...Носки. Кальсоны. Гидрокостюмы. Почему-то галстуки…

До Ильи с его лотком из раскладушки (когда-то он сам на ней и спал, так что его робкие попытки переосмысления капитализма имеют под собой вполне протёртые основания) совсем немного осталось.

Тут и колокола как раз зазвонили. Собор недалече. Бордовая голова даже отсюда видна. Обшарпанная, но, поговаривают, до реставрации всего год-другой смирения остался. Что ж, пусть нищие духом... Ну и так далее!

Странно, как этот звон согревает мысли о жизни. Ничем не хуже кальсон. Раз уж денег на шмотки нет, только на веру надежда и остаётся!

– Чего заслушался? Колоколов, что ли, мерин, не слыхал?

Это Илья кричит. Заметил меня, рукой машет.

– Слыхал. Но всё равно каждый раз нравится!

– Ерунда! Больно уж в этой вере всего через край!

И снова рукой махнул. Только на этот раз с разочарованием, вдоль туловища, вдоль телогрейки, к земле близко.

Другого Илье и не остаётся. Без ног он. С самого детства неходячий. А с детства – это внушительный срок, как паспорт ни крути. Оттого и в вере у него взгляды иной высоты.

«Мёртвых воскрешать – это через край! И вечная жизнь – тоже через край! – делился как-то со мной своими мыслями. – Достаточно было бы всех неходячих ходячими сделать! И всё! Для веры этого было бы довольно! Ничего сверх этого и не нужно!»

С детства дружим. У меня рост удался. А Илья – без ног. Но сошлись коротко, всё время друг у друга пропадали.

С батькой его даже как-то на кабана ходили. Кабан выжил...

Наткнулся на такие слова:

«Владимир Вейсберг (1924–1985) – художник  традиции, его творчество связано строгими правилами классической живописи, его единственной программой было постижение её законов.

Связь с искусством знаменитых старших современников – Моранди, Джакометти или Николсона…».

Меня тревожат слова «традиции» и «строгими правилами классической живописи». А так же связь с Джакометти. У того несколько штрихов и – человек. Исчезающий какой-то. Там ещё сравнение идёт с пессимистом Сартром, во время войны организовавшим группу в движении Сопротивления, «её деятельность сводилась, в основном к разговорам в кафе и публикации листовок абстрактно-философского содержания».

То есть тревога моя относительно «традиции» состоит в том, что в русском народе есть-таки ментальная черта, либералами называемая уничижительно недостижительностью. И такие вот...

Ржавый гвоздь, на котором висит полотенце в ванной, – это всё, что осталось от моего мужа, сбежавшего к дочери моей лучшей подруги. Абсолютно все свои вещи и часть общего имущества муж тайно вывез на машине, когда меня не было дома. Каждый раз я с досадой обнаруживаю недостачу: синее одеяло из овечьей шерсти, норковый жилет, светильник в виде обнажённой нимфы, часы, говорящие с китайским акцентом, кресло-качалка, надувная лодка… Видать, новое гнёздышко с молодой женой требовало уюта, и муж старательно позаботился об этом. Очевидно, возрадовалась за зятя-добытчика и новая тёща моего мужа, бывшая моя подруга.

Гвоздь всё время цепляет полотенце, и ему давно надо бы сделать замену. Купить нормальный крючок. Но этот гвоздь, второпях и временно вбитый моим мужем, был для меня так же дорог, как и воспоминания о прошлой, вполне удачной жизни, хоть и омрачённой тройным предательством. И я даже оправдываю мужа. Оставив за собой выжженное поле, кроме этого забытого гвоздя, он, таким образом, напоследок позаботился и обо мне. Зачем волновать брошенную жену!

Но каждый раз, срывая полотенца, я попадаю во вспышку прошлого, что ржавым гвоздём царапает мою израненную душу.

Иногда я полна решимости. Хватит таскать за спиной рюкзачок с дерьмом воспоминаний! Что за мазохизм! Но рука моя, вооружённая гвоздодёром, застывает над шляпкой гвоздя. Нет! Не могу. Пусть пока будет так. Это же его единственный след в моей жизни...

На моё плечо упала чужая холодная рука. Как-то странно бьётся сердце. Неужели пришло время, и мне уже пора? А ведь так не хочется. Кажется, что всё прошло слишком быстро.

Договорились так: один стаканчик кофе и в путь.

Латте. Сто тридцать рублей на углу набережной.

Акация, сплошная аллея, усаженная ею, напоминает детство. Не знаю почему. Наверное, из-за того что в детстве во дворах наших домов, вдоль бордюров, дорог, в скверах, на пришкольных участках – везде-везде росла акация. Воспоминание об этом порождает сладкий привкус белых майских цветочков, похожих на маленькие радиорупоры.

Ветра нет. Море стоит гладью. Город, сонно потягиваясь, просыпается.

Шелест дворницкой метлы. В разных местах включается музыка. Неспешно и практически незаметно она вплетается в ткань утренней реальности там и там. Маленькими очажками начинают вспыхивать мелодии, зажигаясь, как звёзды на небе в сумерках. Так оживают гостиницы, кофейни, бары, сувенирные палатки, салоны.

От только что политого газона тянет свежестью...

...– Что сейчас преобладает в искусстве – реалистичность или романтика?

