Из дневника реставратора. Тетрадь первая. Старый саквояж

 

 

 

Некоторые письма доходят позже, чем были написаны.

Иногда опаздывают на сто лет.

 

 

Пролог

 

Если долго всматриваться в старые страницы, они начинают говорить.

Не словами. И даже не голосом.

А той паузой, что прячется между ними.

Так однажды и начинаются все истории.

Не с факта.

А с неощутимого вдоха.

С выцветших от времени чернил.

С бега строчек, несущих в себе чьи-то надежды, чувства и веру в то,

что однажды они станут кому-то важны.

 

 

Глава I. Предчувствие

 

Он:

Иногда я думаю, что прошлое намного ближе к нам, чем мы думаем. Оно подкрадывается тихо, без предупреждения, словно случайная встреча, за которой порой скрывается судьба.

Мне двадцать семь. Я историк, специалист по восстановлению старинных документов.

Моя специализация – книги и бумажные архивы, особенно конца XIX века. Я работаю с бумагой, хрупкой, как дыхание, и чернила исчезают на ней порой от одного взгляда.

Сейчас меня пригласили в одну из музейных квартир на Миллионной улице. Когда-то здесь собирались редакторы и поэты, но сейчас там идут реставрационные работы и понадобились мои знания и умение. В экспозиции много редких рукописей, черновиков, писем и автографов и некоторым из них требуется вернуть «вторую молодость».

Я умею читать между строк почерка, слышать молчание между фразами писем. Иногда мне кажется, что я разговариваю с ушедшими и они отвечают мне. Умею различать рукописи по характеру завитков, знаю, какие чернила были в ходу в 1890-х, и могу на глаз отличить письмо учительницы от записки гувернантки.

Каждый день я прохожу через эти залы, где по углам и за тяжелыми портьерами прячутся тени веков, а шаги по паркету будят чуткий сон комнат, повидавших многое на своём веку. Архивная пыль оседает не только на полках и корешках старинных фолиантов, она проникает под ногти, застревает в дыхании, а главное в мыслях. Именно из-за неё, или, если быть честным, из-за скопившейся усталости я в тот день решил пройтись по встречающему вечерние сумерки городу.

Я вышел на Миллионную, прошёл мимо офисных зданий на Гороховой и вышел к набережной. Петербург в этот день был привычно серым, цвета невской воды, небо давило низкими тучами, а ветер гнал по мостовой бумажный стаканчик, очевидно унесённый со столика в соседнем кафе. Я шёл не думая ни о чём определённом, шёл без цели, просто чтобы немного убежать от самого себя.

Минувшей ночью мне приснился странный сон. Очень ясный, оставивший давно не испытываемое ощущение спокойствия и радости. Так бывает только в детстве, когда просыпаешься и ещё долгое время веришь в реальность пережитого во сне. И вот, я стоял у Обводного канала и город словно замер на мгновение, тихий и пустынный. И вдруг из тумана вышла девушка. Черты лица были неясные, но взгляд пристальный. Не зовущий, не тревожный. Он просто был как будто узнающий меня.

Я проснулся с чувством, что что-то необычное и долгожданное вошло в мою жизнь, но не придал тогда этому большого значения. Тогда. Но теперь вспоминаю тот взгляд, и мне кажется, что в нём было знание всего, что уже случилось или только должно случиться.

 

 

Глава II. Саквояж

 

Он:

«Старый альбом», эту антикварную лавку на Мойке я знаю давно. Бывал здесь, нечасто, но, как паломник, приходящий поклониться святыням, изредка заходил в надежде наткнуться на что-то неожиданное, с верой в удачу, что вот сегодня будет что-то действительно редкое и интересное. Для обычных прохожих она казалась беспорядочной: афиши прошлых лет, книги, порой с вырванными страницами, старые письма и документы. Но я, как историк, как человек, чья работа связана с жизнью девятнадцатого века, знал – именно в таких местах порой прячется нечто, чего больше нигде не встретишь. Живое, личное, человеческое.

В тот день я не искал ничего. Просто хотел вдохнуть полумрак, постоять у витрины, потрогать корешки книг. Но вдруг увидел саквояж. Старый, вытертый, с тусклой латунной защёлкой, он стоял в дальнем углу. Его будто забыли здесь на время, как порой забывают зонт в углу магазина или кафе, и вот сейчас спохватятся и войдут запыхавшись в дверь с вопросом: ой, а я не у вас оставил?.. Пожилой продавец заметил мой любопытный взгляд и лишь кивнул:

– Там что-то перестраивают на Литейном. Принесли кучу старого хлама и вот это. Да там бумаги всякие. Все пожелтевшие, как осенние листья. Есть и дневник, вроде бы. Вас интересует такое? Брать будете?

Я не колебался. Для кого-то это, может, и мусор, а для меня – голос судьбы. Я повернул защёлку. Внутри – потерявшие вид, с выцветшими чернилами бумаги, сильно потрёпанная временем газета, тонкая папка с какой-то купчей, визитки и тёмная плотная тетрадь с застёжкой. На форзаце можно различить аккуратную надпись: «А. Г., 1897». Я вздрогнул. «Г». Может быть, Гончарова? И «А». Александра? А возможно, Анна?

Я не знал тогда ничего о ней. Но бумага пахла пылью и лавандой. И тишиной, которая бывает только у давно забытых вещей.

– Здесь ещё ящик с письмами, ничего, по-моему, интересного. Может, тоже заберёте?

Но я только махнул рукой и вышел из лавки.

 

 

Глава III. Из дневника. Рождество

 

3 февраля 1898 года.

Она:

Зима всё ещё держит город в своём плену. Снег хрустит под каблуками, как будто не хочет отпускать. Вдоль тротуаров намело целые горы. Дворники не успевают счищать.

А я всё думаю о Рождестве.

Как будто оно было не больше месяца назад, а в другой жизни.

Ёлка стояла в зале до самого Крещения, мама не разрешала убирать раньше.

Игрушки из ваты, свечи, запах хвои и апельсинов.

И подарки в коробках с лентами.

Катания в саду. Варя визжала от восторга, когда мы мчались в санях.

А потом рождественский вечер, свечи, и папенька читает вслух «Ночь перед Рождеством».

Я не знаю, почему мне так хочется туда вернуться.

Может, потому что тогда всё было просто.

И я ещё не знала, как это тяжко – кого-то ждать.

 

 

Глава IV. Из дневника. Свеча

 

10 февраля 1898 года.

Петербург. Невский, утро.

Она:

Сегодня у меня появилось чувство, что вот-вот что-то изменится. Утром долго стояла у окна и смотрела на улицу, погружённая в свои мысли. Камни мостовой через стекло казались влажные, как будто после слёз. Позвала горничную одеваться и вышла из дома. Шла и ловила на себе чужие взгляды, но всё равно ни с кем взглядом не встречалась. И всё это время не покидало предчувствие, будто бы меня кто-то ищет.

