...Кофе – это не напиток, это шанс. Шанс переосмыслить хаос, шанс договориться с тишиной, шанс поверить, что даже в самом тёмном зерне таится свет.

Кофе не решит мировые проблемы, но, чёрт возьми, как элегантно он помогает их игнорировать. В этой маленькой чашке – билет в параллельную реальность, где дедлайны и отчёты – лишь далекий шёпот.

Идеальная чашка кофе – это иллюзия. Как и идеальная жизнь. Но в стремлении к ней рождается истинное искусство – умение наслаждаться несовершенством.

Кофе – это мост. Мост между сном и явью, между тобой вчерашним и тобой сегодняшним, между одиночеством и беседой.

Кофе – это жидкий Ницше: глоток – и ты готов переоценивать все ценности...

– Иван-да-Марья.

Такое словосочетание сыну давно и хорошо знакомо. Всё объясняется просто: он слышал его от родителей, и не раз. По молодости они гордились таким красивым созвучием их имён. И спокойно относились, когда от соседей, знакомых, в родных местах на Украине они слышали это складное, мелодичное:

– Иван-да-Марья, здрастуйтэ вам.

С годами эти имена вместе звучать стали реже. Понятно: чувства поутихли, сын вырос и уехал в другой город, у него своя семья... Когда приезжал к родителям, слышал тихое отцово:

– Ма-ша. – Так, вроде стесняясь, лишь по крайней необходимости он обращался к жене.

– Отец. – Тоже редко, громче и вроде шутя, чтобы только не по имени, мать называла своего мужа.

Из скромности своей Иван-да-Марья не знали тогда, что по праву могли гордиться не только созвучием своих имён, а и своими биографиями, своими жизнями...

«Мне недавно приснился удивительный сон», – сказал маленький мальчик, погладив по плечу уставшую мать, которая перебирала старые журналы и газеты с озабоченным видом, будто хотела что-то найти в них. Казалось, она совсем не слушала сына. Глаза женщины были словно покрыты туманом и паутиной – то ли оттого, что они никогда не плакали, то ли оттого, что никогда не смеялись. Она вглядывалась в текст, но видела в нём лишь пустоту, которая оседала на руках пылью прошлого. Стояло жаркое лето.

«Ма-а-а-м…» – опять протянул мальчишка, уже готовясь заплакать, и его пухленькая рука коснулась материнских волос, собранных в жиденький пучок. Тут только женщина, казалось, заметила сына и ласково посмотрела на него. Она попыталась улыбнуться мальчику, но улыбка никак не получалась. Губы только кривились и дрожали в нервной судороге. Слегка вздохнув, женщина отложила газеты, усадила ребёнка на колени и робко попросила его рассказать обо всём, что он видел. Глаза сына загорелись слабеньким огоньком. Мальчик засмеялся, захлопал в ладоши и охотно поведал историю, как будто уже многое знал в жизни…

...Солнечный ливень прорвался сквозь веки. Шумели, как проливной дождь, кроны деревьев. Проспали! Кота надо было до рассвета утащить. И теперь, когда можно уже не спешить, а в лёгком спортивном темпе перепланировать, мы побежали на кухню, где бабушка, причитая и радуясь нашему аппетиту, сообщила последние новости. Оказывается «прекрасный человек, который заботится о братьях наших меньших», Нина Валентиновна, была вчера ограблена. Кто-то с карманными фонариками забрался к ней и забрал (далее следовал перечень нехитрого скарба старушки) и кое-какую консервацию. Но мы-то ожидали, что среди похищенного будет кошачья солонина, как минимум. Поскольку бабуля про это ничего не сказала, мы побежали брать в заложники кота.

Мы посадили Рыжего в спортивную сумку, но если он болтался на плече, то его укачивало, поэтому мы по очереди с Керей несли кота на руках, как родного. Точно так же вчера Кошатница носила белого кота на руках, мы видели. Предположительно, она так делает, прежде чем его съесть, – нам так думалось. Теперь мы втроём – я, Керя и рыжий кот – валялись в высоком мятлике под единственным деревом на пустыре.

– Итого, – начал с видом Шерлока Керя. – Мы вчера позвонили грабителям. Этим объясняется молчание. Значит, Кошатница только из записки знает, что её рассекретили. Но, может быть, она её и не нашла ещё?

– А про консервацию она не стала заявлять, что её украли. Или же они, банки с запрещённым, ещё там. Значит, – рассуждал я, – мы всё ещё можем попасть к ней, теперь у нас и повод есть – мы видели ограбление.

– Пошли вернём кота, выступим эдакими освободителями, – предложил я. – Ну, ближе к вечеру. А то она испугаться не успеет.

– Подождём до кормёжки. Вдруг она к вечеру всё-таки прочтёт записку. Какая невнимательная всё же бабулька – анонимную записку найти не может.

– Тогда позвоним ей ещё раз. Пусть знает, что часть её запасов на зиму в наших руках (намекая на рыжего кота). Пусть знает, что кто-то тоже знает. И этот кто-то её разоблачит. Теперь она должна быть осторожней, как минимум. Верно я говорю, Керя?

– Она заляжет на дно, – рассуждал Керя. – И всё же это кем надо быть, чтоб есть котов?..

Иногда людям приходят мысли о смысле нашего существования. А приходят ли они, к примеру, вещам?

