...Не успел Александр Земцов открыть дверь своей квартиры, как ему в нос ударил аромат жареного мяса.

– Вика, – завопил Сашка, – чем это у нас так вкусно пахнет?

На пороге кухни показалась фигура Сашкиной жены.

– Сегодня на ужин я приготовила бефстроганов.

– Говядина от графа Строганова?! Отлично! – хлопнул в ладоши Сашка. – Я голоден как волк.

Он разделся, прошёл на кухню и сел за стол.

– Витька сегодня раскололся, – радостно сообщил он, накладывая мясо себе в тарелку. – В обед, в кафешке, что напротив нашего офиса, он вдруг отказался от мяса. Я давай допытываться, в чём дело. Ну и тут Тюнин поплыл, во всём сознался. Представляешь, он в нашем пруду выловил Царевну-лягушку!

– Как в сказке, что ли? – не поверила Виктория.

– Ага, как в сказке. Дочь морского царя. Вот только отец прогнал её из моря и отправил жить в пруд. На три часа в сутки она может превращаться в девушку, но если просрочит это время, навсегда останется лягушкой. Витька в неё по уши втюрился. Оттого и пить бросил.

– И оттого на работу в компанию вернулся. Верно?

– Думаю, что так.

– И теперь тебе опять приходится делить с ним прибыль.

– Ну а как без этого? – развёл руками Сашка.

В течение следующей минуты Вика задумчиво наблюдала за движением челюстей мужа, старательно пережёвывающих мясо.

– Слушай, а давай пригласим их к нам в гости. Интересно же взглянуть на ожившую сказку, – нарушила молчание женщина.

– Отличная идея! – закивал головой Сашка. – Предложу Витьке прийти к нам в субботу вечером. Только ты учти, они вегетарианцы. Никакого мяса на столе быть не должно...

...Я вот что забыла тебе сказать, Саша: ты ни в чём не виноват. Это я, дурочка, виновата в том, что ты ушёл. Ты ушёл, потому что я потеряла себя. А потом – и нас. Я не смогла нас сохранить. Да, конечно, всё случилось не в один момент, не сразу. Я теряла нас около года. Теряла капельками, чуточками, мгновениями. Эта потеря нас происходила, а я этого не замечала, не чувствовала и не понимала. Недаром говорят, что женщина – хранительница очага. Очаг надо хранить. Иначе придётся его хоронить. Что с нами и случилось. Я нас не сохранила, не уберегла. Да, училась в инязе тогда как очумелая. Работала параллельно, чтоб и папку с мамкой, и нас поддержать, и чтоб практика была, и связи нужные копились. И не сберегла нас. Упустила. Самое главное в своей жизни профукала. А когда ты меня привёл в чувство, уже поздно было. Нас не стало. Я даже не попыталась нас вернуть. Я ничего не сделала, чтобы мы остались вместе. Ничегошеньки. Мне подружки всё нашёптывали: ах, какой негодяй, женщину беременную бросил, ух, какой подлец, ох, какой такой-сякой, а я, дурочка, молчала. Не послала их далеко да подальше. Всех – хором. А молчала. Да, это я виновата в том, что ты ушёл. И правильно сделал. Надо быть честным перед собой и другими. Полюбил другую женщину – уходи. Никакие дети, никакие деньги, никакое прочее не может быть оправданием жизни во лжи...

...Полковник. Ну, ну. Это всё лирика, а дело серьёзное (достаёт начатую бутылочку коньяка, бокалы). Очень серьёзное (понемногу льёт в бокалы). Очень (подумав, добавляет ещё; осушают). С одной стороны, бывший мэр, который, чего скрывать, почудил при должности.

Следователь. Уж, почудил! Надо же, наряжался охотником и, как «охотник», стрелял коров!

Полковник. Ну, мэр должен же чем-то отличаться от обычного жителя. Потом, должна же быть у человека какая-нибудь слабость.

Следователь. Уж это да! Думаю, такого другого не было и не будет.

Полковник. Ну, как знать: прогресс непредсказуем. Такого мы тоже не ожидали, как особых чудес от природы.

Следователь. Да, такую особенность главы города не предсказать никому.

Полковник. Правда, владельцам убиенных коров возмещал убытки. Но всё равно, конечно, картинный факт.

Следователь. Да, очень картинный, но эта загадка научно необъяснима: почему он стрелял коров? Чем его обидели коровы? Или в коровах что-то такое есть, недоступное нашему пониманию? Что-то верх того, что мы, смертные, видим.

Полковник. Ну, думаю, полностью нам не раскрыть эту загадочность. Хоть век живи, а всё будет тайна.