На Мойке неожиданно решила купить свечу. Старая лавка с дощатыми полками, за прилавком продавец – забавный старичок, говорил почти шёпотом. Он долго смотрел на меня и вдруг спросил:

– Вам для письма?

Я не ответила. Он всё равно завернул свечу в плотную бумагу и добавил:

– Вы, барышня, учтите, что её надо зажечь не просто так. А вот когда вам захочется быть не одной.

Странный он мне показался.

Принесла свечу домой. И мне страшно сделалось. Потому что я не знаю, как это я могу быть не одна.

 

 

Глава V. Строки, дышащие прошлым

 

Он:

Дома я по выработанной годами привычке разложил всё, как делаю это в мастерской: изоляционная ткань, перчатки, нейтральное освещение. Бумаги, как пациенты после долгой комы.

– Газета петербургская, конец января 1899, типографская печать ровная, с типичными перепечатками хроники.

– Счета из лавки на Садовой на табачные изделия, бумага тонкая, с бледным штампом.

– Купчая на выездной экипаж, плотная, с сургучной пометкой, инициалами «Н. П. Г.» и годом: 1891.

Даже визитки с правильным округлением углов: так вырубали под конец XIX века, и бумага у них с хлопковой примесью, лёгкой шероховатостью на просвет.

И вот она тетрадь.

Размер чуть меньше формата A5. Обложка – плотный тёмно-серый картон, с налётом сажи и тишины. Тонкая трещинка по корешку.

На обложке видна выцветшая надпись: «А. Г., 1897».

Чернила будто втекли в бумагу сквозь время. И я уже знал, что это не стилизация, это настоящее.

Взял тетрадь в руки. Бумага сухая, гладкая. Хорошего качества, явно дорогая.

Я осторожно открыл первую страницу.

На титульном листе выведено аккуратной рукой:

«Дневник принадлежит Анне Гончаровой. Петербург, 1897 год.»

Больше ничего. Ни эпиграфа, ни предисловия. Только имя, и молчание времени между строк.

Я не знал тогда ничего о ней. Но с этого момента имя начало звучать внутри, словно эхо, которому только предстояло ответить.

Никогда не считал себя сентиментальным, но почерк этой девушки просто выбил меня из реальности так, как не смог бы ни один документальный фильм, ни один рассказ бабушки о делах дней давно минувших. Аккуратный, ровный, будто выведен с необычайной старательностью и одновременно с болью, которую не скроешь даже под старорусскими оборотами. Временами она зачёркивала слова, и не потому, что ошибалась, а будто спорила с собой.

Я сидел у окна, положив дневник на колени, и медленно перелистывал страницу за страницей. За окном совсем стемнело и свет лампы отражался на тёмном стекле, словно свет Луны. А я всё читал и всё не мог оторваться.

Она писала о прогулках, о бале, на который не хотела идти, потому что чувствовала себя не на своём месте. О сестре, с ней она спорила о будущем, и о матери, с которой слишком долго не решалась говорить о важных вещах. В этих строках было что-то до слёз настоящее.

Я поймал себя на том, что сижу уже час, не включая свет, и всё больше рождалось ощущение, будто я в комнате не один.

А вот она, та фраза, после которой всё словно на миг замерло и провалилось в тишину:

«Если моя любовь когда-нибудь найдёт меня, я узнаю её, даже если пройдут годы или целые века…»

Я откинулся на спинку кресла. Сердце стучало как в юности. Кто ты, Анна? Для кого ты это писала? Почему мне кажется, что это именно я должен был прочесть?

 

 

Глава VI. Из дневника. Анна

 

23 февраля 1898 года.

Она:

Сегодня был тот редкий день, когда всё вокруг казалось особенно ясным. Хотя улицы были залиты серым светом, а люди спешили, но Петербург был похож на часовую пружину, заведённую до упора. Мы с мамой выехали выбрать ткани к весне: мне велено заказать новое платье.

Сначала мы поехали на Гороховую – там лавка с кружевами и ленточками, и я люблю там бывать. Следом было велено кучеру ехать к портнихе. Мама долго спорила с ней, а я смотрела в окно.

В этот момент я его увидела.

Он стоял у извозчика. Высокий, модное пальто, воротник поднят. В руке он держал книгу без переплёта, в другой свою шляпу. Волосы тёмные, чуть растрёпанные на ветру. Мне показалось, что он смотрит прямо на меня.

Сердце сжалось. На мгновение я была уверена: это он! Вот тот, кого я всегда жду.

Но потом он отвернулся, что-то сказал женщине рядом с ним и улыбнулся. Улыбка была тёплая, но она не предназначалась мне.

Значит, не он.

Потом мы гуляли в Летнем саду. Я шла вдоль чугунной решётки. Воздух пах сыростью, и меня не покидало чувство: что-то уходит. Мимо прошёл человек с письмом в руках, а я смотрела, как капля растекается на конверте. Дома достала дневник и записала:

Я верю что ты есть. Просто сегодня был не твой день появиться…

 

 

Глава VII. Узнавание

 

Он:

С той ночи я читал дневник не как коллекционер или историк, а как человек в поисках ответа о чём-то, о чём он ещё не осмелился спросить самого себя.

Всё больше приходило понимание, что Анна пишет не просто о себе. Она... да, она доверяла бумаге свои тайные мысли, свои чувства, свою душу. И теперь эта душа стала перекликаться с моей.

Я улыбаюсь ей навстречу, и где-то в глубине груди отзывается тёплая, устойчивая боль. Такую боль испытывают, когда читают письма, которые давно и долго ждали. Вот она пишет о балах с оттенком тонкой иронии. Теперь о моде, и это несколько пренебрежительно. Но вот о книгах, и здесь – с азартом и интересом. Она спорит с отцом о Тургеневе, признаётся в любви к Блоку, новому поэту, входящему в моду. Копирует строки Тютчева на поля:

 

«…молчи, скрывайся и таи…»

 

А вот её собственные строки:

 

Свеча горит в руках у веры,

А в каждой строчке слышен вздох.

И у любви не сыщешь меры,

Когда её нам дарит Бог.

 

Я продолжаю читать дневник дальше. Одна запись переходит в другую, и передо мной разворачивается Петербург конца XIX века: запахи палисандровой мебели, шорох перчаток, прохлада парадных и вкус засахаренных фиалок. Она описывает, как пряталась в ателье у знакомой швеи, чтобы рисовать фасоны платьев, которые никогда не наденет. Как читала стихи сестре, пока та засыпала. Как боялась собственного отражения, а вдруг увидит в нём себя в будущем, покорную и чужую себе.

