Кончается моя жизнь, и, естественно, что хочется приобщиться к чему-то вечному, к искусству. А как-то так получается, что с этим проблема. Особенно – с современным. Во-первых, это трудно. Легко, если кто-то из толковых искусствоведов уже что-то написал о произведении и художнике. Берёшь элементы его анализа и применяешь к ним синтез, до которого часто искусствоведы не доходят. А новичка ж не замечают. Я так и в принципе не могу новичка заметить – живу в другой стране. Но и заметь я его, большой вопрос, что я б смог что-то самостоятельно открыть. Во-вторых, есть подозрение, что искусство в упадке, потому, может, что всё в мире повернулось к традиционализму, а он, возможно, в принципе не такой бурный, чтоб бессмертные шедевры рождать. (Впрочем, этот резон я для числа выдумал.) Вероятнее просто то, что я за полвека толкований слишком уж ко многому вечному приобщился – вот мне и не хватает нового в этом секторе. Это – в-третьих. А есть в-четвёртых. Время – переломное. Кто победит: глобализм или традиционализм? Прогресс или приостановка? Погибнет человечество от перепроизводства или спохватится? – Каждая сторона проявляет упрямство и прямое игнорирование резонов противника. И – информационная война страшной силы. А при ней… Когда говорят пушки, музы молчат... Пушками я называю публицистику, около– и прикладное искусство (легче понимаемое, потому что оно имеет дело со знаемым), а музами я называю неприкладное (общение подсознаний автора и восприемников). С неприкладным теперь плохо дело.

То есть спасение мне – в смотрении в прошлое. Беру выкладку крупнейшего искусствоведа Манина и вдумываюсь.

«Подобную тенденцию [проблему в общежитии в СССР (всяческое ничтожество жизни низов) из-за антинародной политики власти], только в более мягкой [чему у Тутунова] форме, развивал Игорь Александрович Попов (1927–1999). Его картины «С работы» (1961), «Перед работой» (1966), «Ваше здоровье, Александр Мартынович!» (1967) рисуют жизнь трудовой провинции менее разоблачительно, выявляя человеческое достоинство людей, проживающих в тяжелейших условиях труда и быта»...

...Сразу возьмём быка за рога: проблема точности перевода – это надуманная проблема. Точный перевод важен в профессиональной деятельности, чтобы не получилось, как с китайцами в прошлые века, да и в нынешнее время. Когда с ними подписывали договоры, они писали в своем тексте всё что хотели и что было весьма далеко от достигнутых договорённостей (китайского-то ни русские, ни европейцы не знали), а потом ссылались на эту ксиву как на документ. Проблема решается тем, что в любом языке существует набор штампов, и при развитой необходимости переводить служебные тексты к штампам одного языка подбирают соответствующие штампы другого. На этом же основано мастерство синхронного перевода: быстро присобачивать к общему месту одного языка общее место другого.

В творческой же деятельности само понятие точности абсурдно, ибо переведённый текст не с чем сравнивать в родном языке. И получается, что точность перевода нужно сравнивать с самим же переводом, что нелепо.

Во-первых, потому что разные языки используют для выражения похожих мыслей совершенно разные средства. Поэтому при переводе некоторых слов нужно употреблять не те, что стоят в переводимом тексте, а другие:

Эта шляпка тебе идёт. Она совсем новая. – Dieser Hut steht dir gut. Er ist ganz neu.

Дословно: «этот шляпка стоит тебе хорошо. Он совсем новый». По-русски если предмет одежды к лицу, то он «идёт», по-немецки же «стоит». Кроме того, шляпа в русском языке женского рода, а в немецком – мужского. Поэтому «он» нужно заменять на «она», а прилагательные мужского рода – на прилагательные женского.

Ещё более это правило применимо к конструкциям.

La ville où elle avait vécu, et la ville où ils étaient, ils examinèrent tous. – Они обсудили город, в котором они жили когда-то, и город, в котором они жили теперь.

По сравнению с французским текстом, в русском переводе есть слова, которых нет во французском. Французский текст состоит только из существительных, местоимений и глаголов, в русском же появились ещё и наречия. Дословный перевод был бы: «город, в котором они жили, и город, в котором они жили», – одно и то же повторялось бы два раза, так что можно было бы подумать, что либо речь идёт об одном и том же городе, либо что они живут в разных городах одновременно. «Когда-то» и «теперь» позволяют разнести эти два состояния во времени: сначала они жили в одном городе, потом в другом. Для французского языка эти наречия излишни: французы решают проблему употреблением разных времён, просто прошедшего времени, и прошедшего в прошедшем. Это последнее время уже само по себе показывает, что относимое к нему действие произошло раньше, чем действие, относимое к просто прошедшему. Вводить наречия приходится потому, что в русском такого времени нет. Такой перевод называется описательным. Без него обойтись никак невозможно, но не очень умными переводчиками такой способ перевода считается некорректным, и желательно, если полностью избежать его невозможно, то, по крайней мере, применять как можно реже.

Но, во-вторых, к описательным конструкциям не стоит бояться прибегать, потому что язык буквально переполнен метафорами. Причём по большей части метафорами обыденными, так въевшимися в плоть языка, что уже и метафорами-то они не ощущаются. «Его жжёт пламя любви», «они пришли к договорённостям», «мы не знали, с какого конца начать», «в этом деле ещё куча белых пятен». Мне кажется, люди, и переводчики, поглощённые поисками адекватности, в том числе, слишком мало задумывались, как они переводят. А если бы задумались, они бы обратили внимание, что они при переводе вот такие обыденные метафоры чужого языка заменяют метафорами своего...

...Это были первые похороны, на которые попали ребята. В прошлом году, правда, умерла Лидия Никаноровна – директриса, которой лет было не меньше, чем самой деревянной школе. Но это было другое, ведь взрослые они на то и являлись взрослыми, что иногда умирали.

Гроб был маленьким. Намного меньше, чем сама Ксюшка, когда была живой. Выносили его закрытым, так что девчонку разглядеть было нельзя. Вовка стоял метрах в десяти от калитки её дома у дерева. Какие-то бабушки, видно, соседки, шептались о том, что Ксюшку нашли утром. Правая рука была оторвана, её потом милиция обнаружила под кроватью. Да и вообще вид у бедняжки был такой, что никто и смотреть не мог. Мать вызывали на допросы, она, говорят, дочурку побивала. Но чтоб так… Вот и не понятно, кто ж такое сотворить мог…

Похоронная процессия двинулась в сторону кладбища, а гроб с покойницей повезли на скрипящем автобусе. Родители запретили Вовке идти на погребение, он так и остался стоять в тени большой ивы, пытаясь понять, как всё это могло случиться.

– Я же говорил про опасность, – прохрипел откуда-то Сева. Он появился неожиданно, зайдя со стороны кустов. Ребята не виделись с той самой ночи на старой мельнице. Лицо друга было бледным, а глаза сверкали каким-то странным нездоровым блеском.

– Чего?

– Мы в смертельной опасности...

Плохая у меня память… Я помню, когда и где я обнаружил, что я слишком оригинальный, и что это плохо. Это было на первом курсе института. На выходе из зала, который наш Политех арендовал для занятий физкультурой. Я записался в лыжную секцию (всем надо было куда-то записаться). В зале мы переоделись в спортивную форму. А на улице нам предстояло бежать в неподалёку расположенную рощу и там бегать на большие дистанции, в группе, не на время, а просто на выносливость. – Вот, такие мелочи помню. А суть – нет. – И дальше мне пришлось таить свою оригинальность и притворяться таким, как все. В частности, я, учившийся на инженера и ставший им, после института вплотную занялся эстетическим самообразованием. И самообразовался до крайней самобытности. Она меня совратила на демонстрацию своих толкований произведений искусства – ор-р-ригинальнейших толкований – знакомым. Сперва. А потом я посягнул и на публикацию. И – стало крайне неудобно. Мне каждый раз надо наново объяснять свои принципы. Потому что иначе меня новый читатель просто не станет понимать.

