О сути греховной своей женской воспоминая, клавиатуру пододвигаю себе движением торопливым и повесть о прегрешениях своих начинаю, чуя, что конца истории сей не предвидится, но мукой адской правописания искупить желая вину свою непомерную пред маскулинной особью неизменною, мужем нарекаемою.

Итак, повесть первая. О злобном нраве и жадности непомерной.

Было это единожды во времена далёкие, когда, юностью наделённая и брюхом непомерным обременённая, брела я, уцепившись за локоток суженного своего, по рынку, где народ слонялся, многочисленностью раздражая очи мои ясные, и многоречивостью – ухи мои чуткие...

...Китаев в который уж раз обходил афишную тумбу. Он пытался подавить в себе радостное волнение. Получалось плохо. Сердце так и намеревалось выскочить из груди. Условный знак на одной из афиш «кричал»! Связника нашли, и тот готовится к контакту. Использовать для идентификации пароль номер четыре. Настораживало то, что место встречи не указывалось.

«Где же?» – стучало в висках. В кинотеатре? Красочный плакат призывал незамедлительно посмотреть документальную хронику о военных действиях в далёкой Корее, о новых станциях-дворцах московского метрополитена и о возобновлённом спустя четырнадцать лет чемпионате страны по хоккею с мячом. Или в центральном универмаге? Маловероятно. Нечего там делать отбывшему наказание зеку. Уголовник, даже бывший, если и захочет что-нибудь прикупить, то сделает это на базаре. Но там же всё просматривается? А если Лютый послал за ним хвост? От этого подонка и не такой пакости можно ожидать.

Четвёртый пароль подразумевал, что связной знает Китаева в лицо. Вот было бы здорово, если на встречу пришёл кто-то из сослуживцев. Наверное, прибыла подмога из Москвы. Вдвоём они бы… Додумать эту мысль не успел.

– Молодой человек, вас не затруднит подержать зеркальце? В ЦУМе такая давка за «менингитками», я еле-еле оттуда живая вырвалась. Не до примерки было.

Миловидная девушка протянула зеркальце.

– Как считаете, мне идёт? Или пойти сдать обратно? – Она кокетливо взгромоздила маленькую шляпку на копну русых волос.

Лейтенант от такого натиска оторопел и молча хлопал глазами.

– Как вы думаете, когда в городе начнётся продажа ёлочных украшений? На новогоднем балу в таком головном уборе можно появиться?

Продолжая держать в одной руке необходимый каждой женщине предмет, вор по кличке Козырь другой рукой опёрся на тумбу. Дело в том, что первая часть тирады, вылетевшей из красивого ротика незнакомки, была долгожданным паролем...

О поэтическом сборнике Елены Балашовой «Рядом с вами»

Жизнь отдельно живущего провинциального человека, а к тому же женщины, весьма размеренна, нетороплива. И вовсе не оттого, что особо ничем не заполнена или, как говорят в народе, ему (ей) просто делать нечего. А потому, что само течение жизни живущий одиноко, не снедаемый мелочами провинциал ощущает гораздо явственней, нежели с утра до ночи вписанный в суетную вереницу не исчезающих докук горожанин, а тем паче, обыватель большого полиса. Примерно так, на мой взгляд, воспринимает бытие поэтесса Елена Балашова из приозёрной Чухломы, где мир человека и мир природы слиты почти так же, как сто, двести, а то и все триста лет назад...

Вдовый отец двух малолетних уснул у себя дома на полу. Восьмилетняя Даша и шестилетний Андрейка заботливо укрыли отца одеялом, положили подушку под голову. Засобирались в гастроном. Девочка со слезами сказала братику:

– Папа совсем ради нас себя не жалеет, мучается. И всё чтобы мы могли сдать бутылки и купить себе покушать.

Сестра с братом понесли одну авоську на двоих. В ней гремели пустые бутылки, мытые детскими руками. По дороге в гастроном Андрейка замечтался: «Побыстрей вырасту и буду помогать папе пить, вот тогда-то у нас будет много пустых бутылок».

..Я начал думать об этом, наверное, вот тогда, когда мальчиком-гимназистом возвращался домой с ранцем на спине, а была метель. Не жестокая эта метель была – но пушистая, весёлая кутерьма юрких хлопьев, похожих на... похожих на сошедших с ума бабочек! Я думал об этом, карабкаясь по раскисшему склону какой-то горы в Галиции, оскользаясь, падая, поднимаясь вновь – навстречу пулемётному огню. Я думал об этом, сидя под разноцветными фонариками Монпарнаса за столиком летнего кафе, целуя узкую ладонь девушки, похожей на диковинного зверька. Я думал об этом, сплёвывая горечь поражения пополам с желчью в свинцовую волну пролива. Думал, отбиваясь от москитов, которые нередко бывали страшнее партизан, в джунглях. Думал, откинувшись на заднем сиденье шевроле, опрокинув лицо в звёздный прибой – пока она что-то там колдовала над заевшим зипером моих блуджинс. Думал, глядя в иллюминатор на солнце, багровое, сплющенное, тонувшее куда-то за край земли, прижимая к груди оплетённую бутыль с полгаллоном ирландского виски – думал, что никакие, пусть хоть самые ужасные ужасы не являются ещё трагедией. Трагедия начинается с человека.

Трагичен ли человек, приходящий в этот мир, а затем покидающий его? Что ж, только сам человек и может ответить на этот вопрос – при условии, что он точно знает, какой смысл вкладывает в это слово, «трагедия».

Эй, человек, ответь, трагичен ли человек?..