«Иногда мне снится, что я стою на берегу реки. Это не Нева и это даже не Волга. И она течёт слишком быстро. А на другом берегу вижу тебя. Ты тот, кому я всё это пишу. Я даже не знаю, кто ты. Но я верю, ты слышишь, и я прошу: просто подумай обо мне. Пусть сие означает, что я не напрасн…» Строка не закончена. Я сожалею и пытаюсь додумать её, мысленно дописать.

Прервал чтение, положил руку на страницу. Бумага была удивительно тёплой. Неожиданно словно странный ветер прошёл по комнате, а оконное стекло вдруг затуманилось, словно кто-то вздохнул рядом. Я поднялся, коснулся холодной поверхности. Но на стекле нет ничего. Только моё отражение.

Но почему-то в груди стало тише. Как будто она действительно чувствовала, что её читают. Что она не исчезла.

 

 

Глава VIII. Из дневника. Театр

 

9 марта 1898 года.

Она:

Сегодня в газете анонсировали спектакль «Фауст» в Мариинском. Оперу, не драму. Туда идут Варя и тётушка, у них места в бельэтаже. Меня звать не стали: «тебе ведь всё это скучно».

Как же они не понимают… «Фауст» это же не о чертях, не о балах. Это о выборе. О том, что душу можно потерять не в аду, а в свете.

В Александринке снова дают «Грозу». Была на ней осенью. Сидела, вцепившись в подлокотник, пока Катерина шла к обрыву. Не знаю, кто плакал сильнее – она или я.

На Литейном сыро. Снег скапливается в щелях между булыжниками, а воздух пахнет типографской краской, и правда, говорят, что неподалёку будет новая газета. Я спустилась за чернилами и бумагой и прошла мимо лавки у Апраксина. Там снова выставили старые книги и письма в плетёных коробках. В одной увидела кучу неразобранных писем, уже пожелтевших. Я хотела покопаться в них… но меня позвали. Вернусь потом обязательно.

Ах, если бы можно было написать письмо не кому-то, а когда-то. В другую жизнь. Где есть тот, кто меня услышит.

 

 

Глава IX. Ольга

 

Он:

Иногда мне кажется, что я создан был для иной эпохи, в которой меня никогда и не было.

Время, в котором я живу, слишком громкое. Я не привык доказывать себя криком. И не умею подстраиваться и перестраиваться, если всё внутри требует тишины.

С Ольгой мы познакомились случайно, если не путаю, на дне рождения у общих знакомых. Она была яркая, уверенная, с лёгкой насмешкой в голосе и быстрым взглядом. Мы разговорились, и что-то в её живости показалось мне спасительным. Я тогда уже устал от одиночества, но к тишине ещё не был готов.

Первые встречи были лёгкими. Мы вместе гуляли, спорили, смеялись. Она говорила, а я слушал. Я молчал, и она заполняла паузы. Ей казалось, что мы очень подходим друг другу: я такой спокойный, она же как огонь. Говорила, что мы дополняем друг друга. Её уверенность передалась и мне, хотя порой я чувствовал, что мы друг друга просто не слышим.

Мы попробовали жить вместе.

Я думал, что смогу полюбить её, и будущее рисовалось чистым и понятным, без драм. Казалось, всё так просто. Но в итоге, когда всё закончилось, я вдруг понял: мы даже не знали друг друга. Она говорила мне о карьерном росте и графиках, а я ей – о снах, старинных книгах и о том, как пахнет дождь на кирпичных стенах.

Постепенно разговоры стали короче. Мы всё чаще молчали, но не вместе, а порознь.

Я смотрел на неё и понимал: она не виновата. Просто мы разные. Она хотела света, а я – глубины. Она искала движения, я же – тишины. Мы расстались спокойно. Без сцен. Просто однажды она сказала:

– Ты очень хороший. Просто не мой.

Я кивнул.

И в этом кивке было всё.

 

 

Глава X. Из дневника. Гадание

 

20 декабря 1897 года.

Она:

Сегодня мы с Варей и Ниночкой гадали. Сначала я отнекивалась, говорила. мол, глупости всё это, да и папа был бы в ярости, если б узнал. Но Варя притащила два зеркала и свечи, так серьёзно, будто не гадать, а вызывать души предков собралась. Я сдалась. Мы попросили горничную подежурить у двери и предупредить нас, если кто-то приблизится. Мама тоже говорит, что это баловство, а у меня внутри дрожит от волнения, чего-то такого, что и словами не выразить.

Мы затворились в комнате, задёрнули занавески, поставили зеркало напротив другого и между ними зажгли свечи. Длинный, таинственный коридор света вытянулся между отражениями. Мы молчали, старались не дышать.

Ряженый-суженый, приходи ко мне ужинать.

Когда я стала смотреть вглубь этого зеркального туннеля, то сначала ничего не видела, кроме бесконечных отражений свечей… и вдруг увидела силуэт. Мужской. Высокий. Он был неясный, но чёткий в одной детали, у него были светлые глаза. Мне они показались тревожными, словно он не мог понять, где и оказался… и за спиной у него проглядывал вроде знакомый, но совсем чужой город. Мужчина явно хотел что-то сказать мне, но не мог. А потом его образ дрогнул и исчез.

Я вскрикнула от неожиданности, а свечи вдруг погасли. Варя тоже испугалась, стала уверять, что это дурной знак. Но меня охватило странное спокойствие. Как будто эта встреча пусть и похожа на тень или игру воображения, но она была важнее всего, что было до того.

Кто же ты, мой незнакомец?

И почему мне кажется, что ты уже где-то рядом?

Потом, уже лёжа на кровати, я слышала, как в соседней комнате Варя шепталась с Ниной:

– Отец всё настаивает на князе Измайлове для Анны. Он хоть и богат, но такой противный и стар для неё. А она только от его имени немеет.

– Конечно, не хочет. Ей бы влюбиться по-настоящему… только кто ей это позволит?

А я слушала и сжимала ладонью свою шейную ленту, как будто это было моё единственное право на свободу. Я не могу жить в чужом решении. И не могу полюбить из страха перед одиночеством.

Но если есть где-то он, тот, чей взгляд я увидела, пусть даже сквозь время и стекло, так пусть он найдёт меня.

Я буду ждать. Даже если это будет через сто лет.

 

 

Глава XI. Бар на улице Красной

 

Он:

– Так, хватит ныть, – хлопнул меня по плечу Лёнька в баре, где мы встретились в пятницу.

– Расстался, значит, всё, освободился. Теперь есть шанс найти кого-то, как ты, а не вечный двигатель в юбке.

Мы сидели в «Химере» на улице Красной, один из тех баров, где в меню больше артхауса, чем еды. Лёнька – архитектор с голосом барабана и вечной иронией. Напротив нас Костя, он технарь, из тех, кто способен объяснить квантовую физику в двух мемах.