– В искусстве, кинематографе и театре сейчас преобладают социальные сети. Они поработили умы, заполнили наше время, подчинили себе наших детей. Романтизм перешёл у нас в Instagram, профессионализм ушёл в Facebook. К сожалению, такое время – очень необычное: мы заменили живое общение перепиской в Интернете. В свою пору я сам пропагандировал всё, что связано с прогрессом: вёл программу «Теле-Граф», фестиваль компьютерной графики, одним из первых делал для себя сайты – как для актёра – и узнавал совершенно уникальные вещи, но сейчас насытился этой виртуальной историей. Мне кажется, всё это перешло уже здравую черту. Хотя сейчас творчество в том же «ТикТоке» – замечательное, забавное, прекрасная интернет-платформа для самородков. Для тех людей, которые, даже не имея профессионального актёрского образования, творят такие чудеса. Для меня открытие – Елена Самчук: уверен, она скоро покорит и удивит всю страну, а может, и весь мир, и не только в «ТикТоке». В их возрасте у нас не было такого, мы не могли себя так проявить – тогда компьютер только-только стали узнавать. Но сейчас Интернет подчинил себе все сферы искусства, поэтому романтизм у нас – социально-сетчатый...

Беседу ведёт Вера Круглова.

...– Ну что, мамаша? Как вы тут без нас? Немцы не обижали?

Старушка прищурила глаз.

– А как же, – сказала старая. – Сначала убили председателя, потом училку долго пытали. Всё выспрашивали, где её мужик-партизан. На глазах матери отрезали ухо сыну старшему, он у неё был в третьем классе, потом младшему выкололи глаз. А после, когда учительница от сердца скончалась, задушили обоих ребят. А дальше хлеб, животину у всех отобрали, изнасильничали полдеревни девчат. Так они мёртвые в подвале сельсовета теперь и лежат. А ещё…

Но Птахов уже ничего не слышал. Он подскочил к мёртвому фрицу, занёс над ним свой увесистый кулак, однако кое-как сдержался.

– Так что ж вы, мамаша, этого к себе забрали?! Ну, и подыхал бы на улице, гад…

– Так жалко же. Человек всё ж таки. Авось раскаялся?..

...Кстати, про Вовчикова дедушку. Это такой оригинал, что, как говорится, ни в сказке рассказать, ни на Гоголя послать. Оригинал из оригиналов. Оригинал в квадрате. Ас метафоры, гротеска и эпатажа. Это…

Вот, например, вы знаете, за что ему в тысяча девятьсот шестьдесят четвёртом годе два года дали? Не знаете. И ни за что не догадаетесь. За Насера. За какого Насера? За такого Насера. Который Гамаль Абдель. Египетский чего-то там. Деятель какой-то египетский. Может, даже царь. А вы говорите: какого Насера! Двоечники…

А дело было так. Зашёл этот хрен моржовый дедушка Федя (тогда ещё, понятно, не дедушка) после работы в «Василёк» (пивная у вокзала). Взял, как и всегда, сто пятьдесят, кружку пива, бутер с ливерной колбасой. Встал у окна, махнул сто пятьдесят, отхлебнул из кружки, откусил от бутера… После чего вздохнул и говорит, вроде бы никому конкретно, а вроде и всем здесь, в пивной, собравшимся: «И за что ж ему Никита Героя дал?». Если уж быть совершенно точным, то сказал он это гораздо образнее, с применением междометий, метафор и нецензурных выражений. Но сказал. Выразил, так сказать своё недоумённое персонифицированное мнение.

Народ услышал, тем более, что этот хрен Федя сказал фразу громко и чётко. Кому дал, спросил народ. И чего? Никита, повторил Федя и снова отхлебнул из кружки. Насеру. Героя Советского Союза. Я вот, например, всю войну прошёл, и мне никто не то что Героя – ни единой медали не дал. А этому дали. Гамалю Абделю. Вот такая йипеня вошь.

И всё, может, в этом международном вопросе благополучно бы и завершилось, но, как на грех, в это время в «Васильке» как раз один хлыщ присутствовал...

Это долгожданное пристанище – мастерская отлучившегося друга-художника, возможность спокойно читать, оторвавшись от внешнего мира, ненавистного, чуждого, отчуждающегося с каждым годом всё более, но всё равно приятно – угощать чаем нежданную гостью, которая берёт чашку обеими руками, как ценный подарок, дует, мило улыбаясь, и чудится: это улыбка чуждого мира, желающего завязать диалог, и ты готов, готов, слабак, размазня, а ведь планировал расстрелы. Кровать у твоего друга огромная, в треть комнаты, неудобно стоять вплотную к ней, возникает двусмысленность, некая сальность, и вы загнаны в закуток у окна, девушка несколько скованна и настороже, а скоро он придёт? через полчаса, он предупреждал, что вы зайдёте, просил подождать; и понемногу выдаёт о себе информацию: она только что из Америки… а что за музыка, ах Шуберт, нет, я, конечно, могу иногда послушать симфонии – и тебя обдало угарным ветром современности, зачем впустил пришелицу из нового мира, почему сам не уйдёшь (из мастерской, из мира) – но ведь она неглупа, язык правильный, как и черты лица, только слегка удлинён подбородок, цепкий взгляд, мальчишеская худоба, что-то лошадиное в лице и повадках, маленькая прелестная пони с высоким звонким голосом, весёлым ржанием юного существа, для которого создан новый мир, ты не представляешь, в какую историю я встряла в Штатах, почти как в фильмах Таратито. Едва не переспросил: «Тара… кого?» – но запнулся, не демонстрируй своё невежество, ведь ты реликт, обломок прошедшей эпохи, слушай, как интересно с тобой разговаривать, я бы не осталась, но у тебя лицо… пацифистическое, да, она права, чего бояться, ты выжатый лимон, как чекист из «Щепки» Зазубрина, но тот хоть пострелял врагов революции, а тебе и того не довелось, сдохни, зачем ты живёшь...