(Статья С. Гилмора в американской газете Boston Globe от 22 июня 2016 г.)

Перевод с английского Александра Левковского

Примечание редакции

Предлагаемая статья является во многих отношениях типичной для американских статей, описывающих положение дел в современной России.

Boston Globe – одна из крупнейших и влиятельнейших американских газет.

Статья публикуется с небольшими сокращениями. В некоторых местах, включая заголовок статьи, нам пришлось существенно смягчить отдельные резкие выражения, режущие ухо, заменив их на более стилистически нейтральные.

Россия это вовсе не та страна, которую вы якобы знаете...

...Бабушка заподозрила что-то неладное, но, поворчав, отговаривать не стала. Сказала только, чтоб не оцарапались оба и рыбу от жары сохранили. Дед сказал, что обложит рыбу крапивой и схоронит в холодной земле под вагончиком. Пожелав Бабуле терпеливо ждать своих соколиков, он хитро глянул на внука и, махнув в луга, пригласил Мальчика по-свойски:

– Ну, пошли, что ли...

И они зашагали прямо в лазоревый свет, который заметно густел по ходу их продвижения.

Когда он полностью заслонил всё пространство окрест и стал так густ, что его можно было ощутить лицом и руками, где-то впереди сначала едва заметно, а затем всё отчётливей стали проявляться серебряные линии вертикального четырёхугольника.

– А вот и ворота, – буднично проговорил дед, словно видел их уже десяток раз. – Сейчас мы в них войдём, и ты, Мальчик, пожалуйста, не нервничай и ничему не удивляйся. Считай, что мы просто пришли в гости... пусть и к своим далёким пращурам. В сущности, какая разница, к деду ты своему пришёл или к пра-пра-пра – и ещё двадцать раз прадеду. Попробуй убери хотя бы одного из этой долгой цепочки предков – и нас бы с тобой сейчас не было.

– А ведь и правда! – словно вдруг осознав всё это, почти радостно воскликнул Мальчик. – Дед, значит, наши с тобой предки когда-то жили в этом лазоревом городе?

– Он тогда был обыкновенным, цвета золотой сосны и серебристого осинового лемеха. Это века напитали его и долину вокруг лазоревой высью небес и сиянием бесчисленных отражений низинных вод. Ох, что-то я, сынок, заговорил прямо как писатель, словно нашёптывает мне кто-то невидимый.

– Знаешь, Дедя, и мне кто-то шепчет таким знакомым-знакомым голосом, который немного похож на твой, немного на Бабулин, а немного и на мой собственный... – с этими словами Мальчик пришёл в состояние необычного волнения.

– Я же тебя просил, Мальчик, – терпеливо напомнил дед, – ничему не удивляйся и не волнуйся. Мы в Зазеркалье, где наверняка встретим своих давно и недавно ушедших родных. А тебе нашёптывает, скорее всего, твой погибший вскоре после твоего рождения отец, который очень походил на нас с Бабулей, – и обликом, и голосом, и образом мыслей...

– Тогда всё понятно... вроде знакомый, а вроде – нет. Я ведь его голоса никогда не слышал, но, видимо, он всегда звучал во мне. Как эхо жизни моих ближайших предков...

Его называли писателем-фантастом, но он был лишь параноиком, переносящим свои страхи в художественный мир. Его считали бунтарём и наркоманом, но он воспринимал себя пророком, принимающим божественные послания. Его хвалили за воображение, но его романы были лишь отчётами о том, что его глаза видели каждый день. Благодаря визионерским произведениям и их многочисленным экранизациям современные люди видят ближайшее будущее именно в образах сюрреалистической фантастики Филипа Дика с её реальностью-обманкой, андроидами, неотличимыми от людей и заменёнными воспоминаниями.

«Сомнение в очевидном» – вот кредо американского писателя-фантаста Филипа Киндреда Дика. Этот скромно живший бородач, всю жизнь печатавшийся во второсортных журналах и книгах в мягких обложках, заставлял сомневаться в реальности окружающего нас мира ещё до того, как появились слова «киберпанк» и «виртуальная реальность». Если сегодня «нереальность реальности» у нас ассоциируется с прогрессом компьютерных технологий, то в 1960-е помыслить об этом можно было только в результате психического расстройства, воздействия психоактивных веществ или нездорового интереса к философско-религиозным вопросам. Дик имел отношение ко всему этому.

