...Митя молча вгляделся в слепую, без окон, баржу, из трюма которой зашевелилось что-то живое, превращаясь в цепочку людей, один за другим потянувшихся к трапу.

– Откуда они? – удивился.

– С Кубани, – сказал Краснолобов, – вчера их тоже сплавляли на такой же точно барже.

Рябков не вспотел, но вытер платочком свой лоб.

– Горемыки из горемык. Птицы весной назад возвратятся. А эти?

– Этим – каюк, – сказал уверенно Краснолобов.

Митя смотрел на гладкие валуны и перевёрнутые вверх днищем лодки, на которых справляли трапезу выселенцы, для кого сегодняшний вечер был, быть может, последним, ибо рядом стояла, дыша им в затылок, слепая осенняя ночь, а в ночи – уходящая по реке в неведомое баржа. Смотрел Рябков на людей с отобранной родиной и испытывал стыд, словно был перед этим становищем он повинен.

– Давай-ко, Броня, отсюда. Пошли, – предложил Краснолобову.

Краснолобов не был заносчивым человеком, но любил подтрунивать над людьми, в которых вдруг замечал замешательство или слабость.

– Что-о? Задрожали коленки?

– Что есть, то есть, – согласился Митя.

– А я предлагаю туда! – Краснолобов кивнул на серую ровность реки, на фоне которой темнели разбросанные фигурки.

– Я лучше домой, – отказался Рябков, для чего-то расстёгивая пиджак.

– Храбрец! – брезгливо выцедил Краснолобов и, хотя не хотел он туда, к этим выброшенным из жизни обитателям Черноземья, наперекор своему настроению, тронулся к ним.

Митя, словно его уличили в чем-то неблаговидном, вспыхнул. «Нет!» – сказал сам себе и, застегивая пиджак, прыгнул с берега на откос, осязая текучесть песка, поплывшего вместе с его ногами по склону...

...Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий... Мы танцевали, болтали, смеялись, шутили – и я с каждой минутой ощущала, что я впервые встретила человека, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

– Анна, – сказал он, – у вас какой-то странный акцент. Вы немка?

Я рассмеялась.

– Голландка? Шведка? – спрашивал он.

– Не угадали.

– Гречанка, полька, испанка?

– Нет, – сказала я. – Я русская.

Он внезапно повернулся и взглянул на меня со странным выражением на лице – растерянным и в то же время ошеломлённым.

– Кстати, – сказала я, – я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем сказал, понизив голос:

– Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.

– Почему?

– Не могу.

– Но почему? – настаивала я.

Он опять замолчал.

– Не допытывайтесь, Анна, – пробормотал он.

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

– Анна, – сказал он, – не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы, будучи русской, немедленно покинете этот зал, и я не увижу вас более никогда.

– Нет! Нет! – почти закричала я.

– Да, – сказал он с грустной улыбкой на лице. – Поверьте мне.

– Клянусь! – воскликнула я. – Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!

– Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:

– Меня зовут...

В очередной раз разговор о выдающемся актёре приходится начинать, вспоминая о его юношеской робости и стеснительности. Почему-то эти качества часто подталкивают людей выбирать актёрскую профессию. И, казалось бы, что может быть хуже для актёра, чем застенчивость и скромность? А между тем, если наряду с ними у актёра есть талант, то они могут стать чуть ли не гарантом ответственного и по-настоящему творческого подхода к работе. Ведь сомнения и заставляют стремиться к совершенству. Такими качествами, например, обладал гениальный Смоктуновский. А, скажем, искромётный Андрей Миронов, блистая на сцене и в кино, постоянно был недоволен собой. Застенчивым, может быть, и не был, но скромным был, несомненно.

Но сегодня я хочу поговорить не об Андрее Миронове, а о Евгении Миронове, который пришёл в актёрскую профессию, преодолевая ужасную зажатость и страшную неуверенность в себе. Эти комплексы, конечно, уживались ещё и с талантом и определённой дерзостью, иначе бы он не набрался бы смелости приехать из Саратова и напрашиваться в ученики к Табакову, для которого Саратов тоже, кстати, родной город. Этим он и надеялся покорить Табакова. И Табаков его взял, и даже сразу на второй курс школы-студии МХАТ. Но только вот застенчивость у Миронова от этого не сразу ушла. Доходило до того, что он порой прогуливал занятия – так стеснялся однокурсников. А представляете, каково провинциальному, но амбициозному актёру пробивать себе дорогу с такой фамилией? Ведь Миронов, кажется, мог быть только один. Так, собственно, ему однажды и сказала мать Андрея Миронова, работавшая какое-то время у Табакова. Но талант есть талант, тут уж никакая фамилия не помешает. И та же мать Андрея Миронова, увидев, как он впоследствии стал играть на сцене, подозвала его и благословила. И сегодня есть два Миронова, два актёрских феномена, один из которых поднялся до уровня высочайшей игры в образе князя Мышкина. И ведь природная актёрская скромность и помогла ему нащупать этот удивительно кроткий образ...

...Оживлять соседа он больше не пробовал – казалось, разговор со скорой поставил во всём этом деле некую точку. Гриша начал ждать.

Сидя на корточках у стены, он закурил, время от времени поглядывая на соседа. Одного ботинка не хватало. Гриша огляделся по сторонам, но ботинка нигде не было. Он вышел на улицу. Ботинок нашелся у самой двери – скорее всего, слетел с ноги, когда Гриша тащил его через порог. Гриша ещё раз тихонько выматерился, подобрал, прислушался: не едет ли скорая? Было по-прежнему тихо.

Он вернулся в гараж, присел и осторожно приподнял левую ногу соседа. В сером шерстяном носке соседа что-то лежало. Гриша аккуратно, стараясь не потревожить его, оттянул резинку. Это были деньги, увесистая пачка долларов, от одного вида которой у Гриши перехватило дыхание.

Ему стало вдруг очень страшно, по-настоящему страшно. Он сидел с чужими деньгами в руке и почти чувствовал, что в его жизни начинаются проблемы. «Да какие проблемы!», – сказал он сам себе, оттянул носок и быстро положил деньги обратно. В голове глупо и быстро пронеслась мысль об отпечатках пальцев. А вообще, какого чёрта он притащил его сюда, к себе в гараж? От этой мысли он едва не задохнулся. Действительно, а зачем? Ведь мог бы спокойно вызвать скорую и не трогать его, этого странного соседа с огромными деньгами в старом носке, к тому же уже мёртвого. От отчаяния Гриша изо всех сил прижал к вспотевшему лбу костяшки обоих кулаков.

Было и ещё кое-что, и именно это «кое-что» терзало сейчас Гришу, просверливало мозги и настойчиво просило обдумать ситуацию. Гриша хотел эти деньги. Ему хотелось завыть, но это ничего не меняло – ему очень сильно, просто мучительно захотелось этих денег. В голове стыдливо и неотчётливо пронеслись картинки возможных жизненных перемен, а заодно и предательская мысль о том, что покойнику деньги не нужны...

...В этот поздний час художник заканчивал работу над портретом; вдруг почувствовал, что в комнату вошла жена. Василий Кузьмич медленно повернулся. Как она уловчилась открыть дверь так бесшумно? И, словно не заметив её, продолжил увлечённо работать. Клава выждала, когда он, сделав несколько мазков, отвёл руку в сторону, как-то особенно почтительно улыбнулась, вся затаилась и вздохнула. Изображённый Фёдор смотрел с мольберта как живой. Настолько превосходно, умело, с такой необычайной проникновенностью удалось Василию Кузьмичу передать образ своего брата. Выразительный овал лица, умный, прорезанный едва заметной морщиной широкий лоб, властно сдвинутые брови. Отливающий вороным блеском казачий чуб браво зачёсан набок. Цепкие и проницательные глаза, непоколебимыми складками обрамлённые губы, какая-то внутренняя сосредоточенность. С филигранным великолепием раскрывалась во всём этом личность Фёдора, находящегося в состоянии непрестанной борьбы с конкурентами, всем своим существом, всей своей деятельностью утверждающего торжество предпринимательского духа, человеческой воли к сытной, обеспеченной жизни.

Клава всегда восхищалась незаурядной способностью мужа. «Ах, боже мой, какой он талантливый!» – подумала она и на этот раз. В субботу Фёдору исполняется тридцать лет. В отличие от брата, он уже успел достичь больших успехов: завладел двумя магазинами в самом центре города, за немалые деньги приобрёл хлебопекарню, кроме того, построил шашлычную. Клава, конечно, завидовала Алёне – его жене, но от этого не переставала любить своего мужа, по-прежнему им гордилась.

Нечасто люди получают приглашения на именины от своих богатых родственников, нечасто у человека бывает тридцатилетний юбилей, А Василий Кузьмич именно к такому особенному событию готовил подарок брату...

...Ноябрьское предзимье обдало Семёныча холодом. Морозный ветер гонял по земле серый сухой снежок. Неприветливо было вокруг.

«Вот уж снег ляжет, и кончится это…». Что «это» – Семёныч не стал додумывать, подбирать слово, не хотелось.

Напротив скотоубойного пункта с машины сводили лошадь. Она осторожно сошла по трапу на деревянный помост, с помоста, опять по трапу, сошла и ступила на землю.

Семёныч остановился возле знакомого мужчины, хозяина скотобойни, который вместе с водителем грузовика сводил на землю лошадь, спросил:

– На колбасу?

– Куда ж ещё, – ответил мужчина, повязывая на шею лошади обороть.

Лошадь повернула голову в сторону Семёныча и продолжительно посмотрела на него. Она будто пыталась узнать в нём кого-то своего, привычного, который возьмёт вот её и отведёт в родную конюшню. В Семёныче вдруг стало проявляться какое-то ещё неосознанное тепло, что-то в нём зашелестело, как луговая трава на ветру, вроде бы кто-то стал на него глядеть со всех сторон одновременно, невидимый за воздухом, а глядит. Выжидательно глядит. Будто подталкивает к действию. Молча. Нехорошо даже сделалось на душе у Семёныча. И не ожидая от себя, спросил:

– Сколько же стоит лошадь?

– А тебе не всё равно, сколько она стоит? – ответил мужчина, помедлил, достал из кармана бумажку. – Вот, по накладной… Да не особо дорого. За что платить-то, погляди на неё, кожа да кости. В цене – мясо. А это…

Мужчина махнул рукой и потянул за повод:

– Пошли, убогая.

– Подожди, – остановил Семёныч, – что, ныне и забьёте?

– Нет, пусть на базу ночь постоит, опорожнится, а уж утром тогда на забой.

– Стой. А если я тебе заплачу за неё? Ну, сколько по накладной есть – столько и заплачу. К тому ж на магар подкину, на литровку. Как?..

Чтобы кинематограф брался за тему дурака и сумасшедшего, как явления в обществе, – вещь исключительная. В нашем кино я таких примеров даже что-то и не припомню. Ну, разве что, вспоминается эпизод из фильма «Кавказская пленница». Но зато в американском кино есть удивительный пример высокохудожественного фильма, целиком и полностью посвящённого этой теме. Я имею в виду культовую картину «Пролетая над гнездом кукушки», снятую Милошем Форманом ещё в семьдесят пятом году по, может быть, ещё более культовому роману, написанному Кеном Кизи в шестьдесят втором году.

Появление книги, и затем фильма, конечно, было неслучайно. В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов в американском обществе начался процесс раскрепощения сознания. Возникает, в частности, интерес к психоделическим наркотикам. Одним словом, для Америки наступает, скажем так, психоделическая эпоха, когда можно было без особого труда достать ЛСД и «улететь в другое измерение». А сумасшедший тоже живёт как бы в другом измерении, и поэтому для хипующей молодёжи того времени такой человек стал очень любопытен.

Кен Кизи, написав свой роман в двадцать семь лет, стал одним из первооткрывателей психоделической культуры. Интересуясь сознанием человека, он стал студентом медуниверситета и даже поработал санитаром в психиатрической клинике. Там он и набрал материал для своей книги. А Милош Форман, уже спустя тринадцать лет, по этой книге снял фильм, используя в съёмках действующую психиатрическую лечебницу...

...– У меня в бане опять мочалку украли. Уже седьмую за этот месяц, представляешь? Нет, что за люди? Сволочи! Так бы и поубивал всех их каким-нибудь насмерть кирпичом!

– А чего ты так часто в баню-то ходишь?

– А это меня ещё моя покойная бабушка приучила. Она мне всегда говорила: «Иди мойся немедленно! Опять от тебя воняет как от козла!». Очень хорошая у меня была бабушка. Всё время огурцы ела: летом – свежие, замой – из бочки. Чего она их постоку ела? И ведь не надоедало! Помню, как на неё не посмотришь, а в роте у ей всегда огурец! Или сразу два! Прям смотреть неприятно. Во, до чего скока огурцов!

– Почему как от козла-то?

– У нас козёл был, звали Гвидон. Ласковый, собака! Чуть остановишься – оно тут как тут. Подойдёт и тереться об тебя начинает. А меня как любил! Вообще, без памяти! Только выйдешь во двор, крикнешь: «Гвидон! Гвидон! Где ты, собака плешивая?» – а он уже около тебя стоит, уже трётся! И прям, когда тока подошёл-то? Откуда?

– А чего это его так звали-то чудно?

– А он очень был на царевича похож одноимённого, который в кине́ про Руслана и Людмилу. Который Людмилин сыночек в бочке. Только без рогов.

– Кто?

– Царевич. А наш был с рогами, собака. Он сразу за бабушкой помер.

– Козёл?

– Ну! Не царевич же! И вот теперь мочалку украли. А мне её как раз моя покойная бабушка подарила. А ей – ейная бабушка, ещё дореволюционная.

– Это сколько же получается той мочалке лет?

– Много. А всё равно была как новая. Я же ей до этого не мылся! Она у меня в комнате висела, в рамочке. Как память о бабушке.

– А я думал, о Гвидоне…