Следователь. Приблизиться бы к истине. Ведь это манит, именно как тайна.

Полковник. Мне думается: коровы обидели его женой (ещё выпивают по чуть-чуть).

Следователь. Донесите до меня вашу мудрость.

Полковник. Значит, ты не видел его жену.

Следователь. Почему-то – ни разу. Хотя ходили огромные слухи.

Половник. Мне повезло меньше: я общался. Во-первых, она на половину больше мужа в размерах; во-вторых, у неё лицо точно как у коровы. И мне всегда казалось, что она вот-вот замычит. Бедная женщина! Она всё же, дама. Хотя у неё такие мечтательные глаза!

Следователь. Я встречал таких женщин, и мне нравились их глаза.

Полковник. Да, иногда бывают такие коровы. Бедная женщина!..

25 января 1938 года в Москве родился Владимир Высоцкий. Историю первых лет своей жизни он оставил для нас в песне «Баллада о детстве», где написал сводный портрет предвоенного советского поколения, вспомнил знаковые события тех лет, оказавшие влияние на его личность: аресты 1938 года, воздушные тревоги в Москве во время Великой Отечественной войны, эвакуацию, марш пленных немцев, восстановление страны в первые годы после Победы.

Баллада датирована 1975 годом. На одном из концертов в ноябре 1976 года Высоцкий говорил, обращаясь к залу: «Пришла пора писать мемуары. Ну, я не буду никогда, наверное, писать мемуары в прозе, а такие будут маленькие зарисовки из моего детства. Здесь много людей взрослых, которые помнят ещё военные годы, а у меня они остались только в детском мозгу…»

Было тихое туманное июльское утро. Настолько тихое, что треск поломанной ветки в зарослях за рекой прозвучал для меня как выстрел. Никого, кроме медведя, там быть не могло, и я приготовился к встрече косолапого, сняв с плеча ружьё. Нет, я не стрелял в них, особой нужды в этом не было, выстрел в воздух прекрасно их выпроваживал. Лето девяносто пятого года я жил на землях медвежьего заказника в устье реки Аралиханджа и встречался с ними по несколько раз на день. Речку шириной в семь метров взрослый медведь преодолевал в три прыжка и мог в мгновение оказаться передо мной. Все ямы в реке были заполнены поднимающейся на нерест горбушей и кетой, поэтому большинство мишек пребывали в сытости и агрессии ко мне не проявляли, лишь для порядка пофыркивали на близко подходивших к ним собак. Большинство, кроме двух крупных взрослых самцов и одной мамки с тремя маленькими медвежатами, они при каждой встрече сразу показывали, кто здесь хозяин. Самцы угрожающе выпрыгивали из-за укрытий и вставали на задние лапы, защищая свою территорию, а самка, почуяв меня издали, начинала громко кричать, созывая медвежат к себе, и недовольно уркая, уводила их на безопасное расстояние, впрочем, она реагировала так и на своих сородичей. Из стланиковых зарослей продолжал доноситься шум, кто-то медленно приближался ко мне, и моё волнение нарастало. «И собаки далеко ушли», – подумал я, продолжая пристально всматриваться в заросли на противоположном берегу, желая увидеть кого угодно, кроме медведя.

Три недели назад к берегу в устье реки пристала моторная лодка с двумя женщинами. Надо сказать, что это была единственна встреча с людьми за прошедший месяц. Приходили две американки, что работали в научном посёлке в тридцати километрах от меня, они изучали белоплечих орланов. Красивая и грозная птица гнездится на берегах полуострова Кони, и наблюдать за ней приезжают учёные разных стран, рядом с моим станом было два их гнезда. Я не раз видел, как охотятся орланы, они с лёгкостью выхватывают из воды крупных пятикилограммовых кетин, и даже взрослые лайки, издали завидев парящего над морем хищника, боялись его, не отходя от моих ног. Встреча с орнитологами была очень короткой, они осмотрели гнёзда, и, расстроившись пропажей одного птенца, ушли той же водой, не оставшись даже на чай.

– Не стрельни в меня, – услышал я с того берега реки. Сквозь пушистые ветки кедрового стланика я увидел человека, выбирающегося на берег. Невысокий щупленький мужичок, одетый в большую, не по размеру, потрёпанную коричневую замшевую куртку, самошитые штаны из грубого брезента и стоптанные до белёсых заломов кирзовые сапоги. За плечами у него был маленький, выгоревший на солнце брезентовый рюкзак, из которого торчало топорище, ружья при нём не было. По перекату, перепрыгивая с камня на камень, он перебрался на мой берег реки.

