Архив публикаций за апрель 2005

Люди обвиняют друг друга в чудовищных пороках, в несправедливости, жестокости, тщеславии… Эти пороки поглощают еле зримый свет, вырабатываемый небом, они затмевают остатки Солнца, искрящегося из разбитых сердец. Он обречен на беспросветное существование, на неизбежную беззвездную муку, на вечное одиночество, потому что некогда он воплощал эти пороки в жизнь, хлестал по щекам раскачивающуюся надежду безобидных душ, вершил несправедливость, жесткость… Кто осудил его на бесконечное скитание по замкнутому кругу? Не тот ли самый, кто по собственной воле вложил эти пороки в изначальность? Не тот ли самый, чьими руками создана природа, полная недостатков? Именно ОН создал мир таким, каким мы его теперь видим: Борьба за выживание сильнейших не похожа на изобретение милосердия… Животные пожирают друг друга, потому что иначе они умрут. Когда смотришь на паука, с усердием плетущего свои коварные сети и терпеливо ожидающего своей жертвы, добычи, хочется, чтобы он не умер от голода, чтобы он дождался пищи… Жестокое человеческое сердце переполняется состраданием и участием. А когда безобидная муха, летящая куда-то в поисках своей пищи и не подозревающая о ловко расставленных на ее пути коварных сетях, попадает в них,… начинает биться в паутине, пытаясь выбраться,…цепляясь за ничтожную долю надежды остаться в живых.… У нее не получается. Умирающий от голода паук в мгновение ока впрыскивает в нее ядовитый сок и ожидает исхода.… Не ужасна ли эта смерть? А паука потом раздавят резиновым тапком, а в лучшем случае сметут веником…

Он ли это придумал? А теперь необитаемый остров сжимает его в объятиях и заставляет платить за чьи-то изобретения…

Через некоторое время в доме засуетились люди. Тельман не знал, сколько времени прошло с того момента, когда Аля перестала плакать и сидела, прижавшись к нему, чтобы не думать ни о чем, чтобы заглушить эту острую боль пустотой, которая давалась ей с большим трудом. Люди что-то причитали, некоторые начали рыдать еще громче, чем рыдала до этого сама Аленька. Некоторые из них даже не знали толком маму Аленьки и, тем не менее, это не мешало им выражать свои глубочайшие сожаления по поводу случившегося. Але эти люди казались ненастоящими, злыми, лживыми, чужими. Ей хотелось встать и закричать на них, сказать, чтобы они немедленно убирались прочь из их дома и перестали разыгрывать комедию. Ей не хотелось, чтобы они стояли над еще теплым телом ее матери, и говорили какие-то странные слова, которые все равно не могли вернуть ее к жизни. Ей хотелось убить их, чтобы все было честно, чтобы они тоже умерли,…теперь у ее подруг со двора будут мамы, а у нее – нет. Теперь эти женщины будут сидеть по вечерам на скамейке, как и прежде, а ее мамы не будет.…Не будет, больше никогда. От этих мыслей у нее мутнело в голове, сознание уходило куда-то далеко, где раньше никогда не бывало. Плакать она уже не могла…больше она плакать не умела. Время стало идти медленнее, и каждая секунда отчетливо вырисовывалась внутри незаполненной ничем пустотой. Когда Аля подумала об этом, ей стало несколько легче, она подумала, что если она станет равнодушной ко всему, если вместо сердца у нее под грудью образуется герметическое пространство, она сможет жить дальше.…Без мамы. Зачем жить дальше без нее?

...Сущность той, что при жизни звалась Анной Григорьевной, покинула бренный сосуд и устремилась вверх подобно пузырьку воздуха, возносящемуся к поверхности сквозь толщу воды. То, что происходило с ней дальше, вообще говоря, описанию не поддается: человеческий язык не оперирует понятиями, выходящими за рамки прижизненного опыта. Собственно, их, этих понятий, в языке попросту нет. Посему рассказ наш не претендует на правдивость, он – лишь слабое эхо истины, до неузнаваемости искаженное грубыми аналогиями и беспомощными попытками втиснуть ее полнозвучие в узкий регистр, доступный слуху...

