Знакомиться на улице с девушками – всё равно, что покупать на рынке шаурму. Почему? Потому что на 99% отравишься. Я всегда стараюсь следовать этой истине, но иногда всё же срываюсь. Как и в тот субботний день, когда меня занесло на выставку-ярмарку в Сокольниках. Но желание познакомиться возникло не из-за магнетической привлекательности девушки, хотя она была недурна собой. Мне захотелось понять, что это за личность. И почему она сделала то, что сделала. Внешность юной дамы сильно контрастировала с её поступком...

Мне хочется, не читая предложенных теоретиками предшественников нынешнего жанра фэнтези, высказать соображение, что имеет смыл его теперешнюю фазу счесть порождённой постмодернизмом. Идеостиль которого (формулу) я, опять же, считаю такой: нет ничего на свете, достойного быть в категории идеала.

Что это за особая фаза в жанре фэнтези? – Эта равенство добра и зла (в отличие от волшебной сказки, где добро побеждает).

Тогда относимый к фэнтези «Омон Ра» (1991) Пелевина – не фэнтези. Потому что там – трагедия, порождённая непереносимостью для русского краха величия России (в форме СССР). Там идеал – величие России даже и в форме СССР, а не отсутствие идеала. Я, хоть и сентиментальный, хоть и тоже за величие России, но, думаю, по делу плакал, читая роман.

Правда и то, что я не помню, чтоб плакал от произведения постмодерниста. Я даже думал, что это принципиально: из-за отсутствия идеала. Но, отнесясь очень лояльно к автору фильма «О счастливчик!» (1973) Андерсона, а именно, заметив, как возник у режиссёра замысел фильма, я признал происхождение этого замысла непосредственно из подсознательного идеала (что нет идеалов). И, в результате, я был принуждён фильм признать художественным. Хоть я не ахти как переживал, смотря его. Совсем не переживал. – Художественные вещи, произведения неприкладного искусства, вообще, наверно, имеют преимущество перед произведениями искусства прикладного не силой переживаний, а тонкостью. Иная любовная песня лично меня волновала больше, чем горе по краху великого СССР (требовавшего жертвенности) в «Омоне Ра».

Поэтому отсутствие какого бы то ни было моего сочувствия Климу, герою рассказа «День матери» (2019) Захарова, в принципе ничего не говорит о художественности произведения...

Я – спущенный воздушный шарик. Меня проткнула грубой ржавой иглой моя никчемная жизнь.

Я сижу за столом рядом с тушами удачливых homos. Слишком худ и невзрачен, слишком сморщен и угрюм, чтобы быть замеченным сей лоснящейся публикой. Лишь белки моих глаз вращаются на уставшем и измождённом лице, я потерял всю свою мимику, когда был проткнут безжалостной иглой.

Дохлячок среди глыб из бетона.

– Где же наш …? – громогласом кричит глыба в синем костюме в полосочку.

Я не любил синий цвет, терпеть не мог костюмы и ненавидел полосочку. А теперь мне без разницы, для меня всё – ноль, как и я ноль, многоточие, слепое пятно в их оценивающих бетонных глазницах.

– Мы уже половину сожрали! – орёт глыба размеров громадных, из-под белой и потной рубашки выпирает кратер пупка. Обнажаются зубы – неестественно белые, меж которых потёкшей лавой застыло вино. На багровой шее – синие полосы вздувшихся вен.

Мне бы хотелось уйти. Но я прикован своей слабостью, я лишён воли. Мне бы хотелось уйти раньше, а сейчас же я ноль...

Эти строки пишутся, когда до сорокового дня после Юриной смерти почти целый месяц, и его душе «до падения в небеса» ещё ох как далеко. В последний путь его провожала практически вся костромская интеллигенция, а поэт Александр Бугров сумел найти и прочесть на поминках кое-что из неопубликованного, хоть Бекишев и не писал уже несколько лет. Лежал в своей аккуратной комнатке, разговаривая лишь шёпотом, и всё думал, думал, думал. Жена Таня рассказывала, что иногда она включала диапроектор, и он с удовольствием рассматривал репродукции картин своих любимых немцев и голландцев, французов и итальянцев, полотен из собраний Русского музея и Третьяковки. Живопись – после поэзии – его вторая страсть и часть основной профессии. И если чтение его очень быстро утомляло, то созерцать он мог бесконечно долго. Эта созерцательная долгота заключена уже в самом названии книги и в определяющем её лейтмотив одноимённом стихотворении – «Бумажная архитектура»...

...Актовый зал битком – семь классов в полном составе. Никита присел на последнем ряду, оттуда сразу же отодвинулись несколько школьников. Прекрасно, так даже лучше видно. На сцене стояло несколько больших запакованных коробок, видимо, с планшетами, а одна коробка зачем-то совсем у входа. Рядом с ней мужик-благотворитель как приклеенный торчит, видать, переживает, никак не может с добром расстаться. Ещё двое спонсоров были на сцене, рядом с остальными коробками, ждали, когда все соберутся и рассядутся. Директор суетился у сцены, усаживал, утихомиривал, распоряжался. Наконец дал отмашку благотворителям – все собрались, можно начинать.

