Архив публикаций за апрель 2023

На рассказ Владимира Захарова «Красный барабан»

...Папа римский – после вещи Захарова – просто заврался, выставляя европейцев белыми и пушистыми и противопоставляя их жестоким чеченцам, бурятам, а могли б попасть и чукчи. А Захаров, наоборот, не пролетел, взяв в герои исключительных. Если представить вневременной диалог, папа б Захарова не сбил своей сентенцией, ибо тот тоже исповедует исключительность, просто его исключительность лицемерна (принимая жён азовцев из Мариуполя, этих жесточайших из жестоких, он знал, чьи это жёны).

И вот – исключительность, признак цивилизованных, так называемых, стран, маяка на пути развития человечества к прогрессу, на котором, пути, Россия-де пошла в тупик не прогресса, а традиционализма, уникальности, не отказывающей в уникальности всем другим народам...

Это глубокое переживание. И потому к нему может быть применена проверка на его инерционность.

Отец семнадцатилетней Яаны Тамаренко (окрещённой в честь испанского дедушки Яана), намаявшись в Константинополе, решился ехать в Аргентину, ибо пришёл к выводу, что совдепия падёт не скоро. Он сказал об этом за завтраком, вяло шевеля усами. Она же объявила невпопад, что видела у Никанора Платоновича молодого офицера, он элегантен, но холоден, коренаст, но несколько женственен манерами, постоянно зевал, но его манеры выдавали истинного петербуржца. Он пропал неожиданно; никто не знает, кто он и кем приглашён, даже хозяева. И она бросила взгляд в окно, если не страстный, то по меньшей мере с оттенком страсти в посиневших глазах, изобличавшем в ней испанское начало. Отец многозначительно оглянул её, крякнул, надел потрёпанную в рядах Врангеля фуражку и вышел.

Незнакомец вновь встретился через день, невдали от храма святой Софии, арестованного четырьмя минаретами. Брюнет стоял на углу, в гражданском платье, ковыряя под рыжими усами зубочисткой. Миновав его, она оступилась и могла бы упасть, но незнакомец поддержал её под локоть, нежданно вырастя рядом. Поблагодарив по-русски и французски, она удалилась несколько поспешно, смущённая спокойным и тяжёлым взглядом чёрных глаз. Обернулась через квартал и, сладко испуганная сопровождением чёрножалого взора, поспешила дальше.

Непонятная сладость этого испуга (да и сам испуг был ей мало понятен) вспоминалась на протяжении всей предотъездной кутерьмы – глотания драгоценностей, продажи и обмена вещей, суматошных денежных расчётов; соответствовавшей духу времени, когда все бежали, уезжали, приезжали, глотали камешки и яды, стрелялись, что-то распродавали и высчитывали разницу валют. Две встречи подзабылись лишь при отплытии, как начали истаивать в воздушной синеве константинопольский порт и пышноусые басурмане кофеен, а в синемилой дали уже рисовались гаучо, сомбреро и прерии...

...Слушайте, спящие души! как по тяжёлым больничным ночам незримые сновидения догоняют ходячее тело. Знайте и ждите! Оно – прозревает. Впрочем, тело, как убеждение, явление смертное – будьте с ним вежливы и снисходительны. Не будите меня, не будите до срока! А теперь к делу.

Для созерцания достаточно души, для дела необходимо тело. Стало быть – надо есть. То есть – публика нам нужна здесь. Человеческое ничто мне не чуждо! Мне просто душно в подавляющем большинстве. Публичный лик: бублик. Со всеми втекающими в него причинами:

Хронические похороны и циничные цены жизни. Непрошибаемая серьёзность идиота и серая научность диагноза. Что трудно мёртвым – то радостно живым. И – наоборот. За это одни ненавидят вторых. А те тоже брезгают. И не хотят, поэтому не могут. Или – не могут, поэтому не хотят? Вот дилемма!

Главное, чтобы человек был счастлив. Поэтому можно оправдать всё. Даже дурдом...

