Архив публикаций за апрель 2025

...Но с этих пор Женька только и думал, ждал следующей встречи в классе «Общее фортепиано» с Евгенией Петровной. Воображение его разыгралось, неустанно крутились мысли, рисовался её образ, вспоминались волнующие моменты при её присутствии, звуке голоса, взгляде.

Практически ничего ему плодотворного не светило от «Общего фортепиано», но зато общение с этой обворожительной то ли девушкой, то ли женщиной, очередное погружение в тревожно-чувственные, пленительные, дурманящие минуты, приводило его в возвышенное, романтическое состояние.

Обрывки мыслей влекли его: увидеть ещё раз, вдохнуть лёгкий аромат её духов… Ещё раз соприкоснуться, утонуть в чувственных призывах, подспудных влечениях, тяготениях. Он томился, считая себя мучеником. Так проходило время в каждых последующих уроках – раз в неделю. Всегда в трепетном, волнительном состоянии, ожидании следующей встречи, следующего урока, следующих случайных прикосновений. Да бог с ним, с фортепиано! Не до фортепиано. Увидеть её, хотя бы только увидеть эти пленительные намёки на значительную величину груди под блузкой… кулон на цепочке… Кулоны небольшие, менялись каждый раз на другой, но непременно замысловатые по форме, как какие-то ритуальные символы, задерживающие внимание.

Уроков-то, вообще всех, осталось до конца учебного года совсем немного. А что потом? Потом уже ничего и никогда не повторится. Это конец, конец, открывающий простор для новых, неведомых начал в жизни...

...Всю следующую неделю я ходил в мучительных раздумьях, а правильнее сказать, в терзаниях. Удар был слишком тяжёл. Все мои мечтания, стремления, все представления о благородной миссии защитника несправедливо обвинённых, всё рушилось и распадалось на глазах. Где он, несправедливо обвинённый? Где тот, кто обвинён, хотя и справедливо, но страдающий от сознания своей вины, стремящийся её загладить? Где они, переживающие от того, что в пылу ссоры, драки, сами того не желая, оборвали чью-то жизнь, и теперь им на протяжении всей своей жизни нести этот крест?.. Никого из них не было.

Был стопроцентный негодяй, безмозглый психопат и циник, способный, по всей видимости, на любое злодейство. И этого негодяя мне теперь предстояло защищать и опекать, добиваться для него наиболее мягкого, «справедливого» наказания, притом, что сам он убеждён, что никакого наказания вообще не заслуживает. Всё моё человеческое существо протестовало против этого. Но второе, адвокатское, моё существо резонно возражало: ты отлично знал, куда влезаешь, в какую тёмную область страстей и пороков, невоздержанностей и наклонностей. Разве не сам выбрал ты себе профессию?..

Соавтор: Владимир Романов

...Если бы Анненский стал писать прозу, то это было бы развитие тем и приёмов Гоголя и Достоевского, петербургских Гоголя и Достоевского. Предчувствие такой литературы носилось в воздухе Серебряного века, но никто по-настоящему так и не смог написать. У Анненского могло получиться, должно было получиться.

Сам опытный филолог и литературовед, Анненский трезво понимал природу своего дара, понимал, как и о чём он может писать. Он видел, что у его героев будут те же горящие ростовщические глаза, которые зальют своим наглым светом все, от первой до последней, страницы, зальют так, что никакого другого живого места не останется. И чем будет такая литература, уж не хулою ли на Духа Святого? Не лучше ли оставаться с Гоголем, который в «Портрете» ещё смог оказаться сильнее природы, не скопировать её рабски, а творчески преобразить так, чтоб живыми оказались не только ростовщические глаза.

Для самобытного творчества оставалась только поэзия. В поэзии Анненский ничего не боялся. В поэзии и не следует бояться. Поэзия сама по себе творческое преображение. Всё страшное, пошлое, отвратительное переосмысляется, расщепляется и вновь интегрируется, гармонизируется формой: ритмом и рифмой. Цветы зла, пересаженные на куртину, растут выше, цветут краше. В стихах не может быть хулы на Духа, потому как стихосложение и есть дыхание Духа.

Азиат с портрета остался, мы все так же ему должны, он теперь гробовщик, он у плывущего огарка счёты сводит, но счёт его не последний, есть ещё счёт слогов в строке.

Вот поэтому Анненский не писал прозу...

...Орикс ждёт у опрокинутого кем-то – временем? – хвойного бонсая. Я не один здесь; тот человек близко, на ветру одеяние развевается, капюшон по-прежнему покрывает голову. Лик отсвечивает белизной кожи – или? – и тёмными пятнами... глазниц. Сейчас он боком и совсем рядом. Заносит ногу на бортик купальни. Орикс стучит копытом, слышу его грудной низкий голос. Я тоже хочу сказать, выкрикнуть навстречу неминуемому: «Эй, не юли! Посмотри в глаза! Я узнал тебя. И не боюсь»...

...Где-то у Медного всадника поглощённый невесёлыми мыслями Володаевский со всего размаха налетел на господина в сером пальто.

– Извините-простите, – забормотал он, пытаясь господина обойти.

