...И лишь одно ещё держало Любовь Николаевну в жизни. Александр, Сашок, Сашенька, её внук. Всё, что осталось от сына. Саша вырос у бабушки. Баба Люба взяла на себя почти все функции матери, которая очень сожалела, что родила этого мальчика, мешавшего её личной жизни. Пусть, пусть живёт как хочет, у Саши есть бабушка, она его поднимет и воспитает, будет жить ради внука. Вот он вырос, он взрослый, сейчас служит в армии. Отслужит Сашок, вернётся, а у него ребёнок уже есть, Любин правнук. Сашина невеста Леночка забеременела перед самым его призывом. Ничего не бойся, Лена, бабушка Люба тебе поможет, пока Сашка нет. Недавно звонил, солдат, сказал, что на учения их отправляют в Белгородскую область. Будущий отец про Леночкино здоровье бабушку как медика допытывал. Всё нормально, Сашенька, служи спокойно. Хорошо, тепло поговорили. И дата тогда ещё запоминающаяся была – 22.02.2022. Вторник, кстати...

...Калугин снял ей номер в гостинице к её возвращению из Вильнюса в последних числах апреля 89-го года – потому что жить ей было уже совершенно негде.

После всех своих мытарств Дайна оказалась в отдельном номере со всеми удобствами и с телефоном и почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Придя в чувство, на третий день своего блаженства она позвонила Калугину и пожурила за то, что она уже три дня в городе, а его до сих пор не видела. Он тут же пообещал исправить этот непорядок и заехать к ней после работы.

И он приехал. Они мило проболтали больше часа и, когда он был уже у двери, чтобы уйти, Дайну вдруг прорвало. Она взволнованно стала говорить, что, наверное, больше всего благодарна ему вот за этот номер: где никто не орёт, не тормошит, где можно наслаждаться тишиной, принимать душ, собирать материал для очередной статьи по телефону – короче, наконец почувствовать себя белым человеком.

– Вы не представляете, как я вам благодарна!

И тут... Она почувствовала себя в его жарких объятиях, его губы жадно целовали её лицо, шею, а пальцы расстёгивали блузку. Он увлекал её обратно в комнату, к кровати… Но Дайна остановила его и твёрдо произнесла:

– Или вы остаётесь на всю ночь, или сейчас же уходите.

Она подошла к окну и повернулась к гостю спиной.

И так, спиной, она услышала голос Калугина, в котором прозвучала легкая укоризна:

– Ты же знаешь, что я не могу остаться. Я могу вернуться поздно, очень поздно, но я должен вернуться домой. Я не боюсь скандала – одним скандалом больше или меньше, это уже не суть. Но есть правила, которые я сам для себя установил.

Да, Дайна действительно это хорошо понимала. Но ей хотелось загнать его в угол. «Почему? Почему я к нему так жестока? К тому мужчине, который сделал для меня больше всех остальных. Ведь никому другому я бы не поставила такого условия», – призналась она себе. И в ней что-то дрогнуло – ей стало его жаль. Сколько раз на протяжении лет она ругала себя за эту чисто женскую глупость!

Она обернулась. Калугин застёгивал куртку. Дайна подошла к нему и, положив руки ему на плечи, поцеловала в губы...

...Довольно большая Территория. Огорожена сеткой. На Территории стоит Крупногабаритный Склад, а рядом с ним – Ладный Домик. На Склад поступают разные товары бытовой и офисной техники. Действует там и шоурум. А в Домике сидят работники, которые выписывают покупателям со Склада то, что им, покупателям, нужно.

Среди служащих есть и Мосимде (молодая, симпатичная девушка).

И вот однажды, где-то в последней декаде февраля, когда было заметно, что Весна рвётся к своим правам, а миндаль уже стоял в цвету, Начальник Домика (Начдом) поручил ей вырастить неподалёку от крылечка тюльпаны, чтобы эти цветы привлекали покупателей и радовали их. И даже у тех, у кого раньше не возникало вопроса, что это за Склад за оградой, – и у них весенне-красочный дизайн возле Домика вызовет любопытство. То есть будут тюльпаны возле операторской – так и увеличится число посетителей и покупателей, и приумножатся продажи товаров, и поднимутся доходы организации. И возрастут – это уже не озвучивалось! по умолчанию, так сказать! – довольства Босса и Начдома с Завскладом.

Почему девушке поручили такую работу? Неужто больше некому было? Или она у руководства на особом счету?

Мосимде никогда не выращивала тюльпанов. Она даже понятия не имела, из чего и как они появляются...

В 1817 году Пушкин окончил Лицей.

Но вот год 1829-й. Написан новый вариант «Воспоминаний в Царском селе». Казалось бы, много раз переменилась жизнь поэта; у него избыток переживаний и впечатлений. Но Пушкина продолжают волновать парковые монументы:

«Садятся призраки героев

У посвящённых им столпов,

Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,

Перун кагульских берегов.

Вот, вот могучий вождь полунощного флага,

Пред кем морей пожар и плавал и летал.

Вот верный брат его, герой Архипелага,

Вот наваринский Ганнибал».

Имя колонны не названо. Ганнибал упомянут как призрак. Но нам понятно, что речь идёт о Морейской колонне.

Однако почему Иван Абрамович показан в таком странном виде?..

...Сеть она не понимала и не любила. Поэтому из ответов на свой запрос осилила только первую страничку. Даже первую ссылку. Та просто верещала: издательство номер один в России!

Пройти по ссылке, однако, пришлось до конца. Шёпотом ругаясь: «да блин горелый, да йогурт без даты», – предпенсионная офисная мадам зарегистрировалась в качестве владелицы личного кабинета, написала обращение к менеджеру, прикрепила те самые сто страниц и клякнула «отправить». И предалась грёзам о заслуженной льготе, весьма нетривиальной льготе, на которую, как считала, она имела право наряду и в неразрывной связи с пенсией.