...Точкой отсчёта для путешествий становился Париж (далее – везде), в котором однажды русский артист выступил на празднике газеты «Юманите». В своей книге «Владимир, или Прерванный полёт» эту встречу с публикой Марина Влади описывает так: «Здесь творится что-то невообразимое. Двести тысяч человек расположились на газоне. Все ждут рок-группу, и, когда ты появляешься один с гитарой, толпа свистит. Но ты начинаешь с «Охоты на волков», и твой голос гремит через усилители. По толпе проносится короткий шёпот, и через несколько минут наступает внимательная тишина…» Точно так же, по свидетельству Марины, «Охоту на волков» приняла американская аудитория: эмоции и страстный порыв к жизни, стремление преодолеть все запреты не нуждались в дословном переводе. «Ещё не остыв от вчерашнего триумфа (выступление в Голливуде – прим. В. К.), – пишет М. Влади, – ты начинаешь свой первый концерт в США двухминутной речью на английском языке… И, как обычно, без перехода, начинаешь с «Охоты на волков». После двух изматывающих часов концерта ты уходишь со сцены весь мокрый, пальцы сбиты в кровь, с гитары свешиваются две лопнувшие струны, но лицо у тебя сияет:

– Они всё поняли. Сегодня был хороший зал!»...

...Неудача с четвёртым рассказом не столько огорчила Запрягаева, сколько озадачила. В чём же тут дело? Чем эта вещь могла не подойти журналу?.. Сюжет у неё как раз из таких, которые редакторам должны были нравиться. Не каждому читателю, возможно, но уж редакторам – непременно.

Сюжет пришёл и постепенно вызрел до полной в голове ясности, когда он начал представлять себе работу редактора с рукописями вроде тех, которые присылал он сам. Ни с одним редактором он знаком не был, редакторскую работу представлял исключительно умозрительно, но был уверен, что представлял её верно. В рассказе он изобразил придирчивого, въедливого и очень осторожного редактора, которому понравился присланный рассказ одного автора (Запрягаев подразумевал, конечно, себя), но некоторые моменты рассказа вызвали у редактора опасения. Редактор приглашает автора, чтобы согласовать изменения, и между ними происходит диалог, из которого рассказ, собственно, и состоит. Редактор убеждает автора чуточку смягчить одно, заменить другое, убрать третье, вставить четвёртое. Автор этого не понимает и долго не соглашается. Редактор прямо не говорит, но из его околичностей следует, что в указанных местах не слишком ловко затронуты вопросы политики, межнациональные вопросы, вопросы национальные, намёки на неполную свободу печати в стране и ещё бог знает что нежелательное было затронуто в этом рассказе, обойтись без чего и возможно, и нужно. Автор в растерянности – что же в таком случае от рассказа останется? Всё полезное останется, успокаивает его редактор, уберётся только бесполезное и вредное. Рассказ обрывается на том, что автор обещает подумать и покидает редакцию в полном недоумении и в растрёпанных чувствах...

...Шла смена эпохи. Возрождение было беременно Новым временем. И прелестные грации-символы Боттичелли, Рафаэля и Кронаха превращались в толстозадых фламандок Рубенса. А рыцари на глазах буржуа становились сумасшедшими донкихотами. Геркулес выкинут из «Театра аллегорий». Рубенс в 1614 году, встретив однажды его пьяным, потерявшим дубинку и львиную шкуру, в компании с нимфой и сатиром, оставит о том воспоминания картиной «Пьяный Геркулес».

В 1610 году от ножа фанатика погибнет Генрих IV. Рубенс использует это событие. Он отправит никому не нужного актёра обратно на небесный Олимп. В 1626 году тот позирует Рубенсу для провокационной картины «Смерть Генриха IV и провозглашение регентства». Слева. Геркулес в облике Генриха IV в обнимку с Зевсом и Кроносом, богом времени, возносится после пирушки на небесный Олимп не без помощи Зевесова орла, посланного за пьяницами Гебой, супругой Зевса, оставляя на земле подвыпившую гидру. Справа. Сплошная благопристойность. Королева Мария Медичи, в траурных одеждах, сидит на троне. Две богини подносят ей символы власти. Богиня у ног королевы подносит шар. Другая, над королевой, протягивает руль. Рядом с королевой женщина, приглашающая принять символы власти. Ниже. На коленях народ Франции, просящий королеву принять на себя управление страной. В середине картины две красивые женщины, изображающие богинь, оплакивают короля. Рядом со щитом лежит в золотистых одеждах богиня войны Беллона. Полуобнажённая другая стоит, обнимая копьё с рыцарскими доспехами короля. Они похожи на подружек «доброго короля Анри», у которых он забыл свои доспехи, навестив после турнира. Так французы звали Генриха IV

Вероятно, на отрезке времени от восхода до заката эпохи Возрождения нужно искать спутника Геркулеса на страницы «Поучения». Прекрасно знающего Священное писание. Способного приобрести и перевести печатную книгу с подвигами Геракла, ощутившего его «физическое» присутствие в Европейском Возрождении античности...

