Беседу с кинорежиссёром Наталией Калёновой ведёт корреспондент журнала «Новая Литература» Вера Круглова

...– Вы цитировали Пастернака, а мне вспомнились ахматовские строки: «Когда б вы знали, из какого сора…». Что становится тем зёрнышком, из которого потом прорастает, как цветок, ваш замысел?

– Это скорее не зёрнышко, а искра, которая возникает внутри тебя. А стимул – актуальность темы, потому что кино надо снимать про современность. Таких фильмов мало, гораздо больше исторических кинолент, например, замечательных фильмов про Великую Отечественную войну. Но не хватает интересных картин для молодёжи. Поэтому я стараюсь брать такие сюжеты, которые отражают нашу реальность, понятны и нужны именно сегодня, именно сейчас и именно нашему подрастающему поколению. Для меня самое интересное, когда внутренняя искра разгорается, проект обретает чёткий рисунок, начинается продвижение, его подхватывают другие люди, у тебя появляются единомышленники, и значит, ты идёшь верным путём...

Женщину, пришедшую в поэзию, всегда будут сравнивать с великими Мариной и Анной. Как бы она ни звалась, каким бы ни был её голос. Цветаева и Ахматова (Ахматова и Цветаева) – два эталона женственности таланта и талантливости женщины. А дальше всё зависит от душевного и поэтического опыта читающего ли, слушающего ли. Кого-то успокоит «похожесть». Кому-то завораживающе-колдовские напевы ранней Ахматовой покажутся чуждыми в новых строках. Кто-то одобрительно кивнёт жестковатым ритмам Цветаевой. Можно ли сделать вид, что новые строки – первые строки на земле? Пожалуй. А если поэту важнее его родство с другими – теми, кто был прежде, до?.. До его личной музыки. До его первой строки.

Почему на экране моего гудящего ноутбука страницы Татьяны Ивлевой? Сначала просто ощущала комфортность её строк: читать приятно, легко. Рождаемое строками биополе оказалось хорошо совместимым с моим читательским полем. Но совсем все объяснилось, когда имя поэта – и неожиданно, и наконец – соединилось с трепетно любимым образом-архетипом «той самой» Татьяны...

...Норма – это не яркая болезнь, сказала мне Элькина мама, и ещё, что алкоголь – это нервный яд. Потом ещё, чтоб я шла домой. И чтоб не тряслась, иначе «спалюсь»… И ещё, что думать про лишних людей, – это лишнее.

Я ответила: «Понь».

Я не хотела уходить. В Элькином доме везде горел свет, множество лампочек, встроенных в потолок на расстоянии не более полуметра, освещали каждый сантиметр пространства. Здесь не было теней и тёмных углов, в которых, как мне казалось, меня теперь могут удавить только за то, что кто-то считает меня ошибкой, шипит, что просчитался Всевышний и выдал на землю лишнюю душу и тушу. Я была не в норме, то есть, с точки зрения Элькиной мамы, я подцепила вирусню суперзвёзд, настолько яркую болезнь, что меня теперь будто видно с любой точки планеты, что меня теперь будто слышно из любой подворотни Вселенной.

– Иди домой, – опять сказала мне вдруг поблекшая на моём фоне Элькина мама, и мне показалось, что она прогнулась в поклон.

Короч, домой я не пошла. Побродила вокруг, заглянула в окно кухни, ничего толком не разглядела – в общем, это были какие-то бестолковые минуты существования. После я села на велик и поехала в сторону мегаполиса. Всё равно какого. Трасса была узкой, полдороги меня жали к обочине фуры, понятное дело, создавали препятствие на пути, но на последнем отрезке меня уже не беспокоила никакая из узостей мирозданья. Мысль о том, что моё тело всего лишь скафандр, – почти не ношенный между прочим, – захватила меня полностью. Ещё я раздумывала, что не виновата, что все вокруг не поняли, что они тут в скафандрах с ограниченным сроком годности, а я вот поняла. Потом я вещала на Вселенную, передавала через самую крупную антенну бытия новость о том, что я активирована и готова говорить. Я видела, как художники хватались за кисти, а политики за головы – и меня это веселило. Я знала формулу жизни и выписывала её на Общей доске совершенно новым мелком. И это было ну даже не близко с E=mc², а скорее y=x...

                        *   *   *

Брать от жизни всё – это безвкусица.

                        *   *   *

Ничто так не украшает женщину, как развод с олигархом.

                        *   *   *

Дураку приходится много думать.

                        *   *   *

Тот, кто влюбится в форму, очнётся от содержания.

                        *   *   *

Медицина не добавляет здоровья, но растягивает то, которое есть.

                        *   *   *

Искусство – это заговор вкуса.

                        *   *   *

Чтобы думать, человеку дан мозг, чтобы не думать – ум.

                        *   *   *

Дороже всего стоит бедность.

                        *   *   *

Любовь – это мечта о случившемся.

                        *   *   *

Политика – это попытка фантазировать за государственный счёт.

                        *   *   *

Отражать жизнь обязаны протоколы, искусство должно её возглавлять.

                        *   *   *

Солидность – это духовное ожирение.

                        *   *   *

Интереснее жить не так.

                        *   *   *

Впечатление и есть жизнь.

Гумилёв – самый странный, самый необычный представитель Серебряного века. У кого ещё сохранилась такая пушкинская ясность, гармония, такое спокойное приятие Божьего мира, даже со всеми его тёмными сторонами? Может, ещё у Кузмина? Нет!

Все «слишком долго вдыхали слоистый туман», и Гумилёв, с его ясным видением, спокойным голосом – раздражал современников. Видели жеманство и позу там, где ни позы, ни жеманства не было. Гумилёв просто жил и писал, не замечал своего счастья. Пушкинская мечта о путешествиях погнала его в Африку, пушкинская мечта о подвигах отправила его на войну, пушкинская мечта о свободе привела его к заговорщикам.

Один из самых распространённых образов: Гумилёв как конкистадор в панцире железном идёт завоёвывать русскую поэзию. Это верный образ. Потом старый конкистадор предлагает смерти поиграть в изломанные кости. Это тоже верный образ. Гумилёв оставил подсказки ленивым и нелюбопытным читателям.

У Гумилёва всё было просто и по полочкам. Всё должно быть не математически (в математике есть свои бездны и противоречия), но арифметически верно. И вера его была проста, он крестился на каждую церковь, чтобы не задумываться о Боге...

...Едва он опустился на первую земляную ступеньку, как его что-то остановило. Он повёл головой и увидел за кустом черёмухи (там начинался другой огород) глаза, глаза вдовы Катерины. Под мышкой у неё была в тряпице крапива для поросят. В лице чувствовалась какая-то дрожь, как будто Максим уже что-то ей сказал. Катерина была моложе его на пять лет. Чего же сегодня она подошла так близко и замерла как вкопанная? Максим дёрнул головой, сжал зубы и спустился в баню. «Сволочи!» – проворчал он неопределённо. Потому что лучше бы она не попадалась ему на глаза. Это множество сверлящих вдовьих глаз в деревне кричало о несправедливости, и смотреть в них было больно: в доме у них не было мужских рук, у детей – отца. А просто разово приласкать бабёнку, без домашних хлопот, – это, опять же, разве справедливо? «Сволочи!» – опять неопределённо выругался Максим. Уж не смотрела бы лучше она на него, потому что он не железный и даже не деревянный...

...Рита застыла на месте, словно каменное изваяние.

Надо сойти с этого странного маршрута. Сколько можно идти за незнакомым человеком, как скрепка за магнитом. Это уже даже как-то неприлично. И у неё ребёнок, которого ещё никогда не забирали последним в группе.

Шум проезжающих машин сливался с голосами проходящих мимо людей, а Рита, как четвёртый сфинкс, слушала город, пытаясь сдвинуться с места.

Она смотрела, как незнакомец идёт по мосту со своей трубой за спиной, как он уже на середине моста, окутанный неслышной мелодией ветра, воды и звуков города, какой-то новой мелодией, которую ещё не слышал никто, и вдруг остро поняла, что это тайна. Тайна жизни, которую она сейчас проживает. И именно сейчас, глядя, как он переходит с берега на берег, она поняла, что ей дан миг насладиться властью над одним человеком, не быть узнанной, остаться невидимой. Ведь всё сейчас идеально, нет ни разговора, ни встречи глаз, ни прикосновения к руке, ни вопросов, ни сожаления, ни ссор, ни подозрений. Как чистый холст перед художником. Ничего нет. Только этот мужчина, переходящий с одного острова на другой, единственный среди тысяч других. И его легко потерять, лишь закрыть глаза, отвернуться и подождать. Он затеряется между домами, утонет в волнах людского потока. И с Риты спадёт роковая оплошность, которую она допустила, поддавшись эмоциям. И тогда власть будет иметь он над ней, став невидимым, оставшись неузнанным...

...Достаю свою сбербанковскую карту, подношу её к окошечку терминала, и не успел ещё приложить, как – щёлк! – кассирша мне уже протягивает чек. Немного удивился, больно быстро это получилось, но какая моя разница, забрал с терминала свою карту, чек сунул в карман, двинулся к выходу и чувствую – что-то не то с моей банковской картой. Не такая на ощупь она, как была прежде. На выходе из магазина остановился, посмотрел на карту – всё в порядке, карта мне привычная, моя. Только толстой стала чересчур. Перевернул. Но почему она зелёная с той стороны? Моя ведь карта серебристая, причём с обеих сторон…

Наконец дошло. Разъединил, и в руках у меня оказались две карты, моя серебристая и чужая зелёная. Откуда? Почему?.. Соображал, соображал и наконец сообразил: кто-то передо мною оставил на терминале свою карту. Терминал там почти горизонтальный с небольшим только наклоном, человек отвлёкся и забыл её, а карта не соскользнула. Я, не глядя, накрыл её своей картой и потом забрал обе, они просто прилипли друг к другу. И заплатил я, получается, чужой этой картой. Своей я заплатить никак не мог, на терминале лежала чужая зелёная карта. Женщина передо мною рассчитывалась наличными, это я точно запомнил. Значит, карту оставила не она, а тот, кто был перед нею. Возможно, я даже его видел, смотрел на него, когда ожидал своей очереди, но хоть убей не помню, кто там стоял.

Первым моим инстинктом было вернуться и отдать зелёную карту кассирше, всё равно ведь через минуту-другую забывший прибежит, начнёт искать, будет всех о ней спрашивать. Я даже дёрнулся уже в сторону кассы… и остановился...