...Впрочем, Гертруда Ивановна сильно выделялась среди пожилых наседок. Ей хватало злости, чтобы ненавидеть врагов России, и ума, чтобы гонять идейно чуждых в социальных сетях. Охрану любимого президента она почитала призванием и личной высокой миссией. Васенька обеспечивал защитницу всеми необходимыми материалами для перепостов. Гертруда Ивановна с утра до ночи мучилась со слабеньким смартфоном и не раз жаловалась портрету президента: «Вот если бы у меня был компьютер… мы бы тогда их всех..!» И закручивала невидимые гайки энергичной, крепкой от гнева рукой.

– Вот, если бы у меня был компьютер… – вздыхала она на собраниях отряда. – Я бы им всем кузькину мать показала.

Васенька слушал и мрачно молчал.

А теперь мечта сбылась!..

«А вы знаете, что у Льва Толстого более ста томов? Ведь мы и половины не читали, мы его не знаем...». «У Зиновьева полное собрание сочинений выходит – сто томов!». «Собрание сочинений Хайдеггера составляет более ста томов – титан мысли, однако!». «Ноам Чомски сто томов написал – вот это круто...».

Ерунда это всё. Одни не знают, а другие умалчивают – полные собрания сочинений (ПСС) включают в себя все тексты данного автора, то есть и письма, дневники, записки, черновики, счета и вообще всякую дрянь...

Стук раздался как раз в тот момент, когда Уно собирался пригубить своё пиво. Но напугал стук мужчину отнюдь не поэтому. В Уно словно бы пророчески дрогнула какая-то косточка – что-то сейчас будет.

Уно всё же сделал из банки глоток – дешёвка, «Будвайзер», но для таких жарких дней в самый раз – и подошёл к белой дощатой двери. Перед тем, как открыть, он зачем-то оглянулся и посмотрел в глубь дома.

С порога, где лежал коврик с надписью «Welcome» (причём слово было написано с ошибкой – «Welkome», оправдывая почти оторванный ярлычок «Made in Taiwan») был виден почти весь дом. Кухня, вымощенная белой керамической плиткой, на деревянном столе – тарелка из-под яичницы, в жёлтых пятнах от жира, закрытые шкафчики, раковина, этажерка с ящиками. Лестница наверх, к спальням Эшли и Элис и их с Кендрой. Арка в гостиную, где у стены стоит пухлый от набивки диван и два необыкновенно уродливых, но очень уютных кресла. На тумбочке возле телевизора – тонкая коричневая ваза, в которой стоят две сухие камышины, на открытых полках – книги, Стивен Кинг, Джон Апдайк, детективы в мягких обложках, довольно много классики и стопки «литературных месячников» (или, как их называла языкастая Эшли, «литературные месячные»), в которых печатали классные рассказы и аппетитные подборки вроде «Десять книг для дождливых дней». Всё такое мирное, нежится на обжигающем июльском солнце, и только пылинки пляшут в его канареечно-ярких лучах. И тихо, тихо гудит морозильник у стены. Да, бывают дома и посолиднее, но Уно нравился этот.

– Кто там? – спросил он наконец тихо и неохотно.

– Свои! – громко и весело отозвался незнакомый голос...

Николай стоял на подоконнике распахнутого настежь окна. С 22-го этажа люди казались ему маленькими приплюснутыми тараканчиками, а машины – большими майскими жуками. Ветер нырял под его рубашку, щекотал вспотевшую от внезапного страха спину и наполнял прохладой лёгкие. Сколько вдохов осталось ему на этой земле? Два, три, четыре? Нужно сделать шаг. Он представил себе, как его тело камнем падает на асфальт и испугался того, что он будет чувствовать в последние секунды перед ударом. Всё-таки страшно. Ещё вдохнуть... ещё разок...

Впечатлён я словами мультипликатора Юрия Норштейна:

«Самое трудное в живописи – отказаться от выученного знания и вновь открыть в себе «неумение»… Будто и не было никаких правил, а краски на палитре праздник, который можно превратить в клоунаду, а гармония – она сейчас сложилась из цвета, как у ребенка – буквы из кубиков. Вот что для меня живопись Екатерины Григорьевой».

Его «Шинель» такая пронзительная, а главное, в ней столько следов подсознательного идеала (через столкновение: 1) суперограниченности Акакаия Акакиевича {темнота вокруг фигуры, поза съёжившегося, мизерность источника тепла – чашки чая и т. д.} с: 2) представлением того, что блаженное вдали (завтрашней работы {набросочность пюпитров, бумаги в светлом пятне сознания}, – через это столкновение – гимн самоограничению)… Что для меня Норштейн стал глубоко уважаемым авторитетом по части художественности.

И я вынужден не пройти мимо живописи Григорьевой...