– Ну что, наш Микеланджело пыли? Что ты там нынче подлатал? – спросил Лёнька.

– Купчую на экипаж, – ответил я спокойно. – Плюс визитки, пара счетов и газета.

– А что, не успел купчую на дом Романовых накатать? – прищурился он. – Или письмо Александру Второму подделать?

Костя засмеялся:

– Да ладно, он скромничает. Уверен, где-то в мастерской уже сохнет завещание Пушкина. На хлопковой бумаге, с флёром абсента.

Я усмехнулся.

– Если бы я и подделывал, то только ради поэзии и искусства.

– Да, ребята, – пробормотал я, не дожидаясь нового тура заказов, – а у меня тут реально кое-что странное происходит. Нашёл вот на днях дневник. Представляете, старина от 1898 года. А в нём девушка пишет по имени Анна. Какая-то удивительная история…

Я думал, что они переспросят, хотя бы из дружеского желания поддержать разговор. Вместо этого раздался смешок.

– Алекс, ты в своём музее сам превращаешься в экспонат, тебя реально пора отправить в запасник на полку с ярлыком: мечтатель, – хмыкнул Костя.

– Ты что, уже читаешь женские дневники, написанные до изобретения радио, ещё и говоришь о ней, как о живой?

– Да нет, ребята, серьёзно. Там… что-то есть. Это не просто слова. Я будто чувствую её. Как будто знаю. И она…

– Брат, – перебил Лёнька, протягивая мне бокал с пивом, – ты один слишком долго, а это вредно. Тебе не Анна нужна, а отпуск. И желательно с кем-то из настоящих, длинноногих и в откровенном купальнике.

Они шутили. Я не обижался, это мои друзья, мы знакомы тысячу лет, и смеялся вместе с ними. Но только наполовину.

Потому что часть меня знала: в этот раз всё иначе. Я не просто читаю этот дневник, я вхожу в чей-то мир. В её мир. И впервые за долгое время чувствую, что меня там ждут.

Я вышел из бара и будто весь шум, смех и свет остались там, за стеклом, как в аквариуме. Воздух был холодным, город – как-то непривычно тихим. Я шёл по Литейному, слушая, как гулко откликаются шаги, и вдруг поймал себя на мысли: а может, дело не в том, что они смеются… а в том, что я начал слышать другие вещи?

Раньше я думал, что связь с прошлым – просто красивая метафора. Но с тех пор, как я читаю дневник Анны, что-то в мире стало другим. Вокруг меня больше тишины, больше пауз. И во всех этих паузах существует она.

Я поднялся домой, но не стал включать основной свет в комнате. И она встретила меня полутонами: синие сумерки, отражение фонаря в стекле, дневник на подоконнике, он как будто ждал меня. Я открыл его и почувствовал, как всё остальное исчезает. В квартире стало теплее. Спокойнее. Бумага под пальцами была мягкой, как кожа на запястье.

 

 

Глава XII. Из дневника. Анна

 

Декабрь 1897 года – март 1898.

 

«Сегодня проснулась от запаха кофе и звона самовара.

Горничная Настя уронила ложку, и мама снова будет недовольна.

На кухне пахнет свежим хлебом и углём. В окне виден сизый пар от лошадей, проезжающих по Литейному».

 

«На мостовой каша из снега и навоза. Прохожие поднимают подолы, чтобы не испачкать.

Ветер с Невы пробирает до костей, но я всё равно вышла, решила сама сходить в лавку за чернилами».

 

«В «Новом времени» пишут о новом мосте через Обводный. Варя говорит, что это всё для военных. А я думаю – пусть бы построили библиотеку поближе».

 

«Купила засахаренные фиалки у старушки у Казанского. Они пахнут детством. Варя смеётся, что я ем духи».

 

«Платье пахнет камфорой – мама велела проветрить сундук. А я люблю этот запах. Он как письмо из прошлого».

 

«Папа велел убрать рояль из гостиной – говорит, что музыка мешает думать. А я думаю, что без музыки думать страшнее».

 

«Сегодня мы с Варей устроили дуэль. Настоящую. Почти.

Она надела сюртук брата, а я – его фуражку. Ниночка согласилась быть дамой сердца, из-за которой, якобы, всё и началось.

Причиной поединка стало то, что я якобы поцеловала на балу в руку „графиню Нину фон Карамель“ (так она себя назвала), а Варя – „барон фон Ушаков“ – счёл это вызовом. Хотели ей усы гусарские пририсовать угольком, но не согласилась.

Мы сражались тростями в гостиной, пока не опрокинули этажерку с фарфором.

Мама вошла в самый драматичный момент и сказала только:

– Если вы уже дуэлянты, то хотя бы убирайте за собой как офицеры.

Мы кланялись и уносили осколки, не переставая хихикать.

Петя, наш кузен, наблюдал всё это с лестницы и потом заявил, что боится за своё будущее: „Вы, дамы, опаснее любого гусара“».

 

«Горничная Настя снова перепутала мои перчатки с мамиными. У неё руки грубые, но гладит бельё так, будто молится. Боюсь, ей опять достанется от мамы».

 

«На Литейном открыли новую кондитерскую. Там подают миндальное печенье в коробках с золотым тиснением. Варя купила и съела всё по дороге домой».

 

«Сегодня Варя устроила настоящий спектакль с участием бедного кузена Пети. Пока он читал вслух „Фауста“ (с выражением, но с ошибками), она подложила в его карман записку: „Я знаю, что вы влюблены в Анну. Не бойтесь, она в вас тоже безумно“.

Петя, прочитав её позже в одиночестве, покраснел до ушей и весь вечер не мог смотреть мне в глаза. А я не знала, что мне делать, смеяться или его пожалеть.

Варя же только шепнула: „Пусть хоть раз почувствует себя героем романа“».

 

 

Глава XIII. Пламя

 

Он:

Я читаю дневник не по порядку. Страницы, кажется, сами выбирают, когда появиться. Иногда это обрывки, иногда полные дни. Но каждое слово звучит так, будто она знала, что я услышу.

Стал читать её дневник только при свечах. Может, это было и наивно, но меня теперь раздражал белый свет лампы, слишком яркий, слишком «здесь и сейчас». А свеча... она давала тот тёплый полумрак, в котором её слова звучали иначе, они становились мягче, глубже, ближе.

Я погасил электрический свет, оставил только огонёк и сел у окна, держа в руке чашку чая с бергамотом. Листал страницы, как будто не бумагу, а ткань её жизни.

«Сегодня на балу я наблюдала, как юные дамы улыбаются кавалерам, не слушая, что те говорят. И мне вдруг стало страшно: а если я так и не встречу человека, с которым захочу молчать, а не говорить?»