Ответ пришёл быстро. Через месячишко. «Мы заинтересованы», – гласил он. И содержал вложенный файл договора. Подписать договор следовало одним кликом мышки.

Однако Светлана Прокофьевна была отнюдь не чукча из известного анекдота насчёт «чукча не читатель, чукча писатель». Она-то читать любила. А бумажная работа развила навык въедливого вчитывания.

Чем дальше она продвигалась по тексту договора, тем выше под причёску лезли удивлённые дуги её выщипанных светлых бровей. Она «предоставляет Издательству право по усмотрению Издательства осуществлять корректуру»? То есть переписать в её тексте что захочется и так, как захочется? Извинитеньки. Автор, то есть она, гарантирует, что текст «не нарушает законодательства Российской Федерации и не причиняет вреда деловой репутации, чести и достоинству третьих лиц»? Третьему лицу в мозги не влезешь. На что оно решит обидеться – вот уж морока гадать. А тут не гадай, а гарантируй, под многотысячный штраф. Предоставить персональные данные...

Мой лучший товарищ, боюсь, был прав: я талмудист. Не знаю, что именно он имел в виду. Наверно, копание, копошение. Но я сейчас заподозрил нечто похуже. Я, боюсь, притягиваю для объяснения то, что меня устраивает. Я читал: у талмудистов большая честь – что-то объяснить в Торе, но объяснение принимается только такое, которое не противоречит вероисповеданию.

Вот, например, я только что узнал, что у Серова в его «Портрете Г. Л. Гиршман» (1907) есть его автопортрет:

«…в углу, внизу, едва заметное сквозь муть стекла, нам навстречу встаёт чьё-то напряжённое, рассёченное на лбу мучительной складкой мужское лицо. Узнаем: Серов!».

Вероисповеданием в данном случае выступает то, что я много-много его картин истолковал как импрессионизм, понимаемый мною, может, для кого-то слишком заострённо: хвала абы какой жизни. Я очень много картин импрессионистов, признаваемых другими в таком качестве и вообще-то не признаваемых, истолковал именно так. И довольно непротиворечиво.

Трудность заключается в том, как быть с картиной – того же Серова – не поддающейся такой интерпретации. И портрет Гиршман как раз такой. Я признался, правда, в своём пролёте с ним.

Но, чувствую, что с обнаружением для меня этого вот автопортрета, талмудическая моя сущность станет натягивать хвалу абы какой жизни и на эту вот, у Гиршман, жизнь в роскоши.

И первая мысль – тайная несчастливость этой Гиршман в браке, выраженная Серовым просто множественной чернотой...

– Что такое? Почему вы на меня так смотрите? – испуганно спросила акушерку недавно родившая Анна.

Врач вздохнула и произнесла:

– Белой вороной ваш сын будет. Вы уж простите.

– Что вы имеете в виду?

– Альбинос он.

– Надо же, – удивлённо произнесла Анна. – Ну и что? Главное, жив. А что плохого в белом цвете?

– Похоже, не знаете вы всех тонкостей. В школе на уроках биологии, наверное, не говорили.

– Говорили. Вскользь.

– В общем… отказаться не хотите?

– Издеваетесь?!

– Извините, нас просто вынуждают такие вещи говорить… Он инвалидом может быть, понимаете?..

...Нет, язык – не язычество. Хотя само слово «язычество», собственно, и происходит от слова «язык», которое раньше означало «народ». И – не Перуны со Стрибогами, Купалами, масленицами да Кикиморами. Язык – конечно, русский, и никакой иной – который ты слышал ещё до своего рождения в материнской утробе, он тебя баюкал, нежил, лелеял. Этим же русским языком ты задышал, когда выполз на божий свет, хотя ни единого слова тогда не понимал, но, быть может, ещё свежим, пульсирующим родничком на темечке мутно осознавал, что это тёплое, журчащее, нежное – твоё родное, и эти два расплывчатых звучащих пятна вместо лиц – родительское, явное.

Славянское язычество, кстати, вообще делило мир натрое: явь, правь и навь. Явью назывался реальный мир, где мы пребываем. Правь и навь – две стороны мира загробного, куда попадает душа человека, которая равнялась личности человека, а не была некой абстрактной искрой, дарованной богами. В правь попадали те люди, которые жили по совести, а вот навь – пристанище злых душ или тех, кто так и не смог обрести покой. Технически попадание в навь не было карой – просто таков был расклад вещей. Ты задышал русским – журчащим, свежайшим, нежнейшим – с каждым прожитым днём всё более и более осуществлённо-одушевлённо: вещи, явления, предметы, птицы становились живыми, едва именовались языком. Стол, гроза, вилка, синичка, ночь, кошка обретали словесную плоть, отчего язычок восторженного бутуза от наслаждения прилипал к нёбу, а детская улыбка была воплощением этого наслаждения. Да, где-то уже на первом году земной жизни ты стал упиваться русским языком. Не ведая – почему. Не зная всех смыслов слов – смыслов явных или тайных. А ближе к отрочеству это младенческое упоение стало полноводным, как река во время весеннего разлива: ты просто растворялся в язычестве Гоголя; разреженный воздух Пушкина понуждал тебя дышать чаще и глубже; а цветная полифония Набокова представляла собой постоянно меняющиеся узоры калейдоскопа.

– Азъ, буки, веде, – говорила древнерусская азбука, – Глаголь, добро, есте, живите зело, земля, иже како люди, мыслете, наш, он, покой, рцы, слово, твёрдо, укъ, фертъ, херъ, цы, черве, шта, ъра, юсъ. яти.

В современном переводе это звучит так...