Мне трудно. Хочется обосновать ещё раз. Чтоб вас, читатель, не отправлять туда, где это уже обосновано. Но. Это слишком далеко уведёт. Так что – хотите – верьте, хотите – нет, а есть универсальный смысл во всех-всех-всех стихотворениях. Даже в изрядно плохих. Он в том, что выражается просто радость жизни.

Вот не её ли – вопреки содержанию – и выразил Самойлов таким стихотворением.

Вот и всё. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении,

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И всё разрешено.

1966

Содержание: после смерти Ахматовой (1966), Маршака (1964), Светлова (1964), Пастернака (1960), Заболоцкого (1958), Георгия Иванова (1958) стали что-то значить и поэты послабее.

Так в чём-то обратное – просто радость жизни – звукосмыслом выражено в стихотворении Самойлова...

...На обратном пути Вячеслав проводил её до дома.

– Я очень рад, что мне посчастливилось найти велосипед. Знаете, сил не было смотреть на вас вчера. Печальнее брошенной собаки только лишившаяся велосипеда женщина. Вы были похожи на тоскующего херувима. Опасное оружие! Пронзает сердца!

Щёки Софьи раскраснелись. Она убрала со лба соломенный локон, и её пальцы ощутили, как нагрелось лицо.

– А как вы узнали, в каком я доме живу? – спросила она, ощущая одновременно сильную неловкость от сомнений и стыд за саму возможность испытывать недоверие после такого комплимента.

– Георгий выболтал, грузин. У него весь женский пол под надзором, включая старушек. Ценитель. Он мне и сказал, что к Марии приехала сестра. Марию Марковну я знаю. Чтобы не заподозрить в вас родственной связи, нужно быть слепым и к тому же деревом. Я вас увидел и сразу понял, кто вы.

Он говорил, а Софья наблюдала за его глазами: они были подвижны и глядели шутливо, даже разбойничьи. Однако в них жил интерес – к ней, к строительству дома, к сплетням механика Георгия. Это был не отчуждённый, заставленный толстой оптикой взгляд мужа, которым он в последнее время смотрел на жену.

Софья и Вячеслав обменялись номерами и условились завтра вместе прогуляться к озеру. Вячеслав предложил устроить «велосипедный кросс», но Софья, испугавшись позора, отказалась.

Дома она принялась озабоченно хлопотать, пытаясь с помощью суеты привести в равновесие перевёрнутый внутренний мир и невозмутимый внешний. Она суматошно перебирала вещи для стирки. Из кармана джинсов выпал листок с неоконченным планом. Софья подобрала его и расхохоталась.

Перед сном позвонил Роман, и Софья нашла причину о чём-то с ним поспорить, заранее тем самым избавляясь от ответственности за возможные завтрашние события...

...А через месяц выпал снег, ещё неуверенно мягкий. Мы вышли из корпуса факультета физической культуры, где Райс кого-то не дождалась. Или, может, она тянула время, чтобы мы провели его вместе, чтобы я не уехал домой сразу? Смелое предположение, но чем чёрт не шутит.

– Приходи в гости, – предложил я уже на остановке.

Райс улыбнулась.

– Хорошо, – после паузы ответила она, – ты любишь мандарины?

– Люблю.

– Я принесу.

Через неделю она и впрямь принесла целый пакет мандаринов, ведь в гости да с пустыми руками, говорят, не принято, и сразу же принялась их чистить. В городе она преображалась и казалась совсем взрослой. В её взгляде я видел лёгкую озабоченность неизвестными мне проблемами. Она будто жила уже той сознательной жизнью, на которую у меня не хватает сил даже сейчас. Наверное, поэтому она почти всегда еле уловимо улыбалась.

– Как мы назовём нашего ребёнка? – неожиданно спросила она, когда мы сидели за столом, слушая музыку.

– Что? – переспросил я, надеясь, что она не повторит вопрос, но моё сердце с силой ударило в грудь, и я испугался, как бы она этого не заметила.