Например, когда я в статье о скульпторе Жилинской читаю:

«В произведениях Жилинской середины 60-х – середины 80-х годов проступают черты экзистенциалистского мироотношения, во многом свойственного авангарду послевоенной волны»,

то передо мной сразу две проблемы. Я считаю необходимым свести экзистенциализм к ницшеанству, а то для меня немыслимо как авангард. Плюс ницшеанство я понимаю как подсознательный (потому что необычнейший) тип идеала, заключающегося в метафизическом принципиально недостижимом иномирии, противостоящем христианскому тому свету, принципиально достижимому для покаявшихся, достижимому  в сверхбудущем, в Царстве Божием на небе, в виде бесплотных душ. Это, получается, тип идеала крайнего индивидуализма. А авангард для меня относится к коллективизму. И для меня немыслимо называть произведение относящимся и к экзистенциализму, и к авангардизму.

Радует только то, что произведение, которое я буду толковать, называется «Поэзия Ахматовой», которая для меня почти вся относится к акмеизму, который я тоже отношу к стилю, вдохновлённому идеалом ницшеанского типа. Правда, и тут не без задоринки: не все понимают, что акмеисткой Ахматова была практически всю жизнь. Плюс ницшеанство (над Добром и Злом) многие считают синонимом аморальности, и за любимую Ахматову могут крепко на меня обидеться.

Так что забот полон рот...

«Когда я был дитя, чтобы перейти из третьего класса в четвертый – целую жизнь нужно было прожить, а сейчас рожаешь ребёнка, и минут через сорок ему уже исполняется семь лет, и он внятным голосом просит у тебя денег. И т. д. Время последние годы летит быстро. А дальше полетит ещё быстрее. Добром это, я думаю, не кончится».

Так писал своему советскому (тогда ещё) другу и коллеге Андрею Арьеву выдающийся иронист и усмешник Сергей Довлатов. Иронию и усмешку он сделал своими профессиональными инструментами, поэтому ему было легко вот так улыбаться по поводу совсем не весёлому. Нормальное же настроение в переходный период от зрелости к старости – печаль, задумчивость, вздох... Особенно печально бывает смотреть в зеркало и убеждаться в неостановимости бытия на примере собственной лысины, которая неудержимо развивается, как сама жизнь.

Лысина – неплохой тест. Отношение к ней свидетельствует о человеке не хуже других проявлений характера. Иные обладатели лысин, подобно президенту Республики Беларусь, старательно маскируют их, аккуратно выкладывая от уха до уха последние двадцать две волосины. Замечено также, что люди, кроющие лысину двадцатью двумя волосинами, отличаются, как правило, неполным присутствием чувства юмора, склонностью к мрачной задумчивости и мизантропству. Зато другие, на манер Михаила Жванецкого, уверены: лысина украшает мужчину, добавляет ему солидности и общественного веса. Здоровая, ухоженная, красивая лысина – неиссякаемый источник оптимизма, стимул самоуважения, знак престижа. Как хороший костюм, её надо уметь носить, и общее правило тут – не замечать на себе ни дорогого костюма, ни лысины...

