Вечер трудного дня

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за май 2025:

 

На чтение потребуется 8 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Утром автобус пришёл чуть раньше обычного. В морозы так бывало часто – может, чтобы двигатель не остыл, а может, просто водитель не любил стоять на месте.

Мы уже ждали его у дороги, сбившись в кучу. Рабочие – молча курили, втянув головы в воротники. Я стоял чуть в стороне, чертил носком ботинка по насту – будто что-то писал. Ноги замёрзли почти сразу – как только пришёл, но я всё равно стоял на месте, лишь немного переминаясь с пятки на носок. Рядом кто-то покашливал, но никто особо не разговаривал. Дышали, пар шёл изо рта, смешиваясь с табачным дымом, скрипели подошвы.

Когда старенький «Львовский» вынырнул из темноты и с рывком встал у обочины, в нас будто включили звук. Все разом заговорили, подались вперёд. Забирались быстро, почти весело – с гулом, короткими репликами, внося с собой мороз, снег на воротниках и дыхание стылой улицы. Один стукнулся плечом, другой подбросил вперёд сумку.

Я, как всегда, пробрался вперёд и нырнул за металлическую трубу, которой шофёр открывал дверь. Там, в углу, рядом с кабиной, дуло теплом от печки. Я встал боком, прижался плечом к перегородке и уставился в лобовое стекло. Дорога уходила в темноту. Снег валил большими хлопьями, прилипал к стеклу и тут же исчезал под движением дворников – тяжёлых, с ресницами наледи по краям.

Когда все уселись, двери с лязгом захлопнулись, и шофёр, не оборачиваясь, включил кассетник. Обычно с другими водителями по салону гремел шансон – про зону, вольных голубей, коварных баб и широкую душу зэка.

А у этого, очкастого, было что-то совсем другое. Он не разговаривал с пассажирами, не шутил. Просто включал своё и, как я, молча уходил в дорогу.

Я не знал названий песен, но узнавал их по первым аккордам. Говорили, что этот водитель – битломан. Что он слушает только «Битлз», больше ничего. Музыка была волшебной. Я не понимал слов. Но смутно догадывался, о чём она. Это было лучшее, что бывало со мной по утрам.

Сначала обычно играла та, где голос будто плывёт в пустоте – медленно, тихо, как будто из другого мира. Я узнавал её с первых аккордов. Слова шли сквозь гул мотора, и я уже не слышал, как кто-то кашлял или шаркал ногами сзади. Когда за рулём был он, я всегда радовался. По-настоящему. Внутри становилось тише. Вся дорога укладывалась в двенадцать песен. Иногда – больше, если приходилось пропускать встречные машины на переезде через ГЭС. Но чаще – ровно двенадцать. На двенадцатой песне – остановка у школы. Я всегда выходил один. Остальные ехали дальше – на судоверфь, на смену.

Иногда я представлял, что мы не на автобусе, а скользим среди погибших планет. И что водитель – не человек, а просто какой-то голос, который знает, когда повернуть. И что он включает эти песни не потому что любит, а потому что больше в этом мире ничего не осталось.

Вправо-влево, вправо-влево – дворники сметали снег с лобового, и в черноте утра это походило на огромный метроном. Такой стоял у нас в кабинете физики – с тяжёлым маятником и щёлкающим звуком, как будто время нарочно замедляли.

На второй песне я уже расслабился – облокотился спиной на перегородку и взялся руками за поручень под лобовым. Он был чуть шершавый, с лысеющей обмоткой, иногда подрагивал на кочках. Мне не нужно было держаться – но я всё равно держался, просто так. Как будто это удерживало меня внутри этого утра, пока не кончится музыка.

Следующая была моя любимая – та, где голос тянется лениво, как будто поёт кто-то, кто только что проснулся и не хочет вставать. Я не знал ни слова, но всегда ждал именно её. Под неё хотелось просто стоять и слушать. И ничего больше. Но всё равно каким-то внутренним чутьём знал: эта песня – про то, как можно ничего не делать. Просто стоять, смотреть вперёд, слушать, как поют чужие люди. И ехать.

На двенадцатой песне автобус начал сбавлять ход. Сначала незаметно – просто что-то сдвинулось в моторе, изменилась вибрация. Потом – длинный выдох тормозов, скрип, рывок. Музыка всё ещё играла. Я всегда надеялся, что успеет доиграть до конца. Иногда – да. Иногда – нет. Сегодня песня обрывалась прямо на фразе. Хуже, чем снег за шиворот. Я проскользнул из-под поручня, пробормотал «спасибо» и выглянул наружу – в этот тревожный, холодный космос. На остановке никого, только кусты в сугробах и бетонный забор с ржавым проломом. Я спрыгнул вниз – на жёсткий наст, услышал хруст под ботинками. Дверь лязгнула, и автобус тронулся дальше.

Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту – с огоньками за мёрзлыми окнами, с песней, которая всё ещё звучала внутри. Затем повернулся и пошёл к школе.

 

В раздевалке пахло ботинками и мокрой одеждой. Я стоял у батареи, стягивал с себя куртку. Пацаны из параллельного класса сидели под вешалками – посмеивались, толкали друг друга плечами, переглядывались. Мне не нужно было смотреть – и так было понятно, про кого. Я уже напрягся. Это был не первый раз.

 

Потом подошёл Климов.

Почти на голову выше меня, с тонким вытянутым лицом и короткой чёлкой. Глаза – в своей обычной полуулыбке:

– Ты правда дедушку – лопатой? – сказал он негромко, но так, чтобы все слышали. – Говорят, по башке – и в подпол.