Можно так можно! Стоявший у дверей мужик раскрыл свой короб, вытащил автомат, щёлкнул предохранителем и пустил короткую очередь вверх. С потолка посыпались мелкие куски извёстки и пыль от штукатурки. Дети оцепенели, ещё не поняв, что происходит. В тот же миг стоявшие на сцене ещё двое «спонсоров» также вытащили из коробок автоматы и направили их в зал.

– Вы заложники, это теракт! Слушать меня! – закричал старший из них. – Сейчас все слева направо собираетесь к стене, вот к этой, левой от меня стене. Пошли. Спокойно и дружно, всех, кто останется – пристрелю...

«Апогей» (2019) Семёнова.

Несогласия мои с автором начинаются с первых строк «Вступления».

«Автор, конечно, не был свидетелем описываемых событий. И просит прощения у, возможно, более осведомлённого читателя за неизбежные ошибки и неточности своего повествования».

Если эти слова литературная игра, то возразить нечего, ибо каждое художественное произведение есть выдумка в какой-то мере. И все это знают, извиняться нечего. Вейдле даже различает искусство слова и искусство вымысла. Если первому ещё допустимо быть вневременным и выражать радость жизни, то второе связано с историей духа, и самая художественность его состоит в чрезвычайной выразительности касательно какого-то момента этой истории духа. Ну, а по-моему, точнее: вымысел должен позволить автору выразить свой подсознательный идеал, связанный с внешним миром через соответствие какому-то моменту истории духа, выразить так здорово, как ничто иное, вроде, и не сможет.

Если и дальше Семёнов литературно шутит, это тоже можно было б принять, если б не тема:

«Да и можно ли рассказать о Блокаде правдивее и точнее тех, кто сам её пережил?»

О Блокаде шутки неуместны. Значит, нет никакой игривости. Но тогда – беда!..

...Нескончаемым потоком люди проходят дворец Урицкого.

Моряк несёт на плече черноглазую девочку. Она передаёт письмо караулу.

На конверте: «Дорогому Миронычу Кирову. У меня теперь всё хорошо. По всем предметам хоры».

Под руки ведут слепого рабочего. Орден Красного Знамени поблёскивает у него на груди. Он вместе с Кировым дрался на Астраханских фортах.

– Прошу разрешить проститься с командиром.

Руками он прощается с лицом Мироныча...

...Валерина жизнь, в отличие от сюжетов его историй, которые всегда развивались последовательно и закономерно, год от года всё больше путалась и всё дальше отходила от того пути, который Миша с детства считал Валериным призванием. Всякий раз, как они снова встречались или созванивались, Валера менял работу, и Миша никогда не мог заранее сказать, чем он будет заниматься в следующий раз. Он был разнорабочим, барменом, курьером, ночным сторожем, продавцом на блошином рынке, ди-джеем в стрип-клубе. Он всё больше пил и всё реже давал о себе знать. Последние годы Миша по большому счёту знал о нём только то, что он по-прежнему живёт с отцом в доме-корабле.

Валера начал отдаляться первым, хотя они никогда не ссорились, и им всегда было о чём поговорить друг с другом. Больнее всего было думать о том, что Валера избегал его потому, что в глубине души стеснялся, что не оправдал его ожиданий, и что Миша продолжает верить в те его способности, в которые он давно перестал верить сам.

Миша никогда не сомневался в том, что истории, которые Валера придумывал, вернее, то, что заставляло его внутренне их проживать, и было его настоящим призванием. И он всегда ждал, подобно тому, как из игры в Джи-Ай-Джо родилась история Ирландца, его мир совершит следующий виток и воплотится в новой форме – книг, сценариев или, может быть, пьес. Иначе не могло и быть.

Валера и сам хотел этого. Возможно, поэтому он до последнего оттягивал финал саги о неприкаянном городском ковбое. Потому что не знал, что будет после этого с ним самим. И чистый лист был для него уже не тем зимним полем, по которому он когда-то уверенно вёл Мишу за собой на лыжах, а снежной слепотой, от которой оставалось только укрыться в доме-корабле...

...Я давно хотел начать печатать на машинке. Поставив её в пустой комнате посреди стола, я то и дело заходил, усаживался за поставленный на место обычного шаткий кухонный стол, а тот, другой, удобный – заставил банками с чаем, специями и всякой мишурой. За старый стол я впредь садился, только чтобы напечатать что-то, прижать подушечки пальцев к холодным клавишам. Я гадал: кому же она принадлежала раньше? История аппарата для меня много значила. Она есть у всех нас. И предметы быта не исключение. Антикварный стул или стол в плацкарте повидали больше, чем рекордсмен по числу прожитых лет – столько историй, встреч, расставаний и забытья. Я начал печатать. Пальцы никак не привыкали к тому, что клавиши проваливались, а стол ходил ходуном. То и дело я искал нужную букву среди разбросанных здесь и там на клавиатуре...