Дик всю жизнь был именно тем «ненормальным» человеком, который только и может поднять вопрос о реальности мира, себя, своих мыслей и воспоминаний. Человек плохого здоровья, он страдал астмой, тахикардией, агорафобией; постоянно принимал антидепрессанты, лекарства против болезней, лекарства против побочных эффектов лекарств. Амфетамины, которыми он постоянно закидывался, позволили ему «выдать шестнадцать романов всего за пять лет», но также обострили его паранойю, подогретую списком психологических комплексов...

Это частная переписка. В ней три стихотворения поэтов Серебряного века, одного из основателей акмеизма Сергея Городецкого («России», «Полночный час») и генерала-поэта Александра Кулебякина, участника тифлисского «Цеха поэтов» Городецкого («1918»).

Стихи нашлись случайно, когда один из нас по просьбе историка из Самары Николая Ретина разыскивал в тифлисской газете «Единение» за 1918–1919 годы нужную тому статью. Авторы переписки, врачи по образованию, далеки от литературоведения и не могут определить, известны ли эти стихи исследователям и любителям поэзии.

Мы решились выставить нашу переписку на публичное обозрение, чтобы рассказать об истории находки, и, главным образом, в надежде привлечь внимание профессиональных литературоведов...

...Разговор перешёл на профессоров, которые продолжают читать об учении Ньютона, хотя уже открыто нечто более верное.

– Ничего тут нет удивительного, – сказал Гёте, – такие люди упорствуют в своих ошибках, поскольку эти ошибки обеспечивают им существование. Иначе им пришлось бы переучиваться, а это дело нелёгкое.

– Но как могут их опыты подтверждать истину, – сказал я, – если в корне неверна сама теория?

– Эти опыты ничего и не подтверждают, – сказал Гёте, – но для них это несущественно, они тщатся подтвердить не истину, а своё мнение, и потому утаивают те опыты, которые позволили бы восторжествовать истине, доказав несостоятельность самой теории.

– И затем, возвращаясь к разговору об учениках, – продолжал он, – кого из них тревожит истина? Они такие же люди, как другие, им достаточно эмпирической болтовни по поводу своего дела. Вот и всё. Люди – странные существа: не успеет озеро замёрзнуть, как сотни их высыпают на лёд и веселятся, катаясь по его гладкой поверхности, но кому придёт на ум поинтересоваться, какова его глубина и какие породы рыб плавают подо льдом?

Нибур недавно обнаружил древний торговый договор между Римом и Карфагеном, из которого явствует, что все истории Ливия о тогдашнем уровне развития римского народа пустые россказни, ибо этот договор неопровержимо доказывает, что Рим и в очень раннюю эпоху находился на несравненно более высокой ступени культуры, чем это описано у Ливия. Но если вы полагаете, что сей договор обновит преподавание римской истории, то вы жестоко ошибаетесь. Никогда не забывайте о замёрзшем озере; таковы люди, я достаточно изучил их, таковыми они останутся впредь...

Такого бунта никто не ожидал. Цепь взявшихся за руки людей, среди которых были фронтовики, преграждала путь похоронной процессии. На кладбище не пускали гроб с телом Нины Грин, словно её присутствие могло осквернить священную землю. Женщину, бесконечно любимую писателем Александром Грином, его жену, прообраз Фрези Грант, люди не пускали к месту последнего успокоения. Городским властям удалось уговорить горожан уступить, и захоронение состоялось, но спустя время погребение Нины Николаевны Грин обросло множеством противоречивых россказней. Даже после смерти она продолжала быть жертвой молвы. Почему?

О ней известно, кажется, всё. Тень Нины Николаевны витает в музеях Грина, феодосийском и старокрымском, где поминают спутницу писателя только добрым словом. Вниманию экскурсантов представляют книгу воспоминаний Ю. Первовой, путеводители по восточному Крыму с очерками о Н. Н. Грин, её воспоминания об Александре Грине. Экскурсоводы добротно и старательно повествуют о ней, вешней, цветущей, и об угасающей, пожилой. Но то, что было между молодостью и закатом долгой жизни вдовы Грина, почему-то утаивается. Как и то, почему провожали её не оркестром и панихидой, а стоном проклятий. Тайну Нины Николаевны хранит город Старый Крым, последняя пристань Александра Грина. Раскрывая её шаг за шагом, мне довелось беседовать с земляками Н. Н. Грин – учителями, библиотекарями, представителями исполнительной власти, музейными работниками, ветеранами Великой Отечественной войны. К моей исследовательской удаче, я встретилась с человеком, который опередил меня в поиске истины и хранит в памяти смолкнувшие голоса – Иваном Карповичем Мельниковым, фронтовиком, писателем, чьему перу принадлежит неопубликованный очерк «Чёрные пятна на Алых парусах». Слова моих собеседников невольно слились в единую повесть с изданными воспоминаниями, и судьба Нины Грин, прижизненная и посмертная, потребовала явного и яркого света. Итак, повернём время вспять…