Я смотрел на эти строки и видел, как пламя свечи слегка дрожит, будто от её дыхания. Оно то вздрагивало, то изгибалось, словно комната чувствовала всё это вместе со мной. Кому-то это покажется глупо? Возможно. Только это было правдивее всего, что я слышал от других людей за последние месяцы.

Я вглядывался в строчку, где она писала:

«Пусть моя любовь найдёт меня, даже если я буду далеко...»

И в этот момент в голове всплыло воспоминание – фонтан в Михайловском саду. Я был там всего неделю назад, на прогулке. Странное чувство тогда охватило: стоял возле него, заворожённый шумом падающий воды, и вдруг тишина. Безмолвная тоска, как будто в моём сердце вдруг забилось чьё-то другое.

И я понял: я должен туда вернуться.

 

 

Глава XIV. Из дневника. Михайловский сад

 

19 марта 1898 года

Она:

Сегодня я снова пошла в Михайловский сад, и это будто не по своей воле, а потому что меня туда что-то настойчиво звало.

Погода тёплая, воздух пахнет сырыми листьями и чем-то прелым, но живым. Снег ещё лежит в тени, но птицы шумят, словно весна уже пришла.

Я надела серое пальто, то самое, которое мама считает „слишком простым для города“. Варя поддразнивает: „Куда это ты, как на свидание?“.

А я ей не ответила. Потому что... да.

Я иду туда, как будто встречаюсь с кем-то. Хоть не знаю, кто это. Или знаю, но он и здесь, со мной, и не здесь, не сейчас.

Села на ту же скамью у решётки, где сижу всегда. Смотрела на проходящих. И всё ждала, что кто-то остановится. Скажет: „Ты долго шла. Я тоже искал“.

И потом долго стояла у фантана, слушая шум падающей воды. Но никто не подошёл ко мне.

А когда я уходила, мне показалось, будто следы остались не только от моих ботинок, но и чьих-то рядом.

Вечером записала: „В этом фонтане живёт ожидание. Его вода бесконечно повторяет себя, потому что кто-то услышит меня и однажды придёт к нему“».

 

 

Глава XV. Михайловский сад

 

Он:

Петербург будто затаил дыхание. Небо было цвета мокрого свинца, и капли висели на ветках, создавая ощущение грусти и странного покоя. Я шёл без спешки, шаг за шагом приближаясь к Михайловскому саду. Всё вокруг звучало прологом к чему-то важному, но пока не проявившему себя.

Я остановился в нескольких шагах от фантана, всматриваясь в него, стараясь уловить в его чертах что-то, что могла бы видеть она. На скамейке у фонтана сидел пожилой мужчина в длинном сером пальто. Рядом, устало опираясь на лапы, лежала старая собака, с глазами, такими же уставшими, как у хозяина. Пёс вскинул голову, внимательно посмотрел на меня, потом снова положил морду на лапы, будто принял меня во внимание и одобрил своим молчанием. Чуть дальше – девчонка лет восьми в нелепой розовой шапке, похожей на клубничку, разламывала батон и кидала крошки голубям. Те суетились у её ног, хлопая крыльями, тем создавая в этом неподвижном саду островок движения и шума.

А я стоял и смотрел на фонтан, и вдруг… почувствовал что-то странное.

Как будто в груди зажглось лёгкое тепло, не связанное ни с погодой, ни с одеждой. Оно было каким-то другим, совсем живым. И в этом тепле рождалось ощущение, будто рядом кто-то есть. Его не видно и не слышно… но он есть.

Сад был почти пуст. Я сидел на скамье и вспоминал, как студентами мы когда-то водили сюда экскурсии. Вот и сейчас недалеко трое, явно студенты, щёлкали затворами фотоаппаратов, искали в архитектуре признаки «русского модерна». А у меня же было ощущение, что здесь только я. И ещё ветер.

– Дедушка, а почему у лебедя в пруду одно крыло выше? – спросила девочка, пробежав мимо.

Мужчина, у ног которого лежала собака, ответил не сразу:

– А может, он кого-то ждёт. Или уже проводил.

Девочка остановилась на мгновение, а я вздрогнул. Услышанные слова так удивительно совпадали с тем, что я вчера прочёл в дневнике Анны:

«В этом фонтане живёт ожидание. Его вода бесконечно повторяет себя, потому что кто-то услышит меня и однажды придёт к нему».

Я посмотрел на воду. Ветер нёс её в мою сторону. Я подумал:

Она здесь была. Именно здесь.

 

 

Глава XVI. Из дневника. Её выбор

 

24 марта 1898 года.

Она:

Сегодня отец вновь говорил со мной с холодной вежливостью, за которой слышен приказ.

Князь Измайлов. Брак „разумный“. „Ты обязана семье“. „Ты ведь понимаешь, Анна, твоё положение...“

Как можно объяснить ему, что я задыхаюсь от самой мысли об этом будущем? Мне всего девятнадцать, а у меня уже отнимают право любить и ждать.

А этого человека я не полюблю никогда. Всё в нём чужое мне: лицо, титул, дежурный поклон. И что всего страшнее, я знаю, что никогда это не сможет измениться. Всё во мне сопротивляется. Но если я откажусь, мать будет плакать, а отец мне никогда не простит. Им важнее удобство, чем желание моего сердца.

Варя шепчет, что я должна уехать к тёте, что там, в Тамбове, будет легче. Но я знаю: от любви не убежать и к ней не приблизиться бегством.

Я лучше останусь одна.

Пусть у меня не будет приданого, положения, фамильной столовой.

Но я хочу быть живой, а не фарфоровой куклой при фамилии мужа.

Если мне суждено ждать тебя, то пусть.

Даже если это разрушит всю мою жизнь.

Даже если я останусь всего лишь строками в чьей-то памяти.

 

Перечитывала Тютчева и попались на глаза такие строчки:

„Я не люблю тебя – но всё же…“

Как будто он писал это, прочтя мои мысли. Только я не берегу чей-то образ, я борюсь с ним. Потому что не хочу, чтобы в сердце остался кто-то, кого мне навязали».

 

 

Глава XVII. Предсказание

 

Он:

Я шёл домой, поздно, по Садовой. Дождь уже прошёл, в лужах отражались фонари. У перекрёстка подошла женщина. Невысокая, с тёмным платком, завязанным по старинке под подбородком. На ней было пальто странного цвета выгоревшего на солнце винного пятна и перчатки, тонкие, такие уже не встретишь на руках. Они как будто не для тепла, а для памяти. Лицо усталое, но не старое. А вот глаза серо-янтарные, глубокие, как у тех, кто много знает, но говорит только если очень надо.

– Ты её всё ещё ищешь, – сказала она, будто между делом.

– Простите?..

Она улыбнулась. Глаза блеснули под платком.

– Ты хочешь, чтобы она ответила, да?

– Я что-то вас не понимаю… что вы хотели?

– Она уже с тобой. Ты носишь её в себе.

Она подошла ближе и тихо добавила:

– Когда узнаешь, куда уходят письма, не бойся отдать и своё.

Я хотел что-то сказать, но онемел, поражённый происходящим.

Но она исчезла, просто шагнула в боковую улицу и растворилась в огне витрин.

 

 

Глава XVIII. Из дневника. Дуэль

 

22 февраля 1898 года.

Она:

С утра в доме странное беспокойство. Папа ходил по кабинету, как лев в клетке, то замирая у окна, то резко поворачиваясь. Мама говорила тише обычного, хотя ни слов, ни объяснений не было.

Варя прятала глаза, как будто знала больше, но не хотела говорить. Только вечером, когда мы остались вдвоём, призналась:

– Я не должна была это слышать… Только случайно услышала, как Настя сказала Лидии, что дядя уехал ночью, и будто бы… стрелялись. Из-за Настасьи, нашей кузины. На балу кто-то сказал что-то... слишком вольно. Дальше не знаю, что было, но дело закончилось секундантами. Только и шепчутся: «честь», «оскорбление», «рассвет».

Я не поверила ей, чуть не засмеялась, всё звучало, как сюжет старинного романа. Но смех не вышел. Потому что папа молчал слишком гулко. Потому что на лестнице Настя вдруг перекрестилась, когда услышала фамилию Лаптев.

А за ужином все говорили о пустяках, о погоде, о Шопене. И вдруг дверь отворилась и вошёл дядя. Лицо серьёзное и бледное, правая рука перевязана. Он поклонился маме и сказал только:

– Я извиняюсь за беспокойство. Ничего серьёзного. Немного неудачно повернулся...

Но Варя смотрела на него, прижав платок к губам. А я впервые почувствовала, что слово „честь“ может пахнуть кровью.

Позже, уже когда ложились спать, Варя прошептала мне на ухо:

– Говорят, всё было по правилам, с секундантами, на рассвете, как в кодексе Дурасова. А кто-то рассказал, будто этот поручик Лаптев раньше уже стрелялся с самим Дьяконовым, тем самым, что в прошлом году ранил камер-юнкера на споре о даме в театре.

 

 

Глава XIX. Из дневника. Разное

 

Май – ноябрь 1898 года.

Она:

«Варя принесла сегодня листок, копия стихотворения некоего Блока. Говорит, студент-филолог дал, „ещё никто не печатал, но это будет что-то“.

Мы читали вслух при свече. Строки такие странные, зыбкие какие-то, они будто написаны не чернилами, а туманом.

„Ты вошла и стало тихо…“ – я не уверена, что всё поняла, но внутри что-то дрогнуло.

Варя сказала: „он пишет, как будто видел тебя во сне“.

Я смеялась, но потом долго молчала. Иногда кажется, что кто-то уже пишет обо мне, о том, что я сама в себе ещё не поняла».

 

«В журнале „Нива“ напечатали рассказ Чехова. Мама говорит, что это пошлость. А я читаю и чувствую, как будто кто-то пишет моими словами».

 

«Варя принесла модный альбом из Парижа. Там платья с рукавами-буфами и воротничками, как у кукол. Я бы выбрала простое, серое, но с карманом, чтобы прятать туда записки».

 

«Сегодня на мостовой лошади поскользнулись, и кучера ругаются, а прохожие смеялись. Петербург не прощает каблуков и спешки».

 

«В окне соседнего дома через дорогу кто-то играет на скрипке. Я не вижу лица, но каждый вечер жду, когда зазвучит. Иногда кажется, что он играет для меня».

 

«Варя надела сюртук брата и сказала басом: „Мадам, разрешите угостить вас эклером и политической нестабильностью“. Я смеялась так, что упала на диван. Мы решили написать трагедию под псевдонимом «Александръ Буревестниковъ». Папа зашёл и сказал, что мы обе не поддаёмся воспитанию».

 

«Сегодня гуляли и увидела цыганку. Не удержалась, подошла. Спросила у неё: что мне ждать? Смех. Цыганка посмотрела на ладонь и сказала:

– Ты будешь ждать долго, но не напрасно. Он не придёт, но ты будешь с ним.

Я ничего не поняла, но дала ей медный. Я не верю в гадания. Но почему-то стало легче».

 

 

Глава XX. Портрет

 

Он:

Я нёс коробку с материалами по выставке, шёл снова мимо запасников, мимо портретов, которых никто не видел десятки лет. И вдруг остановился.

Он был словно освещён изнутри.

Семейный портрет. Муж, жена, юная девушка в светлом. Её взгляд очень спокойный, но не равнодушный. Как будто она кого-то ждёт. Или уже что-то знает.

Подпись: «Гончаровы. Петербург. 1897».

Я медленно присел, пригляделся. И внутри меня словно что-то взорвалось.

Она.

Я снял перчатку и коснулся стекла. Оно было холодное. Но во мне стало тепло, не от воспоминаний, а от узнавания.

 

 

Глава XXI. Из дневника. Анна

 

20 марта 1898 года.

Она:

Сегодня целый день шёл снег, ленивый и мокрый. Петербург весь в сером, как и я.

Я смотрела в окно, пока мама перекладывала кружева. Визит к портнихе оказался дольше, чем я рассчитывала. Мне хотелось тишины. Хотелось, чтобы кто-нибудь рядом сказал: „Я понимаю“. А ещё, чтобы не задавал лишних вопросов.

Я устала. Мне девятнадцать, а иногда кажется, будто я прожила сто лет.

 

Дописано на следующий день:

Иногда мне кажется, что я говорю с невидимым собеседником. Как будто все эти страницы пишу не просто для себя. Я пишу и слышу тишину в ответ, но в этой тишине чьё-то внимание.

Сегодня была сильная оттепель. Город утопал в серых пятнах и капельках, словно акварель после дождя. Утром мы с сестрой шли по Миллионной, и я думала: „Как странно, что никто не знает, что я чувствую“. И вдруг... будто бы кто-то шёл рядом. Не буквально, а как тень внутри меня. Я обернулась, но улица была пуста.

А потом снова появилась мысль: а вдруг ты действительно есть? Кто-то, кто не из моего века. Вот я пишу, а кто-то прочтёт эти строки и он сумеет понять меня. Не осудит, не отмахнётся, не посмеётся… а просто возьмёт мою мысль в ладонь и согреет.

Я не знаю, как ты выглядишь. Но я знаю, ты есть и ты мой.

 

 

Глава XXII. Отклик

 

Он:

Я читал, затаив дыхание. Я знал, что это невозможно. Что время, бумага, старость чернил, всё говорит: это просто дневник. Но я не мог отвести взгляд от этих строк. Как будто они были написаны для меня, в мой вечер, в мою жизнь.