– Э, а я вас знаю! – господин взял Валериана Петровича за плечи, слегка встряхнул, поправил скарф. – У графинюшки встречались, Маргариты Грегуаровны. Плохо выглядите. Похоже, совсем замучила она вас.

Валериан Петрович всмотрелся в нечёткое при свете газового фонаря лицо. Конечно, как он мог не узнать! Господин Гуминёв. Недавно вернулся из путешествия в Абиссинию, привёз много замечательных стихов. «Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф», – писали восторженные поклонницы друг другу в альбомы… С прошлой их встречи Николай Степанович раздался в плечах, коротко постригся, сильно загоревшее лицо странно смотрелось в царстве льда и снега, вокруг глаз разбежались ранние морщинки. «Чем от него тянет таким заманчивым?» – подумал Володаевский и почти сразу осознал, чем – свободой и праздником.

– Идёмте, как вас там, Валериан, кажется, в какое-нибудь заведение. Отогреетесь, выпьете, а я пока вам историйку расскажу презанятнейшую. Может, она на пользу пойдёт...

...Внутри было как в сказке – темно и страшно. Бросало то в жар, то в холод. Такое ощущение, что тут был пожар – почерневшие стены, сантиметры пыли, сажи. С одной стороны во всю стену размером 2,5 на 4 метра были деревянные боги, ярко раскрашенные. Всё чёрное вокруг, а идолы – как новые.

И тут меня будто бы выключили, загипнотизировали. Я смотрел в глаза статуи и не мог оторваться, в ушах шумело, боковое зрение фиксировало, что вся комната, кроме меня и божества, куда-то уплывает. Т. и Полупроводник исчезли, их проглотили стены, они растворились в саже. То, что я видел, пугало меня до первобытного животного страха, я не мог пошевелиться. Вот это как бывает, когда не можешь пошевелиться. Даже мышцы лица меня не слушались. Я чувствовал, как увлажняется уголок рта – у меня потекла слюна. Стены продолжали куда-то плыть. Божества, растекаясь и переливаясь, в бесконечно медленном приближении, с немигающими, но живыми глазами, приближались ко мне, или я к ним. Изображение растеклось, как воск на солнце, казалось мягким, я отчётливо, хотя ни о какой чёткости не могло идти и речи, – я просто ощутил запах сладковатой гнили. Мне показалось, что я теряю сознание. Я хотел кричать, я хотел бежать. В следующую секунду я перестал чего-либо хотеть. Я исчез, все мои хотения расплавились, я остался один, я упал на колени, или мне показалось, сел на пятки, руки свисали, голова смотрела, запрокинулась и уставилась на идолов. Какое счастье, что они со мной не говорили. Моисей, поди, покрепче духом был. Да и Бог знал, что делает, не шокировал старика, а куст только поджёг. А я вот треснул. Тотем смотрел на меня своими круглыми чёрными зрачками, красным угловатым лицом. У меня заболело сердце, или сердце заболело во мне и сказало мне об этом...

...Чтобы писать о ней – душа должна быть пьяна. Чтобы говорить о ней – душа должна быть свежа. Чтобы писать о ней и говорить о ней, нужно оставить в стороне всё рациональное.

Я совсем не изощрён в литературе, не знаю её точных правил, догм и схем, но надеюсь, что чувство поведёт меня верным путём. Нужно только вызвать в памяти её образ и дать ему ненавязчиво обрасти словами…

Увидеть её лицо в лучах весеннего солнца, её волосы, взбитые ветром, погрузиться в дождь её взгляда. Взгляда, говорящего всегда: «А это правда?», «Тебе можно верить?». Но – нет, не с той подозрительностью или напряжённостью… но – с беспомощностью и неуверенностью перед миром и перед собой.

Когда мы знакомились, я не знал, не понимал, что это станет частью моей жизни и обретёт свою полную ценность только со временем.

Я играл ею, точнее, она позволяла мне собой играть. С моей стороны в этом не было ничего от злобы, скорее – от бездумного невнимания, что только отяжеляет мою перед ней вину.

Было чувство, что она меня ведёт. Но тогда я не знал, как, куда и почему...

...Наташа. На твоём месте я бы вернулась к жене. Хотя бы ради комфорта.

Макс. Что ты считаешь комфортом? Я – внутреннюю независимость. И независимость внешнюю – ни от чего!

Наташа. А вот я бы хотела зависеть от уюта семейной жизни – не получилось.

Макс. Какие твои годы…

Наташа. А твои?

Макс. С меня достаточно житейских несоответствий. Таким, как я, в наше время жениться нельзя категорически. Мы не можем обеспечивать жёнам тот уровень благосостояния, какой под гипнозом общественности они себе вообразили.

Наташа. А много ли смысла в такой позе?

Макс. Ну да, смысла не так много. Конечно, ничто не заменит человека, но где его взять? И много ли смысла быть источником разочарования. Ведь на такую иллюзию, как я, бывшая потратила годы жизни. И что? Мне её жаль. Я сгубил девушку. Я был уверен в жизни. Оказалось, жить мне не по карману. То есть, жить так, как теперь принято – престижно! Завтра переночую в другом месте, а сегодня, уж извини: вынужден кантоваться в здешнем углу.

Наташа. Ладно, кантуйся.

Макс. Бесконечно благодарен...