– В ваших интересах рассказать всю правду, – сказал следователь.

– Но я ни в чём не виновата.

В душе Надежды Леонтьевны Зарубиной из квартиры девять нарастал страх.

Этот страх появился час назад, когда она, приняв душ, читала на своём диване книжку. Книжка для Надежды Леонтьевны являлась лучшим снотворным.

И вот, когда она уже впадала в дрёму, а стрелка часов выползла за девять, ей на мобильный позвонил какой-то тип и вежливым голосом предложил приехать в отделение на улицу Большевистскую, дом тридцать семь, кабинет тысяча девятьсот тридцать седьмой, по известному ей делу.

– Какому делу? – спросила Надежда Леонтьевна, тут же придя в неописуемый ужас.

Она не ошиблась в предчувствии...

О Борисе Юрьевиче Грачевском невозможно говорить в прошедшем времени, хотя весть о его кончине безжалостно множится в новостном пространстве уже больше суток. С обаятельным и улыбчивым создателем «Ералаша» мне посчастливилось беседовать дважды – в 2016-м, объявленным Годом Кино, и в юбилейном 2019-м, когда Мастеру исполнилось 70. Борис Грачевский излучал столько энергии и бодрости, что эта цифра казалось условной, не имеющей к нему отношения. В тот день я не сомневалась, что встречи ещё будут, а это обаяние никогда не погаснет. Вышло так, что наш диалог вовремя опубликован не был, а теперь бессменный капитан «Ералаша» ушёл за горизонт…

Юбилейное интервью мы сегодня публикуем впервые – в память о нём.

В 2021 году исполняется 65 лет с выхода на экраны, причём практически одновременно, сразу двух музыкальных новогодних киношедевров – «Карнавальной ночи» и «Золотой симфонии».

«Карнавальную ночь» у нас знают и любят все. «Золотая симфония» нынче изрядно подзабыта. А напрасно – оба фильма-ровесника одинаково красочны, праздничны и музыкальны. При всей несхожести их сюжетов и мест рождения...

В статье делается попытка этимологизации русских числительных исходя из предположения о наличии в названиях количественных числительных послания, подобного имеющемуся в славянской азбуке. Автор делает вывод о наличии такового, реконструирует его и приходит к заключению, что названия числительных были заимствованы в индоевропейские языки именно из славянского источника, в котором единственном содержится смысл.

Поймите, мой брат – единственное, что у меня осталось. Вернее, я у него осталась, ведь ему восемнадцать лет. Он ничего не понимает в этой жизни, его обманули… Председатель губернского ЧК Александр Боже сидел за рабочим столом и расслабленно курил. Он так устал, что медлил прервать просительницу. Одно и то же. Несокрушимо наглые и безжалостные ко всем, гуманные и слезливые, когда надо спасать своих близких. Сейчас она скажет, что человеческая жизнь уникальна – как будто думала об этом раньше. Я понимаю, у вас это… классовое сознание. Мы из дворян, и значит, враги. Боже поднял глаза и прислушался. Но восемнадцатилетний мальчик – у него и классового сознания нет никакого. У него друзья детства, глупая романтика, ветер в голове. Вы не знаете, сколько таких, почти детей, случайно оказались в белом движении. И ещё: ведь мы меняемся. Мы сближаемся с народом. Она подалась вперёд, смотря с некоторым вызовом. Не смейтесь. Он не смеялся. Вот я уже устроилась на службу… то есть работу. Миловидная женщина, наверно, лет на семь-восемь старше своего брата. Смотрела теперь по другому – чёрт возьми, по-женски смотрит, хочет соблазнить, какое мещанство…

...Ты многое, мудрец, страдалец, видишь там,

где тьма клубится будущего нашего;

не всё там решено твоими тайнами,

не обольщайся ими – Зевс и большие

с пути сметал препятствия. Спеши помочь,

стать частью жизни, будущего скорого.

Тот глуп, кто занят днём одним, сегодняшним,

грядущего кто не подозревает бед,

живёт как скот тяжёлый, неосмысленный:

поесть, поспать, совокупиться, смерть принять, –

но сколь глупее тот, кто в предугаданном

от бед защиту видит, кто немногое,

неверное познал и мнит судьбу своей,

надеется на призрак как на крепкое,

живёт умом полёта дальнозоркого.

Пророчества случаются насилием

над существом вещей, порядком Мойр слепых:

вода враждебна, воздух им, огонь, земля;

чуть отвлечёшься, дрогнешь – распадаются,

лишь постоянство и упорство в бедствиях

их совершают, ход разумный времени

навязывая меж потоков хаоса...

...К утру небо затянуло тучами, и весь день лил нудный дождь. Проснувшись, Светланка долго не хотела вылезать из постели: солнышка всё равно нет, да и с желанием не определилась, а тут ещё с дедулей загвоздка вышла. Вспомнилось вчерашнее. Опять стало не по себе, даже слёзы навернулись на глаза. Неужели это из-за того, что она просила дедулю рассказать про войну? «Как так, – размышляла она, – столько книг написано, столько стихов сложено, песен, даже фильмов снято про войну, подвиги героев, которые победили, а сами герои обо всём этом не рассказывают. Взять хоть моего дедулю, хоть Леночкиного. Почему не рассказывают? Не хотят? Боятся? Так чего им, победителям, бояться? Да и не похожи они на трусов».

Весь день Светланка тихо сидела у окна и думала, думала...

Иван Васильевич с раннего утра хлопотал по хозяйству: чистил в деннике, потом ремонтировал его, потом ещё чего-то делал, а может, предлог искал, чтобы не попадаться лишний раз внучке на глаза. В избе появлялся только поесть. Ели молча, чего никогда раньше не было. Дед и внучка старались не встречаться взглядами. Спать улеглись пораньше: всё равно дождь.

Светланка долго крутилась под боком у бабушки, потом решилась. «Бабуль. Почему деда не рассказывает про ЭТО? Не хочет?», – зашептала она в самое ухо Анастасии, специально не произнося слово «война», чтоб, чего худого, как вчера, не случилось. Женщина погладила внучку по голове. Помолчала. Потом тихим шёпотом ответила: «Не может. Тяжело ему вспоминать. Страшно. Ты его уж боле не пытай». Помолчав с минуту, добавила: «Да и тебе рано... ничего хорошего там не было».

Слова бабушки ошарашили. «Не может! Тяжко! Страшно! Так вот он, ответ. Такой простой и непонятный. Так что же это за война, что героям, выстоявшим в ней и освободившим весь мир, даже через тридцать лет вспоминать о ней страшно?»...

Где-то когда-то я вычитал, что представители первобытных племён от малейшего раздражения, выводящего их из дремоты, стараются исчезнуть. Могут сидеть часами неподвижно, когда же их спрашиваешь: «А что вы делаете? О чём думаете?» – они обижаются и говорят: «Только сумасшедшие думают – они держат мысли в своей голове. Мы не думаем». Если же они вообще думают, то, скорее, животом или сердцем.

Похожими первобытными мне кажутся многие и многие мои современники. Они от мышления бегут. Трудно следить. А зачем они – трудности?

А я люблю мысль. И что мне делать, если такой я считаю своим долгом толковать скрытый смысл произведений искусства? Скрытый для того самого большинства, которому трудно следить за мыслью.

Тупик!

Я обманул себя, что будущие люди будут не такими и что надо писать для них.

И вот меня восхитили метания художников, исповедующих один и тот же тип идеала, ницшеанского. И мне захотелось это высветить перед пока незаинтересованной публикой. Как тот петух из анекдота, бегущий за курицей, думает: «Не догоню, так хоть согреюсь».

Подвох в том, что страшно сомнительный материал: подсознательный идеал. – Муть, да?

И вот я хочу следить за движением мысли искусствоведов о движении нюансов подсознательного идеала у ницшеанцев. В частности – абстракционистов.