Райс засмеялась, встала со стула и, пару раз покрутившись, упала спиной на кровать. Не знаю отчего, но ей всегда легко прощаешь киношные выходки – у неё над верхней губой сбоку даже была роковая родинка. Правда, несколько ниже, чем это требуется. Потому, видимо, и прощаешь. Звучала какая-то англоязычная композиция, которую выбрала она. Сильный женский голос пел что-то о воспоминаниях, но большего я понять не смог. Я лёг рядом с Райс, и некоторое время мы лежали совершенно неподвижно, пока я не почувствовал лёгкое прикосновение её руки к животу. Я уставился в потолок, но знал, что она повернула голову на бок и смотрит на меня, а её дыхание, плавно огибая мою шею, опять, как в том лесу, раскатывается по комнате, заглушая даже музыку. А потом удары пульса в висок...

Я не знаю, чего я хочу. Я прочёл слова Вейдле: «…вымысел как таковой всё же никакой необходимостью не прикован к слову». И вспомнился мне мой, отрока, рисунок.

Я его именно в таком, как по Пушкину в заголовке, вдруг возбуждённом состоянии нарисовал. По вдохновению. Никаких слов, разумеется… Я не помню, видел ли я к тому времени море в яви. Наверно, нет, потому что такие ряды волн бывают только у берега на глубине человеческого роста и менее. Там не плавают корабли. И, конечно же, я и через 70 лет так и не увидел в действительности парусный корабль. Наверно, с пропорциями его строения я здорово напартачил.

Есть ли тут то, что Вейдле называет искусством вымысла?..

Студенты перешли во «французский зал» музея, где были выставлены картины Модильяни и Гогена. В центре они увидели стеклянную конструкцию, в которой на мягком кубе лежала девушка, словно приготовившаяся к близости. Расстёгнутая блузка приоткрывала тонкое изящное бельё, на стройных длинных ногах были надеты чёрные чулки. И хотя не было полного обнажения, поза модели, её взгляд и готовность к страсти взбудоражили и пробудили ответные чувства. А потом ребята поняли, что перед ними живой человек, не экспонат. Помещённый в стекло, как арт-объект современного творчества, словно кто-то решил устроить ловкий перфоманс. Обрадовавшись, что рядом с ними женщина, способная отзываться на ласки и томно стонать, они остановились. Их пульсы от волнения ускорились. А потом студенты заметили, что зрачки у неё не движутся, что небольшая, но красивая грудь не подымается. Ребята робко присматривались, боясь сказать и слово вслух. Как часто бывает в таких случаях, у многих из них зачесался нос, и в горле ссохлось.

Экскурсовод подошёл к девушке, вернее, к стеклянной конструкции, в который она была замурована. На стёклах не оставалось следов дыхания. «Она мертва», – подумал он.

– Вызовите охрану, – произнёс вслух.

Студенты все как один отступили. Девушки переглянулись – красота оказалась не живой, а значит, не конкурентной. А парни почувствовали стыд за волнение, природу которого страхом объяснить было нельзя.

Охранник появился через минуту. Это оказался седой мужчина небольшого роста. Пожалуй, за время его службы в музее случилось первое серьёзное происшествие, когда стоило бить тревогу. Он приблизился к объекту без приставки «арт» и разглядел в нём не экспонат, а девушку чуть старше внучки. Прошёлся по ней пристальным взглядом, уделив всё внимание, в отличие от молодых, лицу и тонкой шее. На ней он рассмотрел красные, свежие следы от удушья, скорее всего, от бечёвки. Его озадачил наполовину очищенный мандарин, который она сжимала в руке, и до сих пор не отпустила. Запах шёл яркий и сочный, как солнечный день. Будь он эстетом, то отметил бы, с какой пластикой девушка держит фрукт, как изящно сжаты её тонкие длинные пальцы, насколько правильное положение заняла рука. Как удачно выбран ракурс, если считать, что зрители были одним большим объективом. Как уместно во время движения сползло платье, и упала бретелька, обнажив округлое плечо.

У него единственного находка вызвала одну лишь грусть, без примеси других эмоций. Он спокойно сказал на публику:

– Выйдете все из зала. Проходя мимо экскурсовода и направляясь к телефону, чтобы вызвать милицию и скорую, он бросил на ходу: – Здесь у нас труп.

И сам не заметил, что держит руку на кобуре, в которой давно, со времени его последней службы, не было пистолета...

...Соблазны, не стоящие того, чтобы следовать за ними – пустые, но сладкие. Сколько же людей прилипло к этой липкой бумаге! И эти люди – странно – командуют, громко кричат и проклинают, если проходишь мимо и не прилипаешь рядом... Рериху презренна была рутина житейских традиций и правил, он ненавидел коварное могущество заколдованных трухлявых пней – люди спотыкаются о них, падают лицом вниз и теряют из вида горизонт.

Его постоянно преследовал страх за людей. Он видел, что люди склоняются к лени, что они спят и блаженствуют, если всё вокруг ясно, понятно, объяснено. Тогда незачем узнавать. И человек бесполезен, и смешно смотреть, как он устремляется к какой-нибудь мелкой и пустой своей цели – стать императором, например. Отстраниться от людской суеты, не заразиться азартом привычной человеческой драки – за счастье, кажется им, а выходит – за вещи: необходимость этого отстранения Рерих понял очень рано...

Я попал в несчастную клеточку. Наткнувшись на что-то, отличающееся от сериала – с его задачей как можно дольше и разнообразнее сюжет продлить – я чувствую себя обязанным защищать некие догмы, принятые мною для себя (ну и для тех, кто соглашается меня читать, зная, что я за птица). Главная догма – должна быть недопонятность. Тогда есть шанс, что автор движим был подсознательным идеалом.

Ну так в фильме Серебренникова «Измена» (2012) есть она, недопонятность. Но совсем не такая, какая намекает на подсознательный идеал. Наоборот. Она такая, что намекает на простую халтуру.

Например. В принципе женщина может нанять частного детектива, чтоб последил за её мужем, если она заподозрила, что тот ей изменяет. Нанятый последит и даст подробный отчёт, где пара встречается, на какой скамейке присаживаются, сколько времени на ней сидят, в какой гостинице заказывают номер и какой именно, и что заказывают из закуски и выпивки в буфете перед тем, как подняться в номер, и даже если окажется, что номер сегодня занят, то просто гуляют по парку в тот день, – это тоже детектив расскажет. Женщине совсем не придётся отрываться от работы (она кардиолог, к ней всегда очереди), не надо будет следить самой, уметь быть незаметной каждый раз. Детектив узнает и фамилию любовника, и где тот работает. Но, мне кажется, нужно б как-то намекнуть в ходе фильма, что так она и узнала все подробности. Если этого не сделать – получается какая-то недопонятность. Как и то, что Она всё вышеописанное не просто рассказывает обманываемому женою мужу, но и показывает Ему на местности. Вплоть до незаметного для горничной пробирания в тот номер на седьмом этаже, какой та пара всегда снимает. – Это уже надуманность. Хоть она и имеет тень психологизма: раз уж обманываемые внешне привлекательны, то инерция общепринятости (так по фильму выходит) адюльтеров тянет пару обманываемых самим друг с другом изменить изменникам. И естественно им было (таинственно тянет их друг к другу) и на местности всё показать-смотреть и, как сомнамбулы, ещё раз проделать весь путь и снять номер в той же гостинице, чтоб заняться изменой. Недопонятность, вытекающая из сомнамбулического состояния, зрительского нарекания не вызывала б. Неприятно другое: зачем было после – не показанного, а лишь намёком данного – сомнамбулизма общепринятости обнаружить в предпоследний и последний моменты осознание этого сомнамбулизма как такового. Из-за чего адюльтера не получилось. – Нет. Понятно. Серебренников эксплуатирует так называемое окно Овертона...

Дым поднялся с тёплого картона, нехотя потянулся и тряхнул большой головой. Продолжать греть своим телом коробки, из которых для него сделали постель, не было нужды. Сон никак не приходил, а если такое случалось, в редкие минуты забытья Дыму виделось белое мягкое облако, которое он сторожит вот уже второй месяц, неустанно мечтая о нём. Если бы ему посчастливилось завладеть этим белоснежным чудом, то его старые рёбра непременно перестали бы ныть, как и лапы, которые он тут же погрузил бы в вожделенную мягкость. Март выдался зябким, и суставы жутко ломило ночами, то ли от холода, то ли от ревматизма. О том, что у него ревматизм, Дым узнал от торговки, которая, услышав хруст его конечностей, покачала головой и сказала:

– Совсем старый стал, как дед, должно быть, ревматизм у тебя! Да, точно ревматизм, ой, только не смотри на меня так, будто и не собака вовсе, а человек!

