...Узнал я о существовании Булгаковой из книги Манина «Русская живопись XX века» (2007). То есть о последнем «Гоголе» Булгаковой он не знал. Но в его писаниях о ней есть одно слово, которое мне представляется верным – абсурд. Я понимаю так: абсурд у художницы из-за абсурдной жизни.

В 1980-м был абсурд лжесоциализма, в 2008-9-м – абсурд (с оставшейся советской точки зрения) капитализма (в 2008-м мировой кризис начался). Только раньше, в СССР, надо было не впадать в абстракционизм или что-то подобное, чтоб иметь хоть какую-то карьеру, а теперь – можно.

Соответственного она себе подобрала и персонажа – Гоголя. Тот – под конец жизни особенно – тоже, наверно, считал жизнь поворачивающей к абсурду, ибо она не подчинялась его попыткам как-то людей удержать. Конкретнее: Россию – от скатывания в капитализм. Вспомните сарказм его по отношению к своему персонажу, предпринимателю Чичикову. Вспомните, что он сжёг второй том «Мёртвых душ», где Гоголя потянуло заразить людей позитивными примерами...

...После концерта я понял: это оно!.. Я целую неделю учил наизусть на работе, кидая мешки с луком и картошкой: «Жизнь меня не учит. Я – дурак». Я выучил стих. «Я хочу посмотреть, как ты танцуешь». «Мы дети Океана». Трудно! Но как красиво. По дороге домой я читал вслух. Я перестал стесняться прохожих. Я стал частью прекрасного. Будучи человеком тщеславным, я из большого вонючего клоповника, его ещё обзывают «хостелом», взял приятеля с большими жизненными и головными проблемами с собой, на открытую сцену, читать стихи.

Мы на месте. Старик в шляпе суетился на публике. Я попросил на три стиха пятнадцать минут. Старик не разрешил, сказал, это много. Пришлось забыть про «Жизнь меня не учит. Я – дурак». Налив на двоих четыре пластмассовых стакана чая и с коробкой сомнительного вина, уселись...

Кто бы мог подумать, что Марат втюрится в эту Алину, как какой-нибудь Ленский, с первого захода. Марат – такой рафинированный, любитель джаза и сухого мартини, и она – в общем, ни кожи ни рожи. Но он перелистнул страницу с её недостатками, как нетерпеливый читатель перелистывает редакционное предисловие, и сразу перешёл к прологу. Хотя и достоинств он так, сходу, не мог заметить. Она, например, за вечер могла связать носки или варежки, сыграть что-нибудь из Шопена, выпить стакан водки на спор и занюхать солёным огурцом. Но не за это же любить. Есть, правда, подозрение, что Хельга, которая привела Алину в компанию, заранее предупредила его, что её отчим большая шишка в аппарате Совета министров. Но Марат утверждает, что в тот вечер, когда Алина появилась в его доме, он ничего о ней не знал, не знал даже, что она быстро вяжет на спицах и играет Шопена, потому что в тот вечер она не захватила с собой вязания, а инструмента у Марата не было...

Это я про себя – вредина.

Понравилась картина – ну так хвали.

Я было поначалу и вознамерился. Стал всматриваться, чем это мне она неожиданна. И увидел, что коричневые проталины это не тени. Тени в такой час и при влажном морозном воздухе таки исчезают. А вот в полдень, когда припекало, потекли ручьи. Они и сделали эти проталины – все под уклон, параллельные друг другу. – Подозрение, правда, вызвали очень уж изящные ёлочки. Как нарисованные. Все как одна. Да ещё я почему-то заподозрил, чего это лиственные деревья так выстроились в ряд, словно им надо быть по очереди просвеченными заходящим солнцем. А потом почти одинаковость жёлтого тона слева и по центру мне стала напоминать не живопись, а малярное ремесло. – Впрочем я многое приписал позже.

А сначала я полез смотреть другие её картины и увидел, что они все нарисованы для украшения помещения. Даже не для самовыражения, не для выражения какого-то своего переживания. То есть это даже не произведение прикладного искусства, если назначением того считать усиление переживаний, пусть и знаемых...

В издательстве YAM Publishing (Саарбрюкен, Германия) вышел сборник стихотворений Алексея Курганова «Голутвин-Сити». Не ахти какое событие мирового масштаба, но, тем не менее, есть повод поговорить с автором и о нём самом, и о сборнике, и о поэзии, да и вообще о жизни нашей грешной (и совсем не поэтической). С автором беседует культуролог Сергей Коновалов...

Связи между словами из разных языков нередко позволяют сплетать эти слова в единые словесные «венки». Зачастую вопреки желаниям лингвистов, старательно отгораживающих слово от слова, язык от языка, направляя их в сторону сконструированных ими теорий, словно охотники, загоняющие волков с помощью красных флажков. Однако древние слова, как и матёрые волки, не боятся искусственных преград.