Может, я просто сошёл с ума. А может, я тот единственный, кто слышит её голос.

И, Боже мой, да. Пусть это будет безумие…

Я хочу, чтобы оно было правдой.

Я найду о ней всё что смогу. Я хочу разгадать эту тайну.

Я хочу найти её.

 

 

Глава XXIII. Из дневника. Стихи

 

Без даты.

Она:

Записала. Не помню, где прочла. Наверное, в газете, или Варя принесла. Сложилось в голове и осталось.

Тебя, мой город, не измерить

Невой, что гладит твой гранит.

А небо... тем, кто в Бога верит,

Его длань Господа хранит.

 

Анна Ахматова. В её стихах звучит и мой голос.

„А ты думал – я тоже такая,

Что можно забыть и простить…“

 

Фёдор Тютчев. Прекрасен, хотя несколько твёрд.

„О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей…“

 

Афанасий Фет. Всегда сказочно волшебен.

„Шёпот, робкое дыханье,

Трели соловья…“»

 

 

Глава XXIV. Зов отчаяния

 

Последняя страница дневника.

30 апреля 1898 года.

Она:

Я слышу, как в гостиной говорят о „благополучной партии“. Они не знают, что я стою за дверью. Они не знают, что я для них не какая-то вещь. Они не знают, что я уже люблю.

Пусть я не видела его лицо. Пусть не знаю его имя. Но он слышит мой голос. Он знает мои мысли. Он прочтёт каждую мою строчку.

Если завтра мне скажут: „Ты должна“, я только улыбнусь. А потом спрячу этот дневник. Пусть он останется и я вместе с ним. В нем моя душа, мои чувства и надежды. Пусть кто-то однажды прочтёт и поймёт: я была не согласна. Я ждала не мужа. Я ждала его.

 

(Часть текста плохо читалась из-за того, что местами размыты чернила. Это могли быть только её слёзы)

И вот последняя страница дневника (продолжение):

 

…И если ты читаешь это, значит чувства не обманывали меня и ты был. Был рядом, даже когда я молчала. Ты слышал, когда я не говорила. Ты знал, что я не согласна, даже если я кивала. Ты держал меня за руку сквозь страницы, сквозь время, сквозь невозможное.

Я не знаю, кто ты. Но я писала всё это только тебе.

Нет, не отцу. И не Варе. И даже не себе. А тебе, тому, кто однажды прочтёт и всё поймёт.

Если мне не дадут выбрать, то ты знай: я выбрала.

Тебя.

 

 

Глава XXV. Архив. Поиск

 

Он:

Я подал запрос в архив две недели назад, всё официально, формально, сдержанно. Как историк, я знал всю эту процедуру и что такие дела быстро не делаются. Это могло занять времени от двух недель и до месяца.

– Меня интересует переписка семьи Гончаровых, конец XIX века. Особенно частные письма, личные записи, возможные упоминания о дочери Анне Николаевне.

 

Время тянулось невыносимо. Мне казалось, если я сейчас узнаю, получу всю информацию о ней и её семье, то смогу немедленно что-то сделать, остановить или изменить. Бумаги… бумаги... письма… крутилось в голове. Письма, да. Я напишу ей, и пусть звучит это безумно, но так я смогу связаться с ней. Иногда бессмысленный поступок – единственный честный.

Я понимаю, что напишу в пустоту, но она когда-то верила, что её голос будет услышан, и я должен ответить. Даже если никто, кроме времени, это письмо не прочтёт.

Постепенно в голове сложился план. Нужно все сделать правильно, и тогда получится. Адрес её в 1898 году нашёлся и без архивной справки. Я начал искать бумагу. Не белую офисную, а ту, что пахнет деревом и временем. Нашёл у знакомого продавца в одном антикварном магазине: плотные листы ручного отлива, с водяным знаком, чуть шероховатые. Когда провёл по ним пальцами, они будто отозвались в ответ. Сложнее было с бумагой для конверта, но в конце концов решил и эту задачу. Подходящую почтовую марку нашёл в своей собственной коллекции.

Секрет старинных чернил оказался для меня проблемой. Я знал, что в XIX веке писали железо-галловыми: из дубовых орешков, с винным уксусом. Нашёл рецепт. Но варить их не стал, купил разливные канцелярские чернила, чернильницу, похожую на популярную когда-то «непроливайку», и ручку с перьями. В ту эпоху уже использовали не только перьевые ручки, но даже механические карандаши. Попробовав на уголке листа, я убедился, что современная ручка вполне пригодна для письма на старинной бумаге.

 

 

Глава XXVI. Письмо

 

Он:

Я сидел у окна, и огонь свечи дрожал на столе. Передо мной чистый лист, готовый принять и донести на себе часть моей души, мои мысли, мой ответ. Мою любовь. И я начал писать медленно, обдумывая каждое слово:

Анна!

Я не знаю, кем ты была раньше. Но я знаю, кем ты стала для меня теперь. Ты написала, что ждёшь ответа. И ты оставила место для него. Я услышал тебя и пришёл. Пришёл не потому что искал, а потому что ты меня позвала. И вот пишу это письмо, которого не должно было быть. Но я верю, что ты его получишь и прочтёшь. Даже если весь мир скажет, что это неправда. Мы можем быть рядом сквозь время.

В музее я увидел твой портрет. На нём ты смотрела как будто сквозь стекло и время. Мне вдруг стало страшно: а если ты всю жизнь кого-то ждала, и этим кем-то должен был быть я?

Прости, если не успел.

Но я здесь.

 

Я запечатал письмо. Надписал её адрес, фамилию и имя. Сургуча у меня не было, но я знал, что к тому времени начинавшие набирать популярность конверты заклеивали и клеем.

Утром я оделся и несмотря на то, что на улице моросил мелкий дождь, быстро вышел и опустил конверт в почтовый ящик для местной доставки.

 

 

Глава XXVII. Архив. Ответ

 

Он:

Ответ пришёл в большом сером конверте, с гербовой печатью. Вскрывал я его поспешно прямо на кухне, не дождавшись чая.

 

«Фонд 214-Б. Переписка семьи Гончаровых.

Упоминается дочь Анна Николаевна, 1879 г. р.

Частная переписка за 1897–1901 гг. не сохранилась.

Папка 7: Не идентифицированные письма.

Лист 14: Письмо без даты и подписи. Бумага старая, но чернила явно не соответствуют эпохе.

Примечание: предположительно подложено позднее.

Согласно описи 1923 года, часть писем была изъята и утрачена при передаче в музей.

Примечание: в инвентарной карточке 1904 г. указана “коробка с письмами барышни А. Н. Г.” местонахождение неизвестно».

Так же прилагались копии нескольких документов и справок.