Я, наверно, сначала расскажу, как я попал…

Мне понадобилось получить образование, кто такой Лентулов. Я стал читать и прочёл:

«Возникновение подобной живописи не только у Лентулова, но и у ряда близких ему художников того времени, организовавших в 1910 году творческое объединение: «Бубновый валет», связано…»

Тут мне понадобилось освежить в памяти, что такое «Бубновый валет» (1911–1917). В частности, не писал ли я о нём. (Я настолько много пишу, что про большую часть написанного не помню. Я каждый раз для локальной цели получаю самообразование. И оно в памяти не задерживается, если не часто применяется. «Бубновый валет» не часто был мне нужен – вот я про него и забыл.) Оказалось – писал. И получалось парадоксальное. Что нарочитой грубостью письма они выражали… идеал нирваны. Такого, скажем, её подвида, как то, что получается введением себя в транс, что ли, от цепкого сосредоточения внимания на чём-то (как это ни трудно, ибо жизнь-то – отвлекать норовит). Вот это отвлечение нарисовано c грубостью, всяким балаганным, площадным. И оно доведено до пародии. Следовательно, отрицается. Так какой результат столкновения таких противоречий? – Загипнотизированность некая.

Имеем дело не с образом (иносказанием), а с результатом противочувствий (третьесказанием, скажем так).

Но в той картине, что я разбирал, был и образ – гипнотизирующий взгляд двух мужчин, смотрящих на зрителя.

А в той картине Лентулова, разбирать которую я готовлюсь, образ той же нирваны иной – бледнопись...

Никогда прежде мне не доводилось переводить так называемую «женскую поэзию». Но для Элинор Уайли я всё же сделал исключение. Есть в её стихах нечто такое, что выгодно отличает от всех других поэтов. Поэзия Уайли рациональна и одновременно инфернальна, она обволакивает нас паутиной «приятных слов» и в то же время будоражит, бросает вызов, держит в постоянном напряжении. В ней – биение самой жизни, такой же загадочной и непредсказуемой, как жизнь самого автора.

Элинор Хойт Уайли (таково полное имя писательницы) родилась в 1885 г. в семье, традиционно связанной с политикой (её дед был губернатором штата Пенсильвания) и литературными кругами Нью-Джерси. Проведя детство и юность в Вашингтоне, одарённая, но чрезмерно импульсивная девушка сбежала из дома с неким Филипом Хичборном, которого вскоре бросила ради столь же непримечательного Хораса Уайли.

Первый сборник стихотворений Элинор «Случайные числа» (1912) был опубликован незначительным тиражом в Англии. Поэтесса прекрасно осознавала всё несовершенство своих юношеских опытов и впоследствии заклинала тех из друзей, кому посчастливилось стать обладателями этой 43-страничной книжки, не упоминать о своём приобретении до тех пор, пока она не умрёт.

По возвращении на родину Уайли опубликовала сборник «Сети для ловли ветра» (1921), который не только прославил её по обе стороны Атлантики, но и открыл доступ в модные литературные салоны Нью-Йорка. В том же году она в 3-й раз вышла замуж (за известного писателя У. Р. Бене) и с головой окунулась в работу. В последующие годы, несмотря на невыносимые головные боли (Элинор всю жизнь страдала от очень высокого кровяного давления), она выпустила ещё семь книг, закрепивших её славу на поэтическом олимпе.

15 декабря 1928 г., закончив правку своей последней (и, по мнению знатоков, лучшей) книги «Ангелы и земные создания» (изд. 1929), она наказала посыльному отнести её в издательство и в тот же день умерла от инсульта в возрасте сорока трёх лет. Элинор Уайли прожила очень короткую, но яркую событиями жизнь, оставив после себя богатое поэтическое наследие. Представленные здесь стихи – лишь малая его часть, но надеюсь, что они заинтересуют всех знатоков и любителей поэзии (по крайней мере, я сделал для этого всё возможное).