Ветра не было совсем. Но от реки тянуло холодом. Горький шелест сухой прошлогодней травы сменялся шероховатым поскрипыванием гальки под неторопливым шагом еще не старого, но уже тронутого сединой, человека. Человек шёл медленно, прислушиваясь, вслушиваясь в каждый звук пробуждающейся природы. Поэзией, неуловимой и непересказуемой словами поэзией, звучало, дышало и переговарировалось всё вокруг. Пара диких гусей, сиротливо пыжась, обживала в который уже, наверное, раз свой холодный северный берег реки. Мелкий птичий народец неугомонно трещал, щебетал, чирикал разноголосицей. Лед на реке еще не сошел. Человека потянуло ближе к тому, что было прежде водой, и, готовясь стать ею снова, потрескивало теперь белой подтаявшей коркой льда. Хрустело то справа, то слева, то где-то вдалеке на середине едва охватываемого взглядом белого пространства, поморщенного бороздами мерзлого снега. Вдруг чуть слышно хрупнет совсем рядом, у самых ног его, человека, замершего на минуту и очарованного музыкой готовящейся к ледоколу реки. У берега, под тоненькой прозрачной корочкой льда, переливающимися на ярком утреннем солнце бликами совершала свою неторопливую работу вода. Расползаясь в разных направлениях, а потом, отступая обратно, «группируясь», вода реки, как живое разумное существо, старательно подмывала лёд снизу, и лёд в ответ ей тихонько похрипывал: «Вот и закончилась зима, еще одна зима». «Еще одна зима…», – тихо, почти шепотом, соглашалась вода.

– Вот и закончилась еще одна зима, еще одна зима…, – мысленно вторил им человек.

...Далеко не каждое поэтическое произведение требует восхождения в гору в несколько этапов. Чаще всего создание конкретного стихотворения – это как раз таки подъем на отдельно стоящий бугорок, холмик или холм. Иногда, при особых обстоятельствах и состоянии духа, удается брать с лету, на одном дыхании, довольно значительные возвышенности. Чаще же, наоборот, и на небольшие высоты приходится карабкаться на четвереньках. Но все эти взлеты, восхождения и преодоления объединяет одно: там, на самом верху отдельной возвышенности, дорога заканчивается, выше – некуда...

...Они вернулись домой, сложили в холодильник продукты и собрались выходить, когда в дверях их застал телефонный звонок. Звонил Петр.

– Саня, здорово! – Его голос звучал взволнованно. – Настя куда-то подевалась! С утра ушла на консультацию в школу, но так и не появлялась! Мы с Татьяной тут с ума сходим!

– Она у меня… – хрипло отозвался Александр. – С ней все в порядке.

– У тебя? Почему, черт подери? Она давно должна быть дома!

– Мы сейчас приедем, и я все объясню….

– Что-то я в толк не возьму. Почему она у тебя?

– Послушай, это долгий разговор. Мы будем через час.

– Так она у тебя была все это время? – Петр начинал смутно о чем-то догадываться.

– Да… – ответил Александр. – Она была у меня… и со мной…

– Что за околесицу ты несешь?

– Ты все правильно понял, Петр…

– Нет, этого быть не может! Ты шутишь…

– Я не могу шутить, если дело касается Анастасии… – ответил Александр и положил трубку. Он знал, что через час ему предстоит самый тяжелый разговор в его жизни...

...Карим уехал через неделю. Лиля буквально заставила его забрать машину, которую они купили в Германии на вырученные от продажи ташкентской квартиры деньги. Дети были в отчаянии, но выразили желание остаться с матерью. Лиля всю неделю до отъезда мужа крепилась, но едва машина выехала со двора, разразилась рыданиями. Сабит обнял её и увёл в квартиру. Несколько дней Лиля не могла даже разговаривать. Она онемела от своего горя. Потом понемногу вернулась к работе и домашним делам. Потянулись серые унылые будни. Старшие мальчики учились в школе. Алик ходил в детский сад. Её родители приняли отъезд зятя со скорбным неодобрением. Мать сказала, что знала всегда, что этим и кончится. Нечего было выходить замуж за чужака. Не пара он дочери, хоть и хороший человек...

...Андрей истосковался от одиночества. В чужой стране, где он жил больше четырех лет, у него были друзья, но почти все женатые, с детьми, встречались они редко из-за загруженности на работе и дома. Андрей тоже был когда-то женат, но не сложилось. Он расстался с женой много лет назад и никогда не жалел об этом. Его единственный сын давно вырос и готовился сам стать отцом. Андрею было сорок семь лет - возраст, когда страшно совершить новую ошибку и страшно остаться одному. Днем, многочисленные клиенты, что приходили в Торговый дом для автомобилей, “Autohaus” присмотреть и купить машину, не оставляли ему времени думать о личных проблемах, но вечерами было тоскливо. У Андрея была прилично обставленная двухкомнатная квартира, но его существование отравляло одиночество. Пробовал знакомиться по объявлению в русскоязычных газетах, но тщетно: через десять минут разговора испытывал разочарование и желание поскорее закончить беседу. Возможно, ему просто не везло. Несколько раз он ездил в Россию навестить родных, с тайной надеждой привезти жену, но ему так и не удалось встретить женщину, которую он захотел бы назвать своей избранницей. Андрей часто задумывался о том, что он, возможно, выдвигает большие требования. Он хотел красивую умную жену, с которой было бы интересно и радостно, женщину, с которой бы ему хотелось встретить старость. Он понимал, что она не за горами. Каких-то пятнадцать-двадцать лет – и он почти старик… Грустно было думать об этом, но никому еще не удавалось этого избежать...

