...Проснувшись в том месте, которое вроде как реальность, где вечером встреча с читателями… в том месте, где жена по-прежнему мертва, и это не детектив, а банальная история с пьяным за рулём… и, казалось бы, можно попуститься, ведь прошло время, острая фаза миновала… проснулся, но не наступило облегчения… потому что если представить, что реальность это то, что произошло в кошмаре, и машины могут застревать в балконных проёмах, а в машинах тех чудовища, и судьба твоя, сына твоего, самых близких и родных, может оказаться в их руках, а твои руки бессильны, и сопротивление оказано не будет, а если и будет, то бесполезно… если всё это представить...

Да и зачем представлять. Ведь всё так и есть. Так и устроен мир. И я бессилен. Все бессильны. А при этом важные такие. Водружаем жопы на сцены актовых залов, и с апломбом мудреца делимся ни на что не годными хилыми прозреньицами, а то и жизни учим. Сами же понятия не имея о том, что это за штука – жизнь. Учим, как ловчее просеивать планктон через губчатые ротовые отверстия, барахтаясь на тёплом мелководье. Забывая, или вовсе не подозревая, что вокруг безбрежный океан. От горизонта и до горизонта – океан. Забывая, что нас всего лишь прибило к куцей полоске суши, над которой тьма безраздельная с вратами в бездны кромешные.

Конечно, время от времени шальная волна кого-нибудь сметает. Кого-то из близких. Жену вот, например. Или целые народы. Но мы и тогда предпочитаем отвернуться к косе на мелководье, и не смотреть, не смотреть вниз, за спину, вверх не смотреть, по сторонам, увещевая себя, что волна научила, мы вынесли уроки, стали лучше, и в следующий раз будем готовы, обязательно будем.

Не стали. Не будем... Но даже не в этом проблема. А в том, что мы так ограниченны своим трусливым кругозором, что боимся допустить и мысли, что никому нет дела до нашей учёбы, нет и самой волны, косы и мелководья нет, и нас нет, а есть лишь безбрежные океаны хаоса и разбитое на осколки сознание...

Дед остановился и замер. Прямо как статуя, или как столб, или… Ну или как что-то ещё (не важно – не до поэзии сейчас!).

А я замолчал. И не просто так замолчал, а потому что все замолчали. Самым первым сам дед замолчал, потом отец замолчал, дядька Антон замолчал, брат двоюродный Юрка (а ведь его обычно не заткнуть), сосед Иван Арнольдович.

Все мы замолчали и на деда уставились.

А вообще, утром мы за дровами выбрались. В самые потроха леса, чтобы лесника Юрьевича своими правонарушениями лишний раз не тревожить. Теперь домой шли – обедать, коня Андрюху запрягать, брёвна возить. И хорошо до самого пригорка шли, можно сказать, весело. Взрослые о своём говорили. Мы с Юркой о своём. Иван Арнольдович и вовсе песню напевал. Что-то вроде – «Во-о-о-о-т уж и сно-о-о-о-о-ва уви-и-и-и-и-и-жу тебя-я-я-я-я!»

Ну а потом дед вдруг замер, и все замолчали.

– Поперёк… Поперёк! – наконец сказал дед.

Тихо сказал, шёпотом.

Сказал и затрясся. Нехорошо так затрясся. Как люди от сильных и едва ли полезных переживаний трясутся...

...«Прежде», в XIX веке, было засилье прикладного искусства. Академизм усиливал переживание класса-победителя (дворяне поражением декабристов удержались на вершине социальной пирамиды). Неверно называемый реализм обслуживал плач разночинцев по несчастному народу, освобождённому от крепостничества без земли. Натурализм усиливал ненависть к безыдеалью. Из тоски натурализма были выходы тоже в прикладное искусство. Один: замысел сознания, что можно успокоиться, если признать Зло нормой – декадентство. Другой: осознаваемое крайнее отчаяние из-за, кажется, всесилья Зла – экспрессионизм. Третий: безумный рывок из отчаяния в какое-то заоблачье – символизм. Последние два из-за крайности чувств уже здорово заигрывались с корёжением натуроподобия. И всё это – прикладное искусство, порождение замысла сознания. Это не такие глубокие переживания, как от подсознательного идеала. А подсознательным идеал стал тогда же, в конце XIX века, от крайнего же разочарования не коллективистов, в общем-то, а индивидуалистов. Те, ницшеанцы, в глубине души побежали вообще в немыслимое для большинства принципиально недостижимое метафизическое иномирие. Выражается корёжением натуроподобия. Это – глубоко. Из-за такого возможны более глубокие ссоры. Другая глубина предстала и перед коллективистами – перед футуристами. У каждого было своё понимание о прогрессе, и они его славили. Но. У каждого прогресса есть свой непереносимый, но сознанию не данный изъян. И, чтоб прогресс всё же славить, приходилось как бы до боли закусывать губу – корёжение натуроподобия. Вот ницшеанцы и футуристы и дрались с повышенной силой...