– Запись о рождении Анны, 1879 год, Фонтанка, приход святого Николая.

– Заметка о смерти матери в 1905.

– Архив переписки с семьёй Горенштейн, где в одном из писем упоминается: «А. Г. не желает замужества, упрямство редкое...»

– Строку из отчёта о состоянии учениц Смольного: «Гончарова А. Н. склонна к уединению, наблюдательна, скрытна, пишет много».

Я понимал: я читаю не только дневник. Я вхожу в её тишину.

 

 

Глава XXVIII. Коробка с письмами

 

Он:

«Коробка с письмами барышни А. Н. Г.»

Коробка с письмами. Коробка с письмами.

В лавке у антиквара была коробка с письмами. Ах, я разиня! Не посмотрел даже, а вдруг это они. Возможно, её принесли вместе с этим саквояжем.

Я попросил подменить меня на работе и бегом помчался в лавку. Везение не оставило меня, и лавка была открыта. Вошёл и с порога нетерпеливо спросил:

– Извините, у вас тут… коробка была со старыми письмами?

Старик немного удивлённо посмотрел на меня и, выдержав паузу, степенно кивнул.

– Есть такая. Мы уже было думали в мусор отправить, никто не интересовался. Вон в углу, под лестницей. Сейчас вынесу.

Он нашёл её. Коробку. И передал мне. Я расплатился и почти бегом отправился домой.

 

Коробка была тяжёлая, с потёртой крышкой и выцветшей лентой. Бумага внутри пахла пылью, воском и чем-то ещё, как будто временем, которое не спешило уходить.

Я открыл её осторожно, как будто боялся потревожить. Сверху – небрежно сложенные письма. Некоторые в конвертах, другие просто перевязаны ниткой. Некоторые смятые просто лежали среди других бумаг.

Вот одно от отца Анны, Николая Гончарова, брату в Ярославль:

«…Анна всё чаще молчит. Я не знаю, что у неё на сердце, но чувствую – она не здесь. Варя смеётся как всегда, а Анна будто слушает кого-то, кого мы не слышим…»

Другое, это записка от матери, Марии Павловны, к подруге:

«…Платье для Анны готово, но она не хочет примерять. Говорит, что не любит розовое. А ведь раньше любила. Я боюсь, что она влюблена, но не в того, кого мы выбрали…»

Третье, приглашение на бал, с пометкой на полях: «Не пойду. Пусть Варя блистает».

Следом письма:

«Моей дорогой Марии Павловне» – от мужа, с фронта.

«Анне от Варвары» – записка сестры, с рисунком ландыша.

«Петербург, 1896» – опять приглашение на бал, с пометкой: «не пойду».

Старый счёт из книжной лавки. Рецепт от доктора. Обрывок стихотворения на обороте квитанции.

Я перебирал бумаги, как разрозненные частички чужой жизни, и вдруг остановился.

Лист без конверта. Пожелтевший. И почерк… мой. Ну да, это мой. Я узнал его с первого взгляда.

Это было моё письмо! Письмо, которое я написал неделю назад, только без конверта и очень потрёпанное временем. Оно стало другим, с надорванным краем, с заломами и тёмными пятнами в левом нижнем углу.

То самое, которое я отправил ей с адресом и с верой в невозможное.

А самое удивительное, под моим текстом всё тем же аккуратным почерком из дневника было дописано:

«Я не знаю, как ты это сделал.

Но письмо пришло.

И я теперь не одна».

Я почти не дышал. А потом долго стоял с закрытыми глазами.

Не сразу пришло понимание: она его получила и прочитала.

 

 

Глава XXIX. Встреча

 

Он:

Я понимаю, что порой выгляжу в глазах других мечтателем и фантазёром, короче, наивным романтиком. Но не попробовать показать друзьям письмо я не мог. Требовалась ещё чья-то сопричастность к этому чуду. Кто-то должен был вот коснуться этого материального воплощения невозможного. На очередные наши посиделки я принёс письмо и попытался ещё раз рассказать мою историю.

– Вот то самое письмо, – сказал я, – представляете? Моё письмо.

– Слушай, – засмеялся Лёнька, – ты кого тут развести решил? Джеймс Бонд отдыхает, какие ты штуки умеешь. А это письмо. Сделано классно, не подкопаться, Зачёт, но нам не рассказывай сказки. О, ты его в музей сдай, как историческую ценность.

Я понял, больше эту тему поднимать никогда не стану.

 

Я больше не ждал ничего невозможного. Письма были написаны. Ответы получены.

Однажды, ближе к вечеру, шёл без цели и как-то незаметно опять вышел к антикварной лавке. Город выглядел уставшим от весны, серые крыши, лужи у парапетов, плоский свет. Я шёл, не думая. Просто шёл. И вдруг передо мной витрина.

Начало всех начал – подумалось мне.

Я стоял перед витриной в задумчивости, и в ней отражались я, серое небо и фасад многоэтажного дома через дорогу. Как зачарованный, я смотрел в витрину и вдруг почувствовал: кто-то рядом. Не подошёл, а просто встал рядом. В отражении была она. Именно такая, как я себе её представлял все эти дни, какой видел на портрете. Я не обернулся, боясь спугнуть видение, в попытке продлить этот волшебный миг. Мы стояли рядом, смотря в стекло друг на друга, как будто видели друг друга в будущем, которое уже сбылось. Без слов. Без признаний. Только ровное дыхание. Два отражения и одна тень.

Я закрыл глаза. А когда открыл, она исчезла.

Не растаяла. Просто… ушла, как свет свечи, погасший от того, что уже рассвело.

Я стоял ещё долго, слушая мягкую тишину внутри меня..

Потом улыбнулся, прошептал её имя: Анна.

И пошёл.

 

 

Глава XXX. Из дневника Анны

 

Без числа.

«Теперь мы вместе».

 

 

Эпилог

 

Иногда меня спрашивают, зачем я рассказал эту историю.

Я отвечаю: я хотел найти того, кто верил так же, как я. И теперь я знаю, что такие люди есть. Даже если они жили сто лет назад. Даже если они остались только в письмах. Когда ты читаешь чью-то душу, ты уже с ней встречался.

Я не стал выяснять, вышла ли она замуж. Не искал в архивах ни свидетельств, ни фамилий, ни судеб. Мне это больше было не нужно. После всего, что случилось, я знал: я был в её сердце. А всё остальное не может не отменить этого, не изменить.

Я храню и тетрадь и письмо у себя. Иногда открываю, но не для того чтобы читать, а чтобы помнить. Порой мне кажется, что если прислушаться, то бумага снова заговорит. А если присмотреться, в каждом отражении окна или витрины она всё ещё стоит.

Смотрит и тихо улыбается.

 

Некоторые письма доходят позже, чем были написаны.

Иногда опаздывают на сто лет.