...Мне теперь завидуют все пацаны на нашей улице. Я хожу в консульство к американцам как в свой дом. Мама начала работать там медсестрой и будет получать классные бабки. Её устроил туда мой спаситель – ну, тот американский мужик, который врезал по морде моему боссу Маркову и получил за это пулю в ногу. Не могу забыть, как он развернулся на одной ноге, быстро поднял другую вверх, крутанулся и въехал суке Маркову по скуле своим ботинком на толстой подошве. Он сказал мне, что это такой надёжный приём в борьбе дзюдо. Я сам неплохо орудую ногами в драке, но, конечно, мне далеко до этого янки.

Его зовут дядя Алёша. У меня по отношению к нему, как любит выражаться начитанный умник Мишка, двойственные чувства. Как говорит наша училка по истории, «с одной стороны это... а с другой стороны то...». Однажды она рассказывала в классе о Французской революции – то есть, когда лягушатники-французы дошли до полной нищеты, жрать им стало нечего (даже лягушки, видно, кончились), и вот они подняли хай, отрубили головы королю и королеве, изобрели гильотину и стали рубить головы эксплуататорам и помещикам налево и направо. Это, сказала историчка, было очень справедливо; это, говорит она, революция, с одной стороны… А с другой стороны, в результате этой революции к власти пришёл кровопийца Наполеон, который полез на нашу Россию... Хотя, сказал Мишка, «хорошо, что он полез, потому что без этого Лев Толстой не написал бы «Войну и Мир».

Вот так и с дядей Алёшей. С одной стороны, нам с Мишкой он страшно нравится. Во-первых, он смелый и сильный, как Чапаев или Чкалов. Или как солдаты из кинофильма «Два бойца». Помните того здорового лба с Урала, которого играет Борис Андреев? И его напарника, хитрого рыбака из Одессы-мамы, который поёт «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил...»? Помните?.. Мужики что надо, верно!

Это во-первых. Ну а во-вторых, дядя Алёша красивый парень, вроде как Леонид Утёсов из «Весёлых ребят»…

Но с другой стороны, мне как-то становится неприятно при мысли, что он клеится к нашей маме...

...Спустя полчаса, когда звон вилок и бокалов стал сменяться оживлённым обменом мнениями относительно различных вопросов бытия, Чёрный снова взял слово:

– Прошу внимания, господа апостолы, если вы позволите мне так вас называть. Не буду врать. Пьёте вы не мою кровь и едите не моё тело. Но в целом все соблюдено. Собраны вы где попало и бессистемно. Все вы самые обыкновенные люди, которые своими грехами заслужили тёплое место в аду. Но вам повезло. Вы оказались в нужное время в нужном месте.

Чтобы сделать мир идеальным для жизни, около двух тысяч лет назад была предпринята попытка применить так называемую «любовь». Попытка, как показала практика, оказалась неудачной… Впрочем, я не хотел бы, чтобы вы, мои ученики, относились к её автору и реализатору свысока. Он сделал много. Он показал путь, который нужно пройти, чтобы идея, та или эта, заработала.

– А что, есть другая идея?

– Вне всякого сомнения, уважаемая Алива. Причём мне нравится, что присутствующие здесь господа, реализуя её на практике в течение всей своей сознательной жизни, не попытались хотя бы как-то её осмыслить. Я думаю, что большинство людей бессознательно стремится к ней на протяжении всей своей суетной жизни, не давая себе труда задуматься об этой самой идее и о том, что она единственно правильная. Эта идея – справедливость.

Наверняка многие из вас, а скорее все так или иначе, испытали на себе отсутствие справедливости по отношению к вам от этой так называемой жизни. Несправедливость эта, уважаемые собутыльники, запрограммирована самими законами сильных мира сего, специально для вас придуманными. В данном случае, я имею в виду не только законы, которые написали для вас правители, но и те, которые сформировались сами по себе в вашей среде под условным названием «понятия».

Как бы это обидно для вас ни звучало, но вы приняли и те и другие «законы» безропотно, и по ним живёте. Вы видите, как безвинно осуждают людей ваши суды, насилуют и убивают преступники, которые узурпировали часть власти по принципу: «я так хочу и всё», и ничего не делаете.