Он усмехнулся и добавил, уже ближе:

– Рыжий, тебя вообще пускать в школу можно?

Я не ответил. Сердце заколотилось, но я всё равно встал. Резко, почти не думая. Он не ожидал – на секунду отшатнулся.

Толкнул меня – сбоку, слегка. Я толкнул в ответ. Попал в плечо. В висках сразу застучало. Никто не смеялся. Стало тихо. Даже в коридоре, казалось, всё стихло.

Зазвенел первый звонок.

– Ну, конопатый, жди теперь, – прошипел Климов, и пошёл на урок.

 

На литературе меня вызывали к доске – я не слышал вопросов. Просто вышел, взял мел и стал писать, что запомнил из прошлого параграфа. Пальцы дрожали, а внутри будто звенело. В итоге получил трояк. В классе на меня никто не смотрел – я сидел молча, стараясь не дышать слишком громко. Казалось, если выдохну чуть сильнее – все сразу заметят. К концу урока немного отпустило.

На перемене я стоял у стены, возле кабинета математики. Вокруг всё металось – кто-то смеялся, кто-то бегал с пакетом на голове, кто-то кричал из-за угла: «Верни, дура!». Кто-то шлёпал по затылку, кто-то догонял, кто-то что-то жевал. Мир шёл своим чередом – без меня. Я просто стоял, ни с кем не говорил. Не пытался даже смотреть по сторонам. Дождался звонка – и только тогда вошёл в класс.

 

На следующей перемене Мишка из шестого «В» дёрнул меня за рукав и сказал:

– Эй, пойдём, тебя там зовут.

Я ничего не ответил. Слова будто застряли в горле. Ноги понесли сами, тяжело, словно во сне. Уже понимал, что будет. Это чувствовалось – по взглядам, по пустому коридору. На лестничном пролёте собралась толпа. Притихшая, как перед чем-то важным. Среди них – Серёга Тюлькин. Тюль. Длинный, тощий, глаза бегают. Было видно, что не сам решился. На него просто ткнули. Может, пригрозили.

Он сглотнул и вышел вперёд.

– Сейчас получишь за всё, – вскрикнул, как-то неуверенно.

 

Молча шагнул ближе. Внутри будто переклинило. Уже не слышал ни голосов, ни себя. Двигался, как будто не я, а кто-то другой. Наклонился, рванул в ноги, схватил за щиколотки и ударил головой в живот – резко, как только мог. Он взмахнул руками – и завалился назад.

Толпа зашумела, когда я сел ему на грудь и принялся бить – коротко, по лицу, обеими руками. Он визжал, извивался, как угорь. Слёзы, мелькание лица. Все замолчали и просто смотрели.

Кто-то дёрнулся ко мне, будто хотел оттащить.

– Да не лезь, псих же! Укусит, – послышался голос.

Я продолжал. Всё сместилось – звуки, лица, свет. Словно в горячке. Руки били сами. Остановиться было уже невозможно. Ни страха. Ни жалости. Один сплошной гул.

 

Прозвенел звонок.

Климов проходил мимо. Даже не остановился – только бросил, почти буднично:

– После уроков – за школой. Не придёшь – ссыклом будешь.

 

На судоверфи протрубил пятичасовой гудок, слышимый по всей округе. На остановке уже стоял автобус. Снег шёл крупный, плотный, ложился на плечи и сразу подтаивал. Было тихо. Я поднялся по ступенькам, слегка кивнул. Водитель посмотрел в мою сторону, задержал взгляд – на пару секунд дольше, чем обычно. Потом кивнул в ответ и включил кассету.

Пошла знакомая песня. Не самая любимая, но своя. Слова проплывали где-то на границе шума и тепла. Я встал у кабины, как всегда, рядом с печкой. Левый глаз почти не открывался, саднило изнутри – будто там что-то медленно пульсировало. Под стеклом – поручень, знакомый, чуть шершавый, с лысеющей обмоткой. Мне не нужно было держаться, но я всё равно обхватил его ладонями. Никто ничего не спрашивал, в мою сторону никто даже не смотрел. Все ехали домой. Я наклонился вперёд и прижал больной глаз к холодному металлу – туда, где утром держался рукой.

Музыка шла одна за другой. Я не знал названий, но знал порядок. Узнавал каждую по первым аккордам – ещё до того, как она начиналась. И знал, что скоро – двенадцатая.

 

В прихожей пахло мокрыми варежками и лыжной мазью. Я снял куртку, повесил на крючок. Снег с плеч ссыпался прямо на коврик. Скинул ботинки и пошёл на кухню. Мама посмотрела мельком, поставила тарелку на стол.

– Ты чего опять? – спросила, не глядя.

Я не ответил.

– Подрался? – уже громче. – Ну конечно. Вечно ты. У тебя башка есть? Или совсем уже?.. Опять школу менять будем? Что за ребёнок такой… беда прям… знаешь, сколько жалоб?

Я молча налил компота, глотнул и сел. Щёку покалывало. В кухне было жарко, голова наливалась тяжестью.

Из комнаты доносился телевизор – какой-то фильм, смех за кадром. Поел и ушёл к себе. Лёг на диван. Не хотелось ни читать, ни слушать – просто лежал.

– Уроки за тебя кто будет делать? – послышалось из кухни.

Где-то за стеной стучали молотком – глухо, через равные промежутки.

А в голове звучала песня. Голос плыл в пустоте – медленно, тихо, как будто из другого мира. Я не понимал слов, но смутно догадывался, о чём она.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2025 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: