к юбилейной дате Марлен Дитрих

...Одним из таких её мужчин был Эрих Мария Ремарк. Соотечественник, земляк (пруссак, как и она), такой же творческий человек, ну и, что самое важное, единомышленник. Оба они твёрдо и бескомпромиссно отнеслись к тому, что произошло на их родине. Но ведь мало отнестись к чему-то тем или иным образом, главное, в чём у тебя это выразилось, поговорил ты об этом с друзьями, пожаловался маме, или же заявил во всеуслышание. Они – заявили. Каждый по-своему, но без обиняков и очень громко. А поскольку оба были мировыми знаменитостями, их декларативная позиция стала известна всем и сослужила свою службу, кого-то поддержала, укрепила его дух, кому-то раскрыла глаза, кого-то подтолкнула к борьбе против зла.

В том, что нацизм есть зло, не сомневались ни Хемингуэй, ни Чарли Чаплин, ни Ремарк, ни Марлен Дитрих, ни Лион Фейхтвангер, ни Бертольд Брехт. Но Чаплин был англичанином, Хемингуэй американцем, а Брехт и Фейхтвангер – евреями. Их анитифашизм был делом понятным. Но вот эти двое – чистокровные немцы, не обиженные судьбой, обласканные публикой и прессой, не нуждающиеся ни в чьей и ни в какой поддержке. Чего им не хватало?

Они отважились на то, на что не отважился тогда ни один другой немец. Они осудили и обвинили весь свой народ. Это было необычно, непривычно и не всем понятно...

...«Мне нужно что-то найти… чем же это сделать?» – соображал Станислав, выдвигая один за одним ящики кухонного гарнитура. Глаза его жадно блуждали по шкафам, из которых через мгновение полетели банки с приправами и крупами, потом снова копание в ящиках, и вот уже в руке, будто приклеенный, оказался серебристый нож с крупными зазубринами. Чуть замешкавшись с выбором места своей казни, бедолага бросился в комнату. В темноте косой прямоугольник света от ночника зловеще пялился на него тусклыми обоями. Станислав Вадимович сделал несколько шагов к дивану и, не дойдя до него всего ничего, осел по стене на пол, едва не опрокинув ночник. Правая рука всё ещё сжимала рукоять ножа, и желание покончить с собой росло, как злокачественная опухоль, разрастаясь и проникая во все измученные алкоголем органы...

...Очень уж популярен Ван Гог. Все его как бы знают. Вошёл в массовую культуру. Кругом полно репродукций его картин. Его шокирующая – дикие мазки – техника больше не шокирует. Отчаянный крик его души – уже всем не крик. А крик Стоуна от имени Ван Гога: «Наш мир, видимо, создан в спешке, в один из тех чёрных дней, когда у творца был помрачён разум», не вспоминает даже тот, кто Стоуна читал. И – мы слепы, что небо с облаками нагло нарисовано… серо-синими окологоризонтальными дрожащими чёрточками на жёлто-зелёном фоне. Дальние холмы – нагло тёмно-зелёными, но не дрожащими, чёрточками на почти таком же фоне. Дым – нагло полуколечками белого и голубого. Средней дальности деревья – зелёными околовертикальными линиями на бледно-зелёном фоне. И вообще кругом эти линии, линии и линии. Мол, шифер на крышах, мол, грядки на огородах. Чем «ближе», тем с большей сластью художник длил мазки. Будто он получал удовольствие в первую очередь  непосредственно от двигания рукой, а уж потом – от того, что получалось. Как он удержался, чтоб стены так не рисовать? А уж больше всего он оттянулся на длинноте мазка на мокрой грунтовой дороге.

Всё – противоестественно...

...Этюдный ящик через плечо, рюкзачок с зонтом и тубусом с другой стороны и… пешком. Без денег, понятное дело. В маршрутке без денег не комильфо, да и не далеко это. Для здоровья полезно. Художнику особенно. Топ, топ, топает… Я топаю. А вот и мой раритетик. Сейчас он, облитый проснувшимся солнцем, особенно картинно красив. К тому же ночью прошёл дождик. На всём лежит роса, кое-какие зеркально отсвечивающие пейзаж лужицы. Солнечные шпаги… Ярче выделяются краски, фактура, объём и контраст. Быстренько нашёл точку, с которой буду писать набросок… Расставил треногу с ящиком, поставил зонт. Прищурил глаз, осматривая натуру… В сфере моего внимания только сказочно красивый раритетик. Ах, какой он…

Трах, бах…

Треск. Скрежет… Я на боку… Отползаю. Пытаюсь подняться. Пятном мелькнувшая в моём периферическом зрении машина, красная иномарка, правым крылом сбивает мою треногу, цепляет меня… Резко останавливается. Над проёмом в ужасе открытый рот, молодое лицо, огромные на лбу глаза… Девушка. Подбегает ко мне, боится тронуть. Руки дрожат… У меня правое плечо саднит, словно кирпичом по голому телу проехали. Девушка суетится, отряхивает меня от пыли, помогает подняться, дует на расцарапанное плечо…

– Ой, ой… Вы ударились? Я помогу...

...можно ли писать искренно, сосредотачиваясь при этом на формальных задачах? Думается, можно. Автор данного опуса очень любит «Отелло» Шекспира, не менее «Маскарада» Лермонтова и «Пентесилеи» Клейста, но писал как завзятый формалист. Любовь – сочетаема ли с формализмом? Кажись, да.

В данном случае задача усложнялась с каждым новым вариантом. В первой вариации нужно было приводить слово «чёрный» в каждой второй строке, при этом не изменяя сюжета Шекспира. При этом дать рифму в последнем четверостишии. Во второй вариации задача осложнилась рифмой. А слово «чёрный» должно было приводиться в первой и последней строке каждого четверостишия.

В третьем варианте была поставлена крайне формалистическая задача...

С большой уверенностью можно утверждать, что имя Элеонора, которым Пушкин называет Каролину Собаньскую, осталось в памяти Александра Сергеевича с лицейской поры. В одном из толстых журналов в 1815 году была опубликована романтическая повесть Илличевского о загадочной и прекрасной Элеоноре, проживающей на берегу Женевского озера, взаимности которой безуспешно добивается русский офицер Рослав. Неразделённые чувства Пушкина к Собаньской во многом напоминают «страстную любовь издалека» Рослава, описанную Алексеем Илличевским, его лицейским однокашником и соседом по аудитории.

Можно было остановиться на этом. Однако в мировой литературе была другая Элеонора, гораздо более известная читателям. Именно так называл свою возлюбленную французский поэт Парни, и это должно быть известно как Илличевскому, так и Пушкину...

...Кому и зачем понадобилась его непримечательная душа, Зайцев не знал. Но то, что её в нём почти не осталось, когда они притормозили вслед за такси жены, он ощутил явственно. Внутри было пусто, как от голода, и казалось, нет во всём мире ничего, что этот голод, эту пустоту – могло бы насытить. Она шаталась в нём, как безъязыкий колокол в заброшенной часовне...