Перед моими глазами один из таких умело сплетённых «венков». Это статья Николая Бадусова в журнале «Новая Литература».

В ней автор сумел наглядно показать и доказать прочные связи, соединяющие, например, арабское слово ЛИСС «вор» с русским ЛИС и греческим ЛИСТ «вор», арабское ДИБ «волк» с немецким ДИИБ «вор» и ещё множество слов из разных языков, особенно финно-угорских. Чтобы расплести такой «венок» на отдельные слова-цветочки, понадобится немало труда, поскольку Бадусов не поскупился на факты, доказывающие наличие явных связей между приведёнными им словами. И задача эта неблагодарная, ибо между словами и языками не существует естественных границ...

– …народ и Сталина любил. Попробовал бы он не любить.

– Воображения у вас не хватает. Сталина любили. Вы, наверно, молодая. Если поверите мне – я 38 года рождения – любил Сталина. Я был человеком, который не плакал уже несколько лет, когда Сталин умер. А тут – плакал. И, если сможете мне поверить, плакали очень многие. Я это видел своими глазами. Моя тётя очень боялась режима – он её чуть не зацепил. Но и она плакала. Так она сказала, удивляясь на себя. – Это всё, если вы можете поверить на слово. То самое, что я теперь никому не позволяю, и в первую очередь – себе.

– …немножко о любви. Любить человека, которого НЕ любить – смертельно опасно, – это немножко не та любовь. Что до слёз. Не так давно плакала вся Северная Корея навзрыд, когда хоронила очередного отца народов. Это слёзы того же рода, на мой взгляд. Насколько я знаю, руководителей, недостаточно убивавшихся по вождю, лишили должностей, а некоторых просто казнили. Модель одна и та же. И я не считаю, что человек, находящийся внутри событий, априори объективнее того, кто смотрит со стороны или через время.

– Нет. Нет у вас воображения. Я и моя мама (я безотцовщина с войны, с 6 лет) понятия не имели о сталинских репрессиях. Мы очень маленькие люди. Из крошечного городка. Даже тётя упоминавшаяся, врач, стажировавшаяся у проф. Вишневского, кремлёвского врача, ничего не знала про вину Сталина. Большинство не знало. И про северных корейцев вы только и можете, что говорить "на мой взгляд", взгляд человека с малым воображением и опытом жизни. А судить "Насколько я знаю" – в принципе нельзя. Нельзя верить на слово. НИКОМУ...

...Ноябрь – это дожди. Всё бесконечней. Всё холоднее. Дни мельче. Лучше бы ливень. Пролился – и солнце. Когда-нибудь погодой наверняка научатся управлять.

Когда-нибудь. Будь когда-нибудь, будь!

А пока, сколько воротник ни поднимай, как ни горбься, шеи не уберечь: за шиворот накапает, просочится.

Надо хоть что-нибудь предполагать. Хоть на что-нибудь, но надеяться. Вот, надежда на ливень и, значит, на солнце. Не сбудется? Но надежда была? Значит, на надежду надежда сбылась. Иначе жить ведь нельзя. Даже лёжа на кровати к кислородной подушке прикованным, нельзя и тогда.

Но даже самая твёрдая воля в таких обстоятельствах неизбежно размякнет.

Грязь. Лужи. Чавканье мокрой обуви. Сырая одежда. Чай. Лимоны. Варенье – малина.

Длинная ночь темнотой набухает. На полигоне ухают пушки. Далеко, и окна закрыты, но долетает.

Листья на асфальте, дворники не слишком радивые. Прохладно. Наверняка тучи низкие, тяжёлые, чёрные и опухшие.

Ноябрь – как ледник во дворе, в жару оплывающий, водяным паром пространство вокруг себя насыщающий. Сквозь него голоса, как базарные куклы: скрипуче зазывно крикливые опустошительные.

Может, в ухудшении состояния и погода повинна? Хоть не полностью, так частично? Если так, значит, существует надежда. Похолодает. Выпадет снег. Сухая погода морозная. Что может быть лучше, здоровей и красивей безветренной снежной степи златорунной, тянущейся то ли к белопенному морю, то ли от моря громокипящего?

Не получается больше жить? Может, зимою получится? Гимназистки румяные от мороза чуть пьяные...

От лицезрения провалов революций в XIX веке в Западной Европе и так и не начавшейся революции в России некоторые художники пришли в ТАКОЕ отчаяние, что стали экстремистами, причём противоположного толка: проницшеанского и просимволистского. Аж и в ХХ веке. Разочаровавшись в подоспевших революциях уже и российских. Один толк экстремизма – у Малевича, другой – у, скажем, Рылова...