Итак, в одном старинном доме в большой прихожей стоял огромный деревянный шкаф. Много лет его недра служили поколениям людей верой и правдой. Кто бы какую вещицу ни положил туда, всегда в нужный момент находил её. Ведь шкаф был не просто обычным предметом мебели – это был Шкаф с большой буквы. У него была душа. Многие в это верили. В основном, конечно, пожилые домочадцы. И некоторые из них даже залезали внутрь, закрывали дверцы и подолгу сидели там в темноте, тихонько разговаривая со Шкафом о том о сём. Шкаф молча выслушивал различные истории: грустные и весёлые, горестные и радостные. Он, конечно, не мог ничего ответить, но иногда казалось, что его молчание не такое уж и равнодушное.

Как-то раз в Шкаф залез один старичок...

...Наше хождение за девять миров. Страна Шурум-Бурумия и Трам-Тарарамия. Город Сикось-Накосьчев.

Слобода мёртвых в алой крепостной стене. Храм масонов под видом Татьяниной академии. Наша Либерея. Вихри радуг блаженного ради. Приют валютных шалашовок. Лежбище расстрелянных князей. Эскалатор жрецов справедливости, свободы и равенства. Церковь дрыгоножества, возведённого в национальную религию. Пещера Али-Бабы Фабержетова. Падение трёхсотлетнего дома Сидоровых. Стаи мраморных драматургов и бронзовых поэтов, которые, как бродячие собаки, нападают на прохожих, садистски заставляя их слушать стихи и пьесы. Общество защиты профессиональных бездельников. Пастбище бешеных шопоголиков. Соты жертв зомбоящика. Многоэтажные бараки и колумбарии. Рынки рабов, подземные скотовозки, жёлтые мустанги с шашечками. Коррида с рогатым троллейбусом. Златоглавые желальни. Банды спасителей мира. Пустой банкомат Вселенной. А вокруг сидят дураки, варежки раззявили. И ждут манны небесной, которая сама им в рот упадёт.

В центре города – Брахма. На челе у него венец в виде алой крепости, а на ладони – мухинско-мосфильмовские рабочий и крестьянка исполняют танец маленьких лебедей.

У ног божества град ужасный и светоточивый. Здесь однажды исполнилась мечта всех бедных, чтобы не было богатых. Но потом, как головы у гидры, богатые ещё больше размножились, гораздо более страшные и жестокие.

Огромный маяк в виде рубиновой звезды всё ещё зовёт к чему-то, но никто уже не помнит и знать не хочет, к чему. А на славянской башне, как на непальской ступе, изображены глаза Будды. И зелёные человечки несут на своих плечах золотой паланкин с живым богом...

...– Угу, – довольно хмыкнула девушка. – А в классической литературе так нельзя, нужно обязательно создать образ. Глаза, лоб, нос, губы. Вот, например, как я опишу вас. Это был юноша лет двадцати четырёх, недурён собой, высокий умный лоб говорил о его интеллектуальных способностях. Повернитесь слегка в профиль, – попросила девушка.

Марио неохотно, но всё же откликнулся на просьбу.

– Гордый греко-римский профиль, умные выразительные глаза, тонкие губы и крепкий мужской подбородок – всё это выдавало в нём страстную и волевую натуру.

Марио грустно улыбнулся.

– Всё это точно про кого-то другого. Вряд ли меня можно назвать волевым и уж тем более страстным. Я совершенно обычный продавец-консультант и ничего более. У меня даже хобби нет.

Маргарита улыбнулась ему в ответ.

– Это я вам просто пример привела классического описания, не лучшее, конечно, ну уж как получилось. А вот скажите, если бы вы были Мастером, а я Маргаритой, и я бы собралась обнажённая лететь на бал к сатане, чтобы вы сказали?

Марио на секунду задумался и уже хотел что-то произнести, но девушка перебила его.

– Нет-нет. Вы просто представьте: вы Мастер, а я ваша Маргарита. Я понимаю, что вы не работаете на стройке, просто представьте, что бы вы мне сказали?

– Чтобы вы оделись, – решительно произнёс Марио, чем привёл девушку в замешательство.

– Почему? – совершенно не ожидая подобного ответа, спросила она...

...Но с этих пор Женька только и думал, ждал следующей встречи в классе «Общее фортепиано» с Евгенией Петровной. Воображение его разыгралось, неустанно крутились мысли, рисовался её образ, вспоминались волнующие моменты при её присутствии, звуке голоса, взгляде.

Практически ничего ему плодотворного не светило от «Общего фортепиано», но зато общение с этой обворожительной то ли девушкой, то ли женщиной, очередное погружение в тревожно-чувственные, пленительные, дурманящие минуты, приводило его в возвышенное, романтическое состояние.

Обрывки мыслей влекли его: увидеть ещё раз, вдохнуть лёгкий аромат её духов… Ещё раз соприкоснуться, утонуть в чувственных призывах, подспудных влечениях, тяготениях. Он томился, считая себя мучеником. Так проходило время в каждых последующих уроках – раз в неделю. Всегда в трепетном, волнительном состоянии, ожидании следующей встречи, следующего урока, следующих случайных прикосновений. Да бог с ним, с фортепиано! Не до фортепиано. Увидеть её, хотя бы только увидеть эти пленительные намёки на значительную величину груди под блузкой… кулон на цепочке… Кулоны небольшие, менялись каждый раз на другой, но непременно замысловатые по форме, как какие-то ритуальные символы, задерживающие внимание.

Уроков-то, вообще всех, осталось до конца учебного года совсем немного. А что потом? Потом уже ничего и никогда не повторится. Это конец, конец, открывающий простор для новых, неведомых начал в жизни...