Кандинского бесило, что развелось миллион якобы художников, пишущих в технике импрессионистов (точками несмешиваемых красок) или в технике кубистов (фигуры – геометрическими фигурами), но совсем бездушных. Это помимо другого миллиона, рисующих обычно. И всё – вещи, фигуры. И особенно бесило, что мещане за это большие деньги платят, хоть и соответствует бездушие картин и бездушие мещан. От такой двойной ненависти он бросился в нефигуративность. Понимая её как духовность. А чтоб мещанам насолить, он в первой своей абстрактной картине даже краски применил некрасивые (чтоб мещанам сам цвет не понравился). Например, тусклую красную...

...Исайя к мальчишкам сразу привязался, они играли в бейсбол, рыбачили и жарили маршмэллоу на костре, и не потому, что так полагается, а по зову души. Он с удовольствием проводил с пасынками всё свободное время, и Мэри, их мать, это очень выручало: она могла брать подработки и получать сверхурочные. Как выяснилось, её подработки были связаны с ухажёром из соседнего посёлка, и она по первому же его свистку собрала пожитки и съехала от Исайи. Напоследок она шаловливо потрепала его за бороду и сказала: «Ты хороший, Исайя, но простак». Её новый избранник водил фуры и исколесил всю Америку, и оттого представлялся ей влекуще-загадочным, почти пилигримом.

Исайя тяжело переживал. И измену, и разлуку с мальчишками. Он остался один, со своим домом, мотоциклом, пикапом и бородой. Борода его, разверзнутая на две идеально ровные части, была его тайной гордостью. Ни один байкер в их округе не носил такой фасон, позаимствованный им с выцветших фотографий прадеда. Исайя Смит тоже был загадочной личностью, но простушка Мэри его не разглядела.

Ещё ему нравилась его работа. Долгие и трудные вахты на фабрике давали ему чёткое и простое понимание смысла его дней. Он много и прилежно работает и с каждой сменой вносит свой вклад в будущее Америки, и сам становится лучше вместе с Америкой с каждым днём. Он устаёт, и поэтому его отдых радостен и заслужен. У него нет времени на ерунду. Для полного счастья ему не хватает только семьи.

Двоюродный брат Исайи из Питтсбурга женился на русской. Они жили вместе уже пару лет и казались очень счастливыми. Его жена, Наташа, была очень милая, она пекла, вязала и с упоением хлопотала по дому. Наташа на смешном ломаном английском уверяла Исайю всякий раз, когда он навещал их, что все русские – люди семейные, и ему нужно искать жену в её родной Белоруссии. И даже предлагала подсобить с поиском невесты среди своих подруг. Исайя, внезапно даже для самого себя, согласился...

...– Возьмите меня к себе, – услышал я за спиной, когда на перекрёстке у торгового центра ожидал зелёного светофора.

Обернулся. Рядом стояла юная азиатка в зелёной куртке, с газовым шарфиком вокруг воротника и капюшоне, скрывающем половину её лица. Но этого было достаточно, чтобы разглядеть, что она довольно симпатична. В её больших глазах не было тёмной дикости, свойственной многим восточным гастарбайтерам.

– Это ещё зачем? – спросил я как можно саркастичнее, давая понять, что в услугах проститутки не нуждаюсь.

– Буду вам готовить, стирать, гладить, убирать, спать с вами.

Я даже подавился дымом сигареты – слишком широкая сфера услуг для проститутки.

– Денег мне не надо, – продолжала она с небольшим акцентом. – Только еда.

– А что ещё?

– Буду всегда вас внимательно слушать, чего бы вы ни говорили. Никогда не стану спорить, буду всегда во всём с вами соглашаться. Вы не услышите от меня дурного слова. Если скажете, я сразу замолчу или, если надоем, уйду. Без всякой обиды и претензий.

Зелёный загорелся, но я и не думал переходить дорогу. Азиатка озвучила всё то, что от женщины нужно любому нормальному мужику. Прям, рахат-лукум на блюде. Вернее, на перёкрестке.

– А ещё я могу петь, танцевать животом, лечить травами, спать ночь напролёт в ногах, как кошка. А ещё…

Стоп! – мысленно крикнул я. Больше ни слова, а то я окончательно разочаруюсь в своих соотечественницах.

– Достаточно, – сказал я. – Вы рабыня Изаура?

– Нет, я Айгуль, в переводе – лунный цветок...