...Например, вы руководите заградотрядом во время карантина. Ваш отряд не даёт заражённым или, возможно, лишь потенциально заражённым людям покинуть место своего обитания. Изолированные люди истощены, вымотаны, они просят помощи, они пытаются прорвать ваше заградительное оцепление. Старики, дети, женщины со слезами на глазах взывают о помощи. Вас просят выпустить их из зоны изоляции, иначе они обречены умереть от болезни или голода. Вы отдаёте приказ своим солдатам остановить толпу, стрелять на поражение. Солдаты отказываются стрелять в беззащитных, плачущих детей и женщин. Вы сами, лично вы открываете убийственный огонь по приближающейся толпе. Позднее, уже после снятия карантина, окажется, что никто из той толпы, ни один человек не был заражён. Вы, лично вы, собственноручно расстреляли здоровых, безоружных, беззащитных, своих. И правильно сделали в тех условиях. Вы должны были пожертвовать меньшим количеством людей, чтобы спасти большинство. Чтобы отвести даже потенциальную угрозу от большинства. Вы командир! Вы обязаны будете это делать.

В истории масса примеров, когда командиры разных уровней из разных эпох и разных народов давали слабину, жалели подчинённых, проявляли человечность и тем самым проигрывали сражения, обрекая уже весь свой народ на поражение, порабощение или вымирание. И наоборот, в нужный, ответственный момент жестокое, бесчеловечное поведение, умение жертвовать близкими людьми, спасало государства, нации и меняло ход мировой истории.

Вы готовы перестать быть людьми, вы по-прежнему хотите стать командирами, хотите руководить? Обратного пути уже не будет, единожды покомандовав, отмыться не сможете уже никогда, вы лишь всё больше будете увязать во власти и грехах. Никто не передумал? Вот ты, Солдат, не передумал?..

У городских ворот сидели мужчины всех возрастов, опустив глаза, повторяли: «Адду́б. Адду́б». Спросила одного, что б это значило. Отвечали: «Ани́ма – Адду́б». Верно, жутковатый городок, стоит ли входить? Но спутник улыбнулся печально: будто есть иные города, будто есть у нас выбор, и вошли: безлюдно и тихо, осмотрели готический чудный собор; утомясь, отобедать уселись. Лакей, невзрачный и печальный, спросил, как им город. Спасибо, уютен. Поблагодарили Кисотси́рха? Кого?

Кисотсирха. Хозяина всего в этом городе. Впервые слышим. Лакей покачал головой: вам будет плохо.

Поковыряв без аппетита, пошли искать квартиру. Хозяйка пышнотела, неряшлива. Сказала шёпотом: благодарите Халлу́ за удачную сделку. Но кто он, и где его можно найти?

Он невидим, неслышим. Он хозяин всего. Это дурно, что не знаете о нём. Очень дурно. И захлопнула дверь.

Всю ночь он слышал за дверью шорох, будто кто-то силился подслушать. Я боюсь, говорила она, бессонно глядя в потолок. Кого? Сего хозяина неведомого. Но он же невидим, неслышим. И, наверное, неосязаем. Зато другие осязаемы, сказала она...

...Картонь подскочил с кровати и принялся судорожно вслушиваться в темноту – как он ни подготавливал себя к тому, что раз уж у него в комнате водятся мыши, то рано или поздно они обязательно будут скрестись, к самому поскрёбыванию он всё же оказался совершенно не готов.

Впрочем, отдышавшись, Картонь сообразил, что он ошибся – мыши точно не были источником звука, заставившим его подскочить. Просто кто-то аккуратно скрёбся в дверь Картоня. Очень тихо, но при этом весьма настойчиво.

Кто бы это мог быть, Картонь не имел ни малейшего понятия – последние лет двадцать никому не приходила в голову мысль приходить к нему вот так, посереди ночи. Поэтому, не торопясь встав с кровати, одев трико и включив настольную лампу, Картонь недоверчиво подошёл к двери и какое-то время прислушивался к странной просьбе войти, исходящей от не менее странного незнакомца.

– Кто там? – наконец спросил Картонь.

Ответа не последовало. Вместо этого нежданный визитёр вновь несколько раз провёл пальцами по двери Картоня. Он явно не хотел называть своё имя вслух и тем самым настаивал на тайном характере своего визита. Теперь Картонь не сомневался, что причиной этого самого визита могли быть только мыши. Простым совпадением тут и не пахло – в первый же день, как он обнаружил нору грызунов у себя в комнате, ночью к нему в дверь начали скрестись таинственные люди. И хотя открывать дверь Картоню не хотелось, он понимал, что рано или поздно ему всё равно сделать это придётся...

...Мне было 16 лет. И я был летом… в пионерском лагере. Не могу теперь объяснить, как такие великовозрастные там оказались. После обеда был мёртвый час. А отобранные были посланы сторожить лагерь от посторонних. Мне достался пост на мосту через узкую, но глубокую протоку. Мост утопал в тени деревьев. Я сел на перила и принялся болтать ногами. Сидел – сидел. Птицы заливались. Я слушал. Или нет. Это аберрация памяти. Я, наверно, насвистывал сам. Песни. Вдруг… Что-то произошло. Я подумал, что кто-то идёт. Хоть окрестные жители знали, что к нам нельзя, и не приходили. Но мало ли что, подумал. Не зря ж ставят охрану – меня вот. Повсматривался в чащу – никого не вижу. Но чувствую, что что-то произошло. Подумал, со мной, может, что? Мысленно обежал всё своё тело. Нет. Со мной всё в порядке. Значит, всё-таки снаружи что-то. Я соскочил с перил и стал вслушиваться и вертеть головой. И – понял. Все птицы замолкли! – Я всё мгновенно понял. Поднял голову и посмотрел на солнце. Куска его уже не было. – То было начало полного солнечного затмения. 30 июня 1954 года в 14 часов, как теперь можно узнать в Интернете.

Пока я не понял, что случилось, я переживал так называемое изменённое психическое состояние...