...Роман Оленев: Но вы замечали такую проблему, вообще видите [противоречие между] религиозностью и творческими возможностями – когда художник находит главные ответы на вопросы, то у него может либо исчезнуть само желание пребывания в искусстве, либо – появи́ться назидательность и некий дидактизм?

Кшиштоф Занусси: Я думаю, что это абсолютно неправильно.

Роман Оленев: То, что у Льва Толстого в последние годы жизни…

Кшиштоф Занусси: Ну, знаете, это его слабость, что он в последние годы жизни как будто потерялся, и поэтому это выглядит, как будто он имел ответ. Если он имел ответ, значит его подход к Богу уже был неживой. Потому что к Тайне нельзя подойти и сказать: «Я уже понял». Нет, это наоборот. Пока Тайна жива, этот человек постоянно [ищет] и может это рассказать. Так что те, которые знают ответы – это уже потерянные люди. Таких ответов, которые есть… знаете, они есть на момент, нельзя заморозить нашей веры. Как любви нельзя заморозить, нельзя положить в холодильник. Она существует вечером, а утром надо заново её реставрировать. Она уже где-то исчезла. Так что представление веры в вашем вопросе как будто… я с ним не согласен. Потому что я скажу, что человек, который верующий – значит, человек, который ищет. И есть прекрасные слова святого Августина. Я знаю, что православные тоже его знают, и что [знают] задолго до раскола христианства. И он сказал прекрасные слова – я ими пользовался в одной из моих картин, попробую это перевести на русский, хотя это сказано по-латински и в очень сложной грамматической форме – он сказал от имени Бога человеку: «Ты бы меня не искал, если бы ты уже меня не нашёл». Значит, все, кто ищет – уже нашли. Значит, если человек ставит себе вопросы. Самое несчастье, если человек, как это сейчас называют, метафизический слепой. Он не чувствует Тайны. Он не чувствует загадочности жизни. Он её не видит. Он слепой просто или глухой. Это бедность, потому что с этим нечего делать. Если человек чувствительности не имеет, не видит, сколько загадочных вещей происходит. А поймёт ли он, что это Бог, или не поймёт, и как поймёт этого Бога – это уже другое дело. Самое несчастье – это такая самоуверенность людей, которым кажется, что они уже всё знают, всё поняли, им всё ясно, и всё [для них] как это «Лего», знаете, для детей, всё укладывается. Это в девятнадцатом веке такой был момент, когда люди так думали. И много ещё гуманистов живёт на уровне этой же классической физики. А мы уже пошли гораздо дальше. И сегодняшняя наука, теория… string theory – не знаю, как это называется по-русски. Но все эти теории параллельных миров – они открывают пространство, которое для религиозного человека уже знакомо. А физика [где-то] помогает, с другой стороны, увидеть что-то похожее. И это приближает нас к Тайне, которая и так, и так остаётся Тайной...

...Таня пододвинулась ко мне и прошептала:

– Ты видишь эту жирную свинью? Это мамин друг. В общем, не друг, а любовник. Она спит с ним раз в неделю. Иногда даже два раза. Он приносит нам масло, колбасу и сахар. Ворюга!

Я повернул голову и взглянул на неё. Слёзы текли по её щекам.

Следователь открыл свою папку.

– Евгений Воловик, – прочитал он. – Дата рождения – пятнадцатое апреля тысяча девятьсот второго года; русский; член ВКПБ; женат; двое детей; должность – бывший директор контейнерных складов Владивостокского порта с октября тысяча девятьсот сорок перового года. Материалы следствия, включающие множество обнаруженных документов, фотографий, сделанных в результате скрытого наблюдения, крупных денежных сумм, золота и драгоценных камней, а также письменные признания обвиняемых доказывают, вне всякого сомнения, что гражданин Воловик, в промежуток времени между декабрём тысяча девятьсот сорок перового и датой его ареста в феврале тысяча девятьсот сорок третьего года, действуя в тесном сотрудничестве с другими подсудимыми, был инициатором и главным участником многочисленных актов похищения, доставки на чёрный рынок и преступной перепродажи американских продуктов питания, доставленных в порт Владивостока согласно советско-американскому договору, известному под названием «Ленд-Лиз»...

