Архив публикаций за август 2025

Наши предки за последние триста лет построили могучую страну. Построили тяжёлым трудом, вдохновляемые мечтой о лучшей жизни для своих потомков – для нас. Лучшая жизнь настала: наш сегодняшний комфорт даже не снился ни одному из предыдущих поколений. Но он нас расслабил и теперь может погубить. Потому что мы позволили себе забыть, что почти каждый из пращуров наших прожил такую тяжёлую трудовую жизнь, испытал столько лишений и бед, которые нам сегодняшним и представить себе невозможно. Мы забыли, что всё, что у нас есть, всё, что мы видим, чем пользуемся, чем балуем себя, создано из ничего – натруженными рабочими руками. И от этой забывчивости нам как-то неловко даже представить себе, что тружеников вообще-то есть за что благодарить, есть за что поклониться им чем можем: памятью, вниманием, общественным почётом, художественным творчеством. Да-да, культурой нашей – им, быть может, не искушённым тонким вкусом и особым культурным опытом, но достойным того, чтобы произведения культуры посвящались им. В высшей степени достойным.

Одной из тяжелейших утрат, постигших нас с отменой СССР, стала потеря уважения к труду. Это ведь была основа советского строя, и потому, чтобы сокрушить Союз, разрушили и её. Сегодня, если напомнить кому-то о том, что в художественной литературе, в театре, в кино (причём и в западных тоже), были такие жанры, как производственный роман, производственная драма, на тебя посмотрят косо. Мол, говорить об этом всерьёз уже не принято.

И вот теперь мы пожинаем горькие плоды этого недальновидного шага – в виде кадрового голода на производстве, который нечем, точнее, некем восполнить, потому что утрачена культура труда. Рабочий человек – это не почётно, не круто. Государственные награды за трудовые достижения – а что, есть и такие? Работаешь на станке, за рулём комбайна, на буровой, сам из рабочей династии – ну ты, брат, не расстраивайся, это же не приговор. Печальная ситуация.

Хорошо, однако, что есть среди нас талантливые, пробивные творческие люди, которые осознали эту проблему и предприняли решительные действия, чтобы поспособствовать восстановлению в обществе уважительного, если не почётного, отношения к труду. И первый шаг у них, похоже, получился. Стоит рассказать об этом подробнее...

...В предрассветной мгле под бетонным козырьком автобусной остановки уже кто-то сидел. Не подходя близко, Андреич долго всматривался:

– Чи кенгуру?..

Когда странное существо по-собачьи показало ему язык, подумал: «Уже и у нас чупакабры появились», – и остановил на безлюдной трассе «техпомощь».

Забравшись в фургон ЗИСа, он тут же попытался выпрыгнуть обратно, но дверь с зарешеченным окошком не поддалась. Мелькнуло: «Только бы не набросились сзади». С ужасом озираясь, как будто сдаваясь в плен, он по-зэковски опустился на корточки. Заискивающее «здрасте» повисло в пропахшем милицейским отделением воздухе. На нарах его пока не заметили – там шла игра в «очко».

«На меня», – подумал Андреич и поклонился привинченному к полу креслу, где лежал кто-то, может, уже неживой, накрытый кучей тряпья. Такое – с ремнями на подлокотниках – он видел или в операционной, или в женском кабинете поликлиники, куда заглядывал якобы по ошибке...

...Я перевернул страницу и замер. Следующий лист был вырван. Остались рваные края и отпечаток карандаша на предыдущей странице. Здесь даже не понадобились мои профессиональные знания, решение было очевидным. Я положил поверх чистый лист бумаги, провёл мягким графитным стержнем. Слова начали проступать как призраки: “...место за рекой. Три креста.

Возможно, речь не о ценностях, а о духовном завещании”.

“Не исключено, что письмо подлинное. Но смысл, очевидно, не буквальный”.

“Моё предположение, что это указание на место хранения ценностей, полагаю теперь ошибочным. Речь скорее идёт о последнем завещание Романовых”.

Я отложил лист. Фразы проступили не только на бумаге, но и в голове. Сергей Дмитриевич не строил пустых теорий. Он нашёл след, который вёл глубже, чем архивные несовпадения. Письма повели его от слухов к фактам. Сергей Дмитриевич быстро понял, что был в тупике. Третье письмо не о месте на карте, где спрятано что-то ценное, материальное. Это о месте, где душа готова встретиться с Творцом. Это – исповедь. Последняя. Написанная, возможно, в ночь перед расстрелом. Не для потомков. Для Бога.

“Возможно, речь не о ценностях, а о духовном завещании”.

“Смысл очевидно, не буквальный”.

Исторически – это открытие. Но для тех, кто ищет золото, это насмешка. Для тех, кто боится правды, это угроза. Он понял, что дальше идти не нужно. Но кто-то уже шёл за ним. Тот, кто не умел читать между строк. Он видел только одно:

“Романовы. Что-то точно и для меня осталось”.

Я закрыл блокнот. Сергей искал историю. А нашёл границу между памятью и жадностью.

Между истиной и теми, кто её не хочет. Теперь я знал, с чего всё началось. Но не знал, чем это закончится...

...Но письмо так и не покинуло сумку.

Каждое утро он брал его с собой. Конверт лежал между счетами за электричество и рекламными листовками. Руй-Мигель чувствовал его – почти невесомый, но всегда заметный. Иногда он доставал письмо, держал в руке, изучал почерк на конверте. Буквы были написаны синими чернилами, аккуратно, с лёгким наклоном вправо.

Начальство не проверяло. Письмо путешествовало по маршруту: от почтамта до улицы Алегриа, мимо пекарни сеньора Перейры, через маленький сквер с фонтаном, вдоль трамвайных путей. В конце дня оно возвращалось обратно. Руй-Мигель начал думать о письме как о спутнике. Оно видело то же, что видел он: собаку, которая лаяла из-за забора на углу Республики; старика, читающего газету на скамейке; девочку с красным рюкзаком, бегущую в школу. В дождливые дни он заворачивал конверт в пластик. В жару – прятал в тени. Однажды порыв ветра чуть не вырвал письмо из рук – Руй-Мигель поймал его в последний момент, прижал к груди. Бумага хрустнула под пальцами. Сердце колотилось. Он боялся потерять письмо больше, чем работу...