– Ты откуда взялся? – спросил я.

– Живу я здесь! – сказал он.

– Где здесь, где живёшь? –  в недоумении спросил я.

– Здесь везде, это земля моих предков! – ответил он гордо...

...Лет десять не виделись. А за это время случились крутые исторические виражи, сменились флаги, обновились вывески. Старое забывалось. Как-то позвонил Герман домой одному прежнему товарищу, по делу, а там нечаянно оказался Дементьев. И вырвал он трубку у хозяина и зачастил проникновенным таким голосом: «Это ты, Паныч? Слушай, ну что нам делить, из-за чего дуться друг на друга?». Пьяный, слезливый такой говорок.

А Герман и вправду растрогался. «Да нечего, – отвечает, – делить, кроме, конечно, добрых воспоминаний». – «Нет, нет, у нас с тобой тогда принципиальный конфликт вышел, это надо признать, конфликт взглядов, – продолжал Дементьев. – Не с бухты-барахты. Но, я думаю, мы просто не поняли друг друга. Всего-то. Нам объясниться нужно – и всё наладится». – «Так в чём же дело? – отвечал Герман. – Давно пора встретиться». – «Нет, так-то у нас обычной пьянкой кончится. А давай лучше напишем друг другу по письму, одновременно, завтра же, и в письме каждый изложит, что и почему. А потом встретимся, обсудим. Я теперь так привык работать, системно. И увидишь, что наши разногласия ничего не стоят. Мы же с тобой одной пробы. Нет, лучше сказать, одной группы крови».

Смешным показалось Герману предложение начинать переписку, но перечить не стал, согласился: «Можно и так, я напишу, но и ты без шуток».

Условились под честное слово...

Славная семья! – говорили про них. Он – удачливый маклер. Она – заботливая мать и жена. Воздалось им за супружеские добродетели.

Когда они поженились, у него не было и гроша за душой, не говоря уже о сбережениях. Работал подносчиком в пивных, даже официантом не назовёшь. В царской России это называлось «половой». Зарабатывал дрянь, да и её спускал на выпивку и постоянно влезал в долги. Сами́р был молод, не обременён ни заботами, ни грёзами о богатстве и власти. Любил развлечься, подурачиться и слушать музыку на полную громкость. Играл и пел для восторженных друзей, подражая старым рок-звёздам. Организовал даже группу, «Адский булыжник»; правда, называли его все просто «булыжником». Какой-никакой, а адский, шутил Самир. Выдавал и другие номера, например, изображал священников, мусульманских (на поминках) и православных (на молебнах). Наконец, был отменным танцором и лихо отплясывал в барах, под одобрительные взгляды проституток, а порой и барменов.

Так он и запал в сердце Сама́и, хотя была она не проституткой, а студенткой, дочерью владельца двух торговых «объектов». Семья была довольно зажиточная, и родители не желали отдавать дочь патлатому гуляке и пропойце. И что она нашла в этом зубоскале? Но Самая была с норовом, её тянул Самир с нечёсаной копной волос, потёртыми штанами, шумными песнями и резкими танцами. Он был маяком, ведшим по тропинке прочь из постылой семьи, к неоновым заревам большого мира. Она сознавала, что его вид не особо внушает доверие, её коробили грубая напористость и уличные манеры, но, удивляясь собственному упрямству, она следовала избранным путём.

Её родитель не желал отдавать дочь за разгильдяя, похожего на местных обывателей не более, чем вода на масло. Такие субъекты плохо кончают, повторял он. Но Сияву́ш-муалли́м любил дочь и желал ей добра. И согласился принять Самира; так сказать, призвал его к себе.

Самир, несмотря на нахрапистость, робел перед усатыми зажиточными толстяками. Он расчесал патлы, почистил туфли и с холодком в груди пошёл свататься...

Первая фраза, первый абзац и даже первая страница могут быть объективно-безличными, непонятно кому принадлежащими. Но рано или поздно делящемуся с читателем сокровенным (или не очень) надо определяться, кто и как с читателем делится: парящий над хлябью всезнающий автор, или не слишком от него отделившийся повествователь, или некто на автора совсем не похожий, например, воробей: поклюёт-поклюёт и попишет, попишет-попишет и поклюёт. Понятно, «кто делится» непреложно связано с «делится как», что определяет стиль, интонацию, которые одних героев и обстоятельства в текст впускают охотно, а других, на дух не перенося, изгоняют. Конечно, наглых тех в дверь, а они лезут в окно, но его, в конце концов, можно заколотить или замуровать...