Дым тогда отвёл глаза в сторону, дабы не выпотрошить из своей знакомой душу взглядом, подставил широкий лоб, чтобы та опасливо, страшась блох и лишая, коснулась бархатной шерсти толстым пальцем. Дым знал: ни паразитов, ни проплешин на его теле нет и никогда не было, он тщательно за собой следит, летом трётся о кустики лаванды и моется в солёном море, а вот ревматизм наверняка есть. Это слово засело в мозге как заноза, осталось там. Ревматизм! Эх, если бы судьба была к нему так благосклонна, и он смог наконец заполучить белое пушистое облако. Хотя разве это возможно? Люди и те не могут себе его добыть! Подходят, смотрят, особенно дети, присвистывают и уходят.

Дым недолго покрутился возле своего картона, вылизал переднюю лапу и направился к луже. Склонившись над ней, он принялся жадно хлебать воду. Вчера его накормили испорченной колбасой, тухлый запах не смутил, а специй могло быть и поменьше, теперь он мучился сильной жаждой. Наполнив желудок дождевой водой, Дым неожиданно увидел в растревоженной луже своё отражение. А он действительно постарел, морда совсем белая, осунулась, нос как наждачка, зато глаза, они у него что надо! Чайные, проницательные, умные. Люди не выносят его долгого взгляда. Говорят, будто он глазами пьёт человеческую душу...

...А Лиза между тем шла по улочкам Старого города к своему отелю и вдруг поняла, что не может найти дорогу к нему. Она решила, что это проклятый инстинкт самосохранения подсознательно уводит её прочь, когда осталось только вернуться в гостиницу и принять порошок.

– Ты, кажется, заблудилась, девочка, – раздался вдруг сзади чей-то голос.

Лиза обернулась и увидела сзади пожилого худого армянина.

– Да я тут живу в отеле неподалёку, – нехотя пробормотала она в ответ, – и я, похоже, и в самом деле немного заплутала… – пояснила она, своим иронично-небрежным тоном дав понять, что разговор окончен, но тут же не удержалась и спросила настороженно: – А вы кто?

– Я кукольник, – представился армянин. – Вот уже много лет я собираю старинные наши здешние куклы, и раз в год на Тбилисоба в лунную ночь мои куклы играют свою пьесу для первого встречного, именно ту, что нужна ему… Пойдём со мной, девочка…

– Нужна! – вырвалось вдруг у Лизы. – Да ничего мне не нужно, и я тоже никому… Куклы! Да я жить не хочу! – выкрикнула она опустошённо и замолчала, поджав губы. Она захотела выплеснуть в лицо этому окликнувшему её армянину всю свою боль, сказать, что всё, что ей нужно – десяток снотворных порошков в сумочке, – у неё есть.

– Пойдем, девочка, здесь недалеко, – ласково повторил армянин и двинулся куда-то в сторону, а Лиза, словно под гипнозом, пошла за ним. Не прошло и пары минут, как они оказались в подвальчике, освещённом свечами. Часть подвальчика была огорожена красным занавесом, похожем на тот, что Лиза раньше видела в армянской церкви возле станции метро.

– Сейчас, начнём представление, – подмигнул ей армянин и проворно исчез за занавесом...

Я приобрёл какую-то трусость в восприятии произведения искусства. Словно я – профессиональный критик, и моя (не существующая в мире науки об искусстве) репутация и общественное с материальным положение (а их тоже нет) пошатнутся, если моё толкование данного произведения окажется неверным. (А кто знает, что верно?) Наверно, забочусь о посмертной репутации… Тем не менее, то, что меня вообще заставило когда-то писать – любовь к конкретике – раз за разом меня заставляет рискнуть и написать. Иной раз даже и о музыке, в которой у меня нет никакого образования (даже самообразования).

Вчера я узнал о существовании на свете симфонической поэмы Рахманинова «Остров мёртвых» (1906), написанной по чёрно-белому варианту одноимённой картины Бёклина (1884)...