..Еле живая, Зоя кое-как взобралась на поезд. Прижав ребёнка к груди, она откинулась с облегчением к стенке вагона и вздремнула. От усталости она даже не слышала шум, крик и плач детей вокруг. Она выдохлась, когда бежала к поезду. Боялась обернувшись назад, увидеть майора с налитыми кровью глазами, который целится в неё из пистолета. Поэтому она бежала без оглядки. К счастью, успела! Теперь можно было и отдохнуть. Ребёнок сыт. Наверное, и он устал от такой беготни. Ладно, пусть спит. Зоя проснулась от сильного грохота поезда. Спросила время у рядом сидевшей женщины, которая то и дело причитала, проклиная Гитлера: «Да чтоб ты сдох, Гитлер проклятый, чтоб дом твой сгорел!».

– Уже два часа как едем.

Зоя прислушалась к ребёнку. Он молчал. Она не хотела его будить. Пусть отдыхает, ведь ребёнок ещё! Лишь бы грохот поезда да шум обеспокоенных людей, охи и ахи, капризы детей не напугали её крохотную малышку. Чем больше она поспит, тем лучше. Но прошёл примерно час, а ребёнок всё молчал. Да, иногда покачивание вагона успокаивает детей как колыбель. Но неужто дитя до сих пор не проголодалась? Ну-ка…

Раскрыв пеленки, Зоя окаменела, словно увидела ядовитую змею. Её зрачки расширились. Она задёргала головой. Её хотелось что-то сказать, нет, нет – даже закричать. Но будто большой ком застрял в горле. Она безмолвно раскрыла рот, словно ей воздуха не хватало. Её сердце перестало стучать, ещё когда она начала приподымать краешек одеяльца. Вокруг никому ни до кого не было дела. Кто-то в углу тихо грыз кусок чёрствого хлеба, пряча его меж двух ладоней. Видно, не хотелось привлекать внимание окружающих громким хрустом. Кто-то протягивал охрипшему от жажды ребёнку глоток воды в железной кружке. Ещё кто-то искал потерявшуюся сестрёнку, а кто-то дремал и не хотел открывать слипшихся глаз. И этот момент страшный визг заставил вздрогнуть всех от мала до велика. Внутри Зои будто проснулся сильнейший вулкан, который вот-вот взорвётся с ужасающей силой. Стон, издаваемый из глубины сердца, которое кровью обливалось, накрыл собой все голоса вокруг.

– А-а-а-ааа!!!

Вдохнув глубоко, она заорала во весь голос.

Никто ничего не понимал. Только женщина, сидевшая рядом с Зоей, предположила, что она, возможно лишилась ребёнка и в страхе приподняла край завёрнутого одеяльца...

Имею ли я право писать, если у меня нет развёрнутого толкования музыкального произведения (плюс у меня нет музыкального образования)?

Мне, видите ли, хочется закрепить те четверти-мыслей, какие мелькают.

О «Втором концерте для фортепиано с оркестром» (1900) Рахманинова.

Одна из крошечных мыслей такая.

Почему этот концерт наиболее любим, как я вычитал?

Я думаю, оттого что у него простая фабула. «Речь» в нём о том, как болезнь угрожает человеку, но есть признаки и надежда, что она не одолеет его, и так в итоге и оказывается, он полностью выздоравливает.

Читая (и ничего не понимая) анализ концерта, я, тем не менее, нахожу какое-то сходство со своей «простотой фабулы» в словах: «с широтой, необычной… отнюдь не связаны с многотемностью, с резкими противопоставлениями, это – иного рода широта… чрезвычайно длительного развития неизменных в своей основе певучих интонаций и умению долго сохранять единство настроения… сам тип эмоции – чрезвычайно замедленной в своём развитии… С общей широтой связана и широта вступления… Отзвучали протяжные аккорды, и медленно закружилась… необыкновенная, как бы «журчащая» плавность… медленным нисходящим секвенцированием, нередко – при «парящем» движении… присуще заключениям успокаивающего характера… мир тишины, покоя, сдержанной нежности… внешние проявления чрезвычайно скромны… торжественной «тишины»… глубокого покоя и внутреннего равновесия… скрытая жизнь…». Не то, что Бетховен, каждые несколько секунд ставящий в тупик: что опять случилось?..