Он обладал Талантом. За это его любили женщины и прощали все: пренебрежительность и равнодушие, холодность и грубость. Мастер оставался с каждой из них лишь то время, что писал картину. Тереза, Патриция, Клео, Элен, Сандра, Констанция, Ирэна, Дженифер…. Да разве мог он помнить всех тех, кого безжалостно использовал в своей жизни? Благодаря ним к нему пришли Слава и Успех. Многие из них содержали его на первых порах, когда он был безвестным и бедным. Все они дарили ему любовь, но, он не нуждался в ней. Ему нужны были только женское тело и лицо – безупречные модели для его полотен. Мастеру даже в голову не приходило, что у всех этих женщин может быть душа. Душа была в его картинах, именно свои полотна он любил и боготворил...

  Электронные часы над сценой периодически показывают то 20:04, то 20:05.

  На первом этаже красный луч света выхватывает из темноты стол, за которым сидят три поэта. На столе – пустые стаканы и скромная закуска. Постепенно освещается ровно полсцены.

  Поэт 1 (рассматривая окружающих сквозь закупоренную бутылку темного стекла, которую он держит на манер подзорной трубы): Ночь, состоящая из недотыкомок, слов оболочки вплетает мне в волосы, раскрашено небо в какие-то там полосы, парарам-парарам-парарам….

  Поэт 2 (отбирает у Поэта 1 бутылку и разливает ее содержимое по стаканам): Да-да, знаем, знаем, помним, помним. Роддом для недотыкомок... Давайте выпьем, что ли?

  Поэт 3 (связывая разноцветные носовые платки в подобие цветка): Надоело мне все и пить в первую очередь.

  Чокаются и, морщась, выпивают. Из-за кулис, напевая и пританцовывая, появляется Пианист. Один его глаз закрывает черная повязка, он небрежно одет и изрядно навеселе.

  Пианист (с размаху садясь на стул): Преферанс?

  Поэт 3 (засовывая в петлицу пиджака пианиста связанные платки): Преферанс.

  Поэт 1: Реверанс!

  Поэт 2: Ренессанс.

  Внезапный гром и сильные порывы ветра. Из-за развевающейся занавеси появляется Зеленоглазая Девушка, одетая по моде начала 20-х годов и медленно подходит к столу.

  Зеленоглазая девушка: Меня звали?

  Поэты смотрят на нее удивленно, пианист – заинтересованно.

  Поэт 3: В принципе, нет.

  Зеленоглазая Девушка: Как странно…. Я опять ошиблась во времени...

За окном проносились одинокие островки осенней Земли, выхваченные из темноты светом фонарей и, казалось, там не существует ничего, кроме этих золотых островов. Прислонившись виском к прохладному окну, он закрыл глаза. Под стук колес он путешествовал по своей памяти, перелистывая воспоминания, в поисках таких же островков тепла и света, способных хотя бы на миг согреть сердце.

Разгульная юность. Наконец, я превратилась из гадкого утёнка в лебедя. Может быть, я и не похожа на топ-моделей, белозубо улыбающихся с рекламных щитов, но внешность придаёт некоторую долю уверенности в себе. Увы, многие считают, что под яркой обложкой нет ни грамма ума, поэтому роман со мной пролистывают сразу, после того, как видят неприступную крепость на первой же странице моего характера. Люди, которым я доверяю, прошли строгий отбор, а для остальных наготове стеклянная маска.

...Жара. Знойное небо тяжело дышало над гудящим перроном. От ослепительного солнечного глаза дымился асфальт. Люди задыхались от горькой пыли и жадно вливали в себя минеральную воду. Обильный ливень мог бы исправить положение, но небо как назло было чистейшее. Эвелина стояла на платформе среди текущей толпы и мечтала поскорее забыться на свежей простыне в прохладном СВ. Наконец, горячие рельсы загрохотали под тяжестью поезда, мерный стук сменился дрязгом металла и пульсирующим гудком. Проводник помог Эвелине занести в СВ её два чемодана на кодовом замке. В одном лежали старые письма от школьных друзей, в другом – белоснежные крылья. С таким нехитрым багажом Эвелина собиралась двигаться навстречу будущему, где слабо мерцал огонёк семафора...

