отличие от волшебной сказки, где добро побеждает).

Тогда относимый к фэнтези «Омон Ра» (1991) Пелевина – не фэнтези. Потому что там – трагедия, порождённая непереносимостью для русского краха величия России (в форме СССР). Там идеал – величие России даже и в форме СССР, а не отсутствие идеала. Я, хоть и сентиментальный, хоть и тоже за величие России, но, думаю, по делу плакал, читая роман.

Правда и то, что я не помню, чтоб плакал от произведения постмодерниста. Я даже думал, что это принципиально: из-за отсутствия идеала. Но, отнесясь очень лояльно к автору фильма «О счастливчик!» (1973) Андерсона, а именно, заметив, как возник у режиссёра замысел фильма, я признал происхождение этого замысла непосредственно из подсознательного идеала (что нет идеалов). И, в результате, я был принуждён фильм признать художественным. Хоть я не ахти как переживал, смотря его. Совсем не переживал. – Художественные вещи, произведения неприкладного искусства, вообще, наверно, имеют преимущество перед произведениями искусства прикладного не силой переживаний, а тонкостью. Иная любовная песня лично меня волновала больше, чем горе по краху великого СССР (требовавшего жертвенности) в «Омоне Ра».

Поэтому отсутствие какого бы то ни было моего сочувствия Климу, герою рассказа «День матери» (2019) Захарова, в принципе ничего не говорит о художественности произведения...

Я – спущенный воздушный шарик. Меня проткнула грубой ржавой иглой моя никчемная жизнь.

Я сижу за столом рядом с тушами удачливых homos. Слишком худ и невзрачен, слишком сморщен и угрюм, чтобы быть замеченным сей лоснящейся публикой. Лишь белки моих глаз вращаются на уставшем и измождённом лице, я потерял всю свою мимику, когда был проткнут безжалостной иглой.

Дохлячок среди глыб из бетона.

– Где же наш …? – громогласом кричит глыба в синем костюме в полосочку.

Я не любил синий цвет, терпеть не мог костюмы и ненавидел полосочку. А теперь мне без разницы, для меня всё – ноль, как и я ноль, многоточие, слепое пятно в их оценивающих бетонных глазницах.

– Мы уже половину сожрали! – орёт глыба размеров громадных, из-под белой и потной рубашки выпирает кратер пупка. Обнажаются зубы – неестественно белые, меж которых потёкшей лавой застыло вино. На багровой шее – синие полосы вздувшихся вен.

Мне бы хотелось уйти. Но я прикован своей слабостью, я лишён воли. Мне бы хотелось уйти раньше, а сейчас же я ноль...