...Опера ставилась – как уже говорилось, в концертном исполнении, без декораций – в здании кирхи, в высокой готической зале с органом. Занавес скрывал импровизированную сцену. Представление начиналось в семь, и в половине седьмого двор кирхи заполнила публика человек в сто, уже втекавшая в залу и не подозревавшая о панике, царившей за кулисами. Панику вызвало отсутствие Орасио – домашний и мобильный телефоны молчали, общие знакомые также пребывали в неведении. Под готическим сводом кипели страсти, достойные средневековья. Маркин, уже вошедший в роль князя, говорил, что зарежет извращенца, и сверкание белых (напудренных) бровей на покрасневшем лице заставляло верить в это. Иванчук наскоро гримировала трясущегося Л., решившегося заменить содомита и потому спешно демонизируемого. Трясся же он как от бешенства, так и от непривычной роли певца. Жанна стояла у открытого окна и думала, что жизнь её к тридцати годам грозит обернуться такой же пародией на планируемое, какой обернулся Орасио на лермонтовского героя и своих предков, и не выгоднее ли карьера в провинции, по принципу «лучше быть королевой ада, чем фрейлиной в раю». В эту же секунду она услышала удивлённые возгласы и поспешила на них...

...Портрет героя. Пусть даже не всегда разберёшь, а ведь пытаешься разглядеть, но «дамские шляпки огромны: лица из-за них не видны, из-за них дамы безлики, не разобрать: у кого глаза-маслины, у кого губы змеиные».

Что портрет читателю говорит, особенно если словами общими выписан? Вот, и попробуем.

Её (его) глаза были довольно бесцветными, нос немного мал для большого лица, губы слегка узковаты, щёки несколько бледные, и надо всем нависали уши слегка оттопыренные.

Вот так. Бывает, конечно, и хуже. Но редко.

Было время, без портрета совсем обходился. Читателю надо – пусть себе нарисует. Да и теперь многих персонажей, возможно, смертельно их обижая, я оставляю без внешности, а, если решаюсь на подвиг, штрих-другой – и довольно. Причина нелюбви к описанию внешности очень проста: всегда выходит банально, как две капли воды, похоже даже не на кого-то – на всех. Подражать кому-то, тем более большому писателю, – грех не великий: в эпигонах походишь, помогая критикам в большом писателе разобраться. Но быть похожим на всех – в отставку немедленно, на писательскую службу не заступив...

...Именно этим уважаемым господам россияне должны аплодировать за то, что национальное медийное пространство и отечественная литература пользуются во всём мире большой любовью и благородным почитанием, правда, пока с минусовым сальдо.

...Разбирая старый чердак, я натолкнулся на то, что принадлежало моей прошедшей жизни. Книги, которые я читал в детстве, вместе с личными вещами, которые принадлежали моему отцу, были бережно сложены в деревянный ящик. Та самая географическая карта, которая привела нас в Якутию, охотничий нож, часы, которые уже давно не идут, снимок моей матери.

За все эти годы я много что видел. Видел много смерти, но теперь на моих глазах убивали не животных, а людей. Я прошёл войну. Сотни стекленевелых глаз, тысячи, миллионы. Мёртвый мир, пугающий и отталкивающий меня в детстве, стал просто миром – пустым и ничего не значащим. Человек – это просто часть земли. Он и есть земля – плодородная или пустая, как я.

Будучи раненым в бою, я снова видел мать, как в детстве, но теперь я не замерзал, я был почти мёртв, а она была не одна, а с моим отцом. Они все светились от радости и протягивали ко мне руки, стоя на крыльце дома с красивым садом. О таком она мечтала при жизни – ухоженный сад, астры, спелые жёлтые груши, лопающиеся от сока. Этот сок тоже струился к земле, плод знал, откуда он родом и куда должен вернуться.

Моя мать снова погладила меня по голове, и я тоже хотел дотронуться до неё, но обхватил только воздух. Моя мать – это воздух, – подумал я. – Глоток воздуха, чтобы жить дальше...