...Света родилась слепой. Врачи разводили руками от бессилия что-либо сделать для того, чтобы девочка увидела солнечный свет. Молодая мама со слезами на глазах прижимала к груди крохотное тельце ребёнка, приговаривая: «Вот увидишь – мы выживем».

Девочка росла, окружённая заботой родных, которые не решались разъяснить, почему Света живёт в темноте. Она часто прислушивалась к звонким детским голосам, раздававшимся со двора. Светочка мечтала о том, как подружится с другими детьми.

Однажды вечером, когда Светочку уже уложили спать, родители долго совещались на кухне. Отец ходил из угла в угол и нервно курил, мама время от времени смахивала платочком набегающие слёзы...

Вдруг мои мысли прервал чей-то окрик. Неприметный рыжий человечек, мой ровесник, махал мне рукой. Я остановился и он меня нагнал.

– Как ты поживаешь?! – умилительно говорил он; я же никак не мог взять в толк, кто это передо мной, а когда понял – не мог вспомнить его имени.

– Я – очень хорошо, – говорил он. – Кончил институт, теперь вот работаю; уже полгода старший менеджер.

Мы учились с ним в одной школе. Он ездил туда с сестрой, такой же рыжей как он и такой же неприметной, ездил черт знает из какой подмосковной глуши. Они мало с кем общались, держались все время вместе, и, как другие, я редко обводил их кружком в поле своего зрения. Отчего же теперь этот забавный человечек подбежал ко мне так радостно, так старательно? Отчего он вообще окликнул меня? Я слушал его с улыбкой, а он все рассказывал, как какой-то конкурс, где он победил в десятом классе, помог ему поступить сразу в два вуза, и он мог выбирать, и он выбрал; как он учился в выбранном институте, и как все преграды покорно ложились перед его старанием и прилежанием; как он работал в приемной комиссии и деканате – и все остальное, прочее, прочее, прочее… про свою сестру он рассказал примерно то же.

– Вот, – сказал он улыбаясь. – А ты как?

– Да как? – махнул я рукой. – Из института ушел. Теперь вот работаю курьером в издательстве. Сегодня книги новые разносил…

Он кивнул и достал из наплечной сумки синюю книжку с фамилией известного автора, ту самую, несколько пачек которой я утром раскидал по центральным мелким магазинам.

– Сегодня купил.

– Да, это она, – я из вежливости взял книгу в руки.

– Слежу за новинками – чтоб было о чем поговорить. Ты, наверное, читал уже? Понравилось?

Я посмотрел в его сладкие глаза.

– Нет, – сказал. – Ерунда все это. Не понимаю, почему все любят...

Максим стоял у окна и курил. Небо облилось багряным, солнце исчезало за высотными домами. Максим вдохнул. Нет. Он посмотрел вниз, отошел. Комната его обеднела, стены почти голые, немногочисленная мебель была поломана. Что? Полетела муха. Пожужжала и исчезла. Часов не было. Никогда. Который час? – подумалось Максиму. – Впрочем, не важно… Он посмотрел на сигарету. Союз-Аполлон. Сигареты гадкие, да, надо было купить другие. Впрочем – не важно. Он застучал сигаретой о пепельницу на подоконнике. На подоконнике. И чуть дальше – карниз. Телефон. Очень неожиданно. Очень некстати. Максим схватил трубку. Гудки. Проверка слуха? Впрочем… неважно! Он запустил пальцы в волосы. Они были сухими, жесткими, спутанными, давно не мытыми. Он закрыл глаза. Максим! Этого голоса не было. Максим! Не было! Не было! Ничего! Никогда!..

...Гуршинский, будь он Гуршинским до своего отъезда в Москву, искренне и от всего сердца посочувствовал бы ей, выслушал бы ее и сказал бы что-то приятное… теперь же Гуршинский не слушал ее. Лида причитала, жаловалась на боли, на милых, но нерадивых детей, на то, что старший Пашенька вот-вот испортит себе зрение, а младший Митенька редко моет руки, она вспоминала наглость подруг, проделки чужих детей, еще что-то – и все это, все-все Гуршинский пропустил мимо ушей.

Наконец они пожелали друг другу спокойной ночи. Лида пошла к себе, Гуршинский – к себе.

«Что же это со мной такое?» – думал он, когда смотрел перед сном в потолок...

...Но свет зажегся только в начале восьмого, когда уже