Таким образом, две власти, так называемая легитимная, то есть та, которая сидит в креслах начальников, и криминальная, которая живёт по неписаным законам, разделили сферы влияния. В некоторых случаях две эти власти срослись и с успехом сотрудничают, делая вас рабами своих прихотей.

Есть ли у них на это право? Конечно, нет. Прос­то обычные люди обеих этих властей боятся и, что уже совсем омерзительно, хотят стать их частью…

И вот теперь давайте задумаемся над тем, какая разница между вами и вашими «господами»… Есть у кого-либо предположения?..

...А дома ждал ещё один удар. Пока он отсутствовал, собачники сделали облаву. Белый сумел ускользнуть, а вот брюхатой, готовившейся снова стать матерью Дамке уйти не удалось. Спрятавшийся в кустах Белый видел, как собачники забросили взвизгнувшую Дамку в железный фургон, из которого доносился разноголосый лай, но помочь ничем не мог. Лишь облаял для очистки совести отъехавшую машину.

Хромой затосковал. К Дамке он крепко привязался. Он любил её.

Целыми днями Хромой неприкаянно слонялся по замусоренной стройплощадке, опустив голову, и ловил запах Дамки. Он находил его отголоски то тут, то там – везде, где бегали они когда-то вдвоём или лежали, отдыхая, прижавшись боками. Но сильнее всего Дамкой пахло на том месте, где стоял фургон собачников. Хромой надолго застывал здесь в отрешённой неподвижности.

А иногда ночами от дома-новостройки доносился тоскливый вой, от которого у тех, кто слышал его, нехорошо ныло под ложечкой и до утра пропадал сон.

Белый сочувствовал товарищу. Он кое-что повидал в жизни, которая никогда сладкой у него не была, и считал, что лучше всего в таких случаях – уйти подальше от знакомых мест и запахов.

Хромой соглашался с ним, но уйти никак не решался. И не только память о Дамке держала его здесь. Было что-то ещё, более сильное, важное и прочное, более глубинное, принадлежавшее не одному ему, а, как он подспудно ощущал, – длинной цепи поколений его сородичей, чья жизнь, подобно его собственной, зародилась и прошла на этих исчезнувших деревянных улочках между берёзовой рощей и речушкой, от которых остался только неистребимый горьковатый запах полыни...

...Жил я на улице маленькой, тихой. Одним концом выходила она на мусорную свалку, другим же упиралась в памятник. Точнее, настоящий монумент. Наш вождь, окаменев на пьедестале, благословлял улицу величественным жестом. Был он для неё велик чрезмерно, потому как предназначался ранее для иного места, однако в связи с вопросами общей планировки место водружения переменилось. Помню торжества при открытии – толпа шумит, цветы, аплодисменты, мама крепко держит за руку меня, десятилетнего, и зачем-то поправляет причёску; вдруг овации, падает полотнище, и гранитный великан вздымается над нами, подобно джинну из арабских сказок. Мама хлопает тоже, а я цепляюсь за её юбку, я плачу – каменный джинн напугал меня. Возможно, это было предчувствие. Меня увели. Страх прошел у подраставшего мальчугана, но тягостное чувство осталось.

А теперь расскажу о выпускном вечере. Он прошел дурно, для меня то есть – ностальгия была сильней, чем у других, а радости не было отчего-то. Вернулся к себе ночью сильно выпимши и завалился спать. Вот в эту-то ночь приснился мне первый кошмар. На бескрайнем просторе при луне я бегу, задыхаюсь, спасаясь – некая гигантская ладонь нависает сверху, норовит прихлопнуть. Я мчусь из последних сил, земля содрогается от удара нечеловеческой длани, он вроде не успел, промазал. И краешком сознания я понимаю тогда, что это – игра в кошки-мышки, мне всё равно не поспеть, и казнь лишь оттягивается. Оборачиваюсь и в небе вижу его лицо. Узнаю его. И просыпаюсь.

Очнувшись в поту, живо помнил всё, и лишь лица не мог припомнить. Оделся наскоро и вышел прогуляться. Дойдя до конца улицы, остановился у монумента, закурил. И глянул вверх. Чёрный массив был почти неразличим в темноте, но смутная догадка брезжила в мозгу, я всматривался, и вот ясно различил ладонь. Вытянутая рука благословляла ею город, и нависала прямо надо мной. Я попятился, но все смотрел и, взглянув выше, увидел голову. Я узнал его...