Это был уже второй раз, когда я услышал это странно звучащее слово – «Ленд-Лиз». Первый раз его упомянул Мишка, когда мы с ним ловили рыбу неделю тому назад.

Ленд-Лиз... Это слово, конечно, из английского языка, на котором говорят американцы, у которых нет своего, американского, языка, как у всех народов – как у нас, например. Я и мои кореша – мы уже знаем несколько английских слов, к примеру: чуинг-гам, порк, виски, Лаки-Страйк, Кэмел, джип, джаз, Студебекер, Рузвельт...

Танька прошептала мне на ухо:

– Их расстреляют?

Я кивнул.

– Наверное, – пробормотал я.

Нет, не «наверное». Я был абсолютно уверен, что их расстреляют – всех троих. Во всех военных трибуналах, где мой отец был прокурором, приговор был всегда один и тот же – расстрел...

...– Сознайся, а ведь я тебе нравлюсь, – неожиданно проговорил Зафар с возбуждённым придыханием.

– Что? – искренне удивилась я и, отстранившись от замочной скважины, повернулась лицом к юноше, почти вплотную приблизившегося ко мне.

– А то, что я тебе нравлюсь, – ухмыльнувшись, повторил Зафар и ласково провёл ладонью по моим щёкам. Вот нахал! А он продолжил: – И всегда нравился. Просто ты немного капризная, любишь, чтобы за тобой побегали. Но раз ты здесь, то всё становится ясным, как день. Ты моя, и больше ничья.

Я, онемев от удивления, смотрела на него, и в это мгновение наверное походила на беспомощного птенца, выпавшего из гнезда и оказавшегося перед диким зверем. Я протянула было руку к дверной ручке, намереваясь выйти, но Зафар не позволил мне этого сделать. Он крепко ухватил меня одной рукой за талию, а другой зажав мне рот, подтащил меня к широкой железной кровати и повалил на неё. Между нами завязалась отчаянная борьба, во время которой Зафар не переставая шептал:

– Не кричи, а то услышат! Они придут и увидят тебя здесь! На кровати вместе со мной! Ты только представь себе, какие про тебя пойдут слухи! – и я, отлично понимая, что только помощь посторонних людей может вызволить меня из той ужасной ситуации, в которой находилась, не закричала, не позвала на помощь. Я изо всех сил пыталась столкнуть с себя навалившегося на меня всем телом Зафара, в ужасе сознавая, что теряю последние силы, но не проронила ни звука...

Вступительное слово, оригинальный перевод с латинского, смысловые вариации, комментарии и восстановленные лакуны, а также отбор представленных фрагментов сделаны ведущим рубрики Владимиром Соколовым.

Августи́н Блаженный Аврелий (354–430 года) – христианский теолог и философ, влиятельнейший проповедник, епископ Гиппонский, это недалеко от Карфагена. Один из отцов христианской церкви и очень интересный писатель. Его «Confession» переполнено психологизмом и дало зелёный свет в мировой литературе наряду с «Мыслями о себе» М. Аврелия целому жанру, к которому с большим или меньшим успехом присоседились Петрарка, Ракоци, Руссо, Лев Толстой, Уайльд и мн. другие. Переводят «Confession» как «Исповедь», хотя, конечно, никакой исповедью там и не пахнет.

Августин пишет о своей жизни, как жизни простого и заурядного человека, хотя и без конца ставит в строку лыко о своих немалых способностях, тут же оговариваясь, что они не имеют никакого значения. Основная идея писателя состоит в том, что он на своём примере обычного человека показывает порочность человека как такового. Он не кается в своих грехах, а говорит, что человек – существо низменное и животное: таким он родился и таковым ему суждено быть. Своей волей человек из той мерзости, куда его запустили при рождении родители, вырваться не в состоянии: тут без помощи бога не обойтись.

И он ищет бога. А при этом ставит кучу интересных и увлекательных вопросов. Один из них – это как можно соотнести человека, проживающего в том мире, где все мы тленны, с богом, который вечен и неизменен. А это подвигает его к проблеме времени как такового. Чего он там надумал, не разгребли до сих пор, хотя вслед за ним на эту стезю вступило масса народу, в том числе Кант и Хайдеггер. Как бы то ни было, но августиновы размышления о времени вошли в плоть и кровь, а скорее менталитет западного человека, порой в искажённом и опошленном виде, так плотно, что многие из образованных людей смотрят на проблему так же, как и Августин, даже не подозревая об этом. Современному русскому читателю, прежде чем пускаться в философское плавание по морям Канта, Декарта, Юма, да и Маркса с Энгельсом тоже, не худо бы для начала проштудировать Августина (как впрочем, и Аристотеля и Платона)...

...Наконец, на горизонте показались какие-то тёмные пятна. Вернее, они были даже за горизонтом, а с борта авианосца виднелось их отражение в богатом водяными каплями воздухе. «Наверное, большие учения. Эти необитаемые острова мы сейчас разбомбим и обстреляем!» – подумал Николай, сам не заметив, как подвёл японский флот под слово «мы».

Явился вестовой и вызвал Николая в каюту Нагума. Адмирал мечтательно смотрел в иллюминатор, весь его стол был завален какими-то бумагами и картами. На многих из них были пометки цветными карандашами и что-то написано по-японски. Читать и писать по-японски Николай не умел. Поди разбери, как они пишут, если у них целых две азбуки да ещё иероглифы в придачу!

– Доставайте блокнот и записывайте, по-русски, конечно. Сегодня, 26 ноября 1941 года, ударное соединение японского императорского флота под командованием адмирала Тюити Нагумо начинает атаку военно-морской базы США Пёрл-Харбор. Записали?

Сказано это было столь буднично, что Николай успел записать, потом переправил 26 ноября на 13, ибо в Харбине жили по Юлианскому календарю. Потом подумал, что Нагума, должно быть, об этом не знает, ведь «26 ноября 1941 года» он сказал как раз для него, а у самого адмирала, как и у всех японцев – другое летоисчисление…

И только тут он вздрогнул, едва не подпрыгнул и чуть не крикнул на весь корабль: «началось!» Вот оно, начало долгожданной войны против общего, русско-японского врага, и он, Николай, стоит сейчас прямо на острие первого удара!..

...Париж встретил нас неприветливо. Дул пронзительный ветер и хлестал секущий дождь. Около аэропорта де Голля мы отыскали мотель, пробежали под струями дождя до входа и первым делом направились в бар. Заказали горячий кофе с круассанами, уселись у стойки и стали глядеть на экран телевизора.

На экране шла настоящая война. Какие-то молодчики в масках швыряли бутылки с зажигательной смесью в ряды припаркованных машин. Было видно крупным планом, как бутылка ударялась о борт автомобиля, раскалывалась, и горящая смесь вдруг охватывала всю машину.

– Это называется «коктейль Молотова», – сказал Иван Дмитрич. – Когда мы воевали с финнами в сороковом году, они так называли свои самодельные зажигательные бомбы.

– Никогда не слышал такого названия, – отозвался я. – Мы в Афганистане, бывало, движемся колонной бронетранспортёров по узкому горному перевалу, а моджахеды сверху швыряют на нас вот такие бутылки, пока мы их не отгоним автоматным огнём. Но мы называли их просто зажигалками, а не какими-то коктейлями. Я на них насмотрелся за год моей службы в Афганистане. Моджахеды просто брали бутылку из-под хлопкового масла (они мусульмане, у них бутылок из-по спиртного нет), наливали в неё керосин, затыкали тряпкой, смоченной в керосине, поджигали и кидали на нас –вот тебе и весь коктейль...

Иван Дмитрич засмеялся.

– Это вам, Серёжа, не царапать машины отвёрткой. Эти французские мусульмане жгут машины в Париже по той же причине, по которой вы уродовали автомобили в Литве – от чувства гнева и бессилия. Это бесполезно... Это бессмысленно...

Он отхлебнул пиво и промолвил задумчиво:

– Впрочем, есть, Серёжа, одно исключение – это когда я, старый человек семидесяти трёх лет, был бы готов принять участие в подобном варварстве. Была б моя воля, я бы забросал коктейлями Молотова дома и машины тех, кто довёл Россию до раскола и сделал нас с вами, Серёжа, изгоями на нашей родине!

– Иван Дмитрич, – возразил я, – не стали б вы это делать. Не такой вы человек.

– Я знаю, я знаю... Но всё-таки, с каким наслаждением я бы это сделал – вот этими старческими руками, привыкшими держать операционный нож и не принесшими никогда никому никакого вреда... Загубить такую страну! – огромную, от океана до океана, страну, которую создавали поколения первопроходцев и героев!.. Этому преступлению нет равных, Серёжа!..

Иногда даже на примере разбора двух-трёх слов можно узнать много любопытного и полезного для себя. А полученные результаты при этом порой ведут к глубоким и невероятным выводам.

Сейчас мы рассмотрим одно из таких русских слов – СУМЕРКИ.

Его особенность в том, что оно дало в немецком языке аналогичное слово SCHUMMER, которое тоже переводится как СУМЕРКИ. Дело в том, что академические словари на своих страницах не упоминают немецкого аналога. Попросту говоря – умалчивают его существование в немецком языке. Вот, например, что сообщает словарь Макса Фасмера:

су́мерки

мн. ч., связано чередованием гласных с др.-русск. суморокъ – то же, цслав. сѫмракъ, сербохорв. су̏мра̑к, словен. sǫ́mrak, чеш. soumrak, слвц. súmrak. Образовано от *sо̨- и *mьrknǫti, *morkъ. См. смерка́ть(ся), ме́ркнуть, мерца́ть, мо́рок, мрак.

Как видим, в этимологии нет ни слова о существовании в немецком слова SCHUMMER.

Любой из нас вправе спросить – но ведь немцы где-то должны были взять это слово? Откуда оно появилось? В дальнейшем мы еще будем приводить примеры, показывающие, что очень многие слова в западно-европейских словарях вышли не из древнего латинского или греческого, а именно из русского языка, то, что можно назвать историческим русским 14-17 вв. В полной мере это относится и к слову СУМЕРКИ.

Но все же, почему академические словари не упомянули о немецком SCHUMMER, ведь многие другие русско-иностранные пары обычно достаточно полно этимологизируются?

У нас есть ответ, и он простой...

Чуть более полугода назад в одной из программ мы говорили о таком весёлом музыкальном фильме с остросатирическим уклоном и необычным названием: «Не думай про белых обезьян». Это картина режиссёра Юрия Мамина оказалась долгожданной для всех ценителей его творчества. Ведь те блестящие сатирические кинокомедии, которые он снял ещё с конца восьмидесятых по начало девяностых – «Окно в Париж», «Праздник Нептуна», «Фонтан» – стали настоящим фейерверком хлёсткого, острого юмора и награждались тогда призами на самых разных международных кинофестивалях.

А ведь надо сказать, что тогда, в перестроечные годы, в жанре отечественной кинокомедии тоже, как и сейчас, было далеко не всё гладко. Скажем, известно, что великий Эльдар Рязанов, которого, кстати, наш сегодняшний гость считает своим учителем, да и не только Рязанов, а и другие комедийные мэтры, такие как Гайдай, так вот, он именно с началом перестройки стали либо слегка терять чувство вкуса, либо уходить в мрачновато-мистические темы. Вспоминается, к примеру, фильм Рязанова «Предсказание».

А вот для сатирически-комедийного таланта Юрия Мамина именно перестройка и оказалась настоящим расцветом. Тут-то и раскрылся его талант Гоголя и Салтыкова-Щедрина...

...Я неторопливо проехал по переправе. Рядом чуть слышно плескалась вода. Проезжая, бросил взгляд в окно. На секунду мне показалось, что она стала прозрачной, снизу словно ударил свет прожекторов, и водная гладь осветилась. Я разглядел хрустальный замок, переливающийся в свете. Со дна стали подниматься звуки той мелодии, которую я никогда не слышал, но часто видел во сне.

– И ещё мне снилось, – отвлёк меня голос сына. – Как мы блуждаем под водой и встречаем там…

– Смотри за дорогой, – бросила мне жена.

Ребёнок обиженно насупился.

– Под водой только рыбы живут, – рассеянно сказала жена.

– А как же мультик… – расстроился Сашка.

– И русалки, конечно.

Я снова почувствовал взгляд и обернулся. Любопытный местный всё еще курил на скамейке и покачивался как на волнах. Я заметил, что у него кудрявые волосы и, как у слепого, впалые глаза.

Машина неторопливо въехала на дорогу, а потом жена закричала. Я обернулся – она смотрела на меня испуганными глазами. Рядом с ней на сиденье пустовало детское кресло. Ремни были застегнуты. Но сына не было...