Детство моё прошло в маленьких гарнизонных городках, один от другого неотличимых. Снега всегда было по колено, а по весне, скупой на тепло и солнце, дорога до школы от колёсных шин превращалась в борозду. Хлюпая поношенными галошами, засветло с братом мы добирались по этой грязи в школу и поздним вечером посреди бескрайней темноты возвращались усталые домой. Мать, оттирая нас в душной комнатушке, негромко причитала: «Ракеты, ракеты, городки, городки… Где вы так измазались, поросята?» Отец, проходя мимо, лишь приговаривал: «Ну, зато после нас – тишина». Мать он любил тогда. Сильно любил, и я это понимал уже по тому, как воскресным утром отец потягивался, мурлыкал себе что-то под нос, выходил рано из дому и возвращался с охапкой полевых цветов. Мать, развешивая во дворе бельё, на бешеном ветру высыхавшее уже через час-другой, улыбалась этим крохам в его руках. Так, кружились они по грязному дворику нашего барака, рассыпая по ветру лепестки. И в недолгом солнечном лете я глазел на них из окна и радовался, сам не зная чему. То ли таким же недолгим, как это северное лето, каникулам. То ли материному воскресному голубому сарафанчику, словно кусочком неба порхавшему среди мокрых навесистых простыней и прочего тряпья. Тогда мне казалось, что жизнь и есть вечный танец матери посреди недолгой летней пустоты. Но это было ещё только лето, и уже этой зимой я, второклассник, хоронил свою мать на гарнизонном погосте.

Слово это, «пневмония», клином вошло мне в голову и напрочь согнало сон в первые дни. Брат, субтильный и слабый, хотя и старший, страшно бледнел и чах. Помню, я смотрел на лицо матери заплаканным одним глазом, из второго, растёртого и конъюнктивитного, вязко текли горячие гнойные слезы. Брат, казалось, не дышал вовсе, а только качался тихо, как сломленный полевой цветок, тростинка в отцовской крепкой руке, некогда дарившей букет, а сейчас лишь подносившей стакан за стаканом к прожжённой глотке...

На поэму в прозе Владимира Захарова «Карельская пасха»

...И Захаров не зря, думаю, так подробно дату создания поставил: 07/12/22–14/12/22, – а чтоб намекнуть, что это предновогоднее, как бы предсвяточное. Т. е. судьбовещательное.

И вещает он тут «про войну, и про голод, и мор», про групповое изнасилование.

А откуда берётся подсознательный идеал первосортного искусства? – Из духа времени. – А какой он был в конце 2022 года? – Тоска от затянувшейся что-то СВО на Украине – для сочувствующих России, и тоска от чудовищных людских потерь Украины из-за преобладания России в огневой мощи – для сочувствующих Украине.

При чём же тут пасха? Если чтоб запутать цензуру (назовём так руководствование перечнем ФСБ от 01.12.2022 сведений в области военной, военно-технической деятельности Российской Федерации, которые при их получении иностранными источниками могут быть использованы против безопасности Российской Федерации: сведениями «14… о <…> морально-психологическом климате»), то проваливается предположение о происхождении поэмы от подсознательного идеала: начало её сочинения отстоит на неделю от вступления в силу перечня.

Новое предположение (о сознательном замысле) подтверждается железно выдержанными размерами абзацев (я на это наткнулся давеча при подсчёте общего числа строк поэмы [ибо странно было и назвать поэмой столь короткую вещь]). Все абзацы – по 5 строк и лишь предпоследний – про насилование и сопротивление ему – 10 строк.

И в ту же степь пошло доселе неизвестное мне слово «ихор».

«В греческой мифологии ихор (в древнегреческом ἰχώρ) – кровь богов, отличная от крови смертных» («Википедия»).

Речь об исключительности, главном слове в описании западной цивилизации, в отличие от уникальности, главном слове в описании русской цивилизации. Исключительность предполагает возвышение над другими, нацизм в пределе, что характерно для нынешней Украины да и всего нынешнего Запада, пришедшего к фашистскому либерализму. А уникальность России не отказывает в иной уникальности другим народам...

...Жён у него было много. На пятой, получается, что последней, он умирал тихо, устало, от жизни вдали, на даче, купленной недавно и ещё не обустроенной, зато от прежних суетностей отделённой приличным расстоянием и внушительным бездорожьем. Ему повезло: умирал, как мечталось, без боли и почти без лекарств, жена суетилась не слишком, привыкнув к его угасанию. С каждым днём произносил слов всё меньше и меньше, они были всё тише и тише, и движений делал меньше и даже к пению птиц за окном прислушивался всё меньше. Умирание, оказывается, такая игра: чем меньше – тем ближе. Что ближе? Вот то. Над дефинициями размышлять ещё меньше остального хотелось...

...Призраки Галичины вливают себя как в бутылки – в затылки, исполнители смертных казней и воздушная люстра висящих ракет фарширует фашистскими маршами небо. Серая сволочь цепляется за кусты, и нечисть клочьями стелется по болоту. Что-то прокомментировал дятел. Провокация выскользила латинскую S в послойной листве и забилась под корни. На пробубнившей геликонами барже британские спецслужбы шлялись, точили ножи, лязгая лезвиями о лезвия. Пароход отбывал в тупиковый Стамбул. На берегу вихлялась Урсула фон Дер Ляйен, передразнивая своё отражение в бухте. У неё есть советник, он живёт у неё в меховой муфте. Он совсем как настоящий, у него одежда с маленькими карманами и даже малюсенькие документы. Вчера он оставлял отпечатки подошв на пыльных улицах Ракки, где под грудами стен и свалившихся потолков воняли тысячи тонн человечины. Демократия того стоит. Некоторые страны не жалко, как белых штурмовиков «Звёздных войн». Сельской ночью морского посёлка мы будем смотреть в вызвездившем небе, как его будет резать гиперзвуком кинжал. Деревню мы назовём Часов Яр...

Нейтральная полоса – это часть устройства государственной границы. Полоса земли вдоль линии разграничения, оборудованная для контроля над незаконным пересечением. Она также служит препятствием для прямого контакта пограничников сопредельных стран. Когда речь идёт о морской границе, применяется термин «нейтральные воды».

«Песня о нейтральной полосе» написана предположительно в 1965 году. В своих воспоминаниях о Владимире Высоцком актриса Театра на Таганке Алла Демидова рассказывает, как впервые услышала исполнение этой песни: «Я помню на первых гастролях в Ленинграде после окончания спектакля (играли «10 дней, которые потрясли мир») мы бежали по лестнице на второй этаж, где были гримёрные, а Володя, быстро переодевшись, ждал нас внизу и пел недавно сочинённую песню «На нейтральной полосе цветы…» Пел увлечённо, азартно… а мы бежали каждый по своим делам, не очень обращая на него внимание. Тогда он сказал, что песню посвятил мне, но я не очень этому поверила (хоть и приятно было услышать)».

Каков политический контекст песни Высоцкого, как была устроена жизнь на пограничной заставе, и почему поэт сравнивает открытие границы с воротами Кремля?..

Ёперный балет…

Вершковский ощупал голову. Цела. Хотя когда он споткнулся и упал на грёбаный журнальный столик, боль была такая, будто снёс полбашки.

На всякий случай Вершковский ещё раз провёл руками по лицу. Ощущение – будто прикасается к холодному стеклу. Стеклянные пальцы, стеклянный лоб. Стеклянный человек, распавшийся на сотни осколков, валяется на захламлённом полу.

Нет, не так.

На тёмном полу лежит тёмная груда битого стекла, напоминающая очертания человеческого тела. А острый, как спица, луч белого света пересекает картину сверху вниз и пронзает лежащее тело точно в сердце.

Ёперный балет! Да такой шикарный образ не посещал его уже лет сто. Или двести. Короче, примерно столько же, сколько он был в завязке.

Стоп. «Был»? Почему он подумал: «был»? Неужели он сорвался?

Вершковский потёр целый (не стеклянный) лоб. Что-то явно произошло. В целой (не стеклянной) голове бродили обрывки неясных воспоминаний. Марта истошно визжала, это он отлично помнил. Впрочем, Марта всегда визжит. Если человек связывается с женщиной моложе его на двадцать три года, то ему со многим приходится мириться. Визг в постели, может, и неплох, однако...

Воспоминания о визге потянули за собой новую картинку – двое в синих робах с надписями «Скорая помощь» склоняются над ним…

Ну что за суки эти врачи! Даже на диван не перетащили.

Вершковский, кряхтя, поднялся. Паркетный пол сделал кульбит, Вершковский замахал руками, пытаясь удержать равновесие. Будто бы стоял на спине огромного кита, который покачивался в медленных волнах. Блииин… Он точно забухал. Стеклянный человек на полу ещё туда-сюда, но кит с человеком на спине в океане – вот это будет картина. Почище «Девочки на шаре».

Комнату заполнял слоистый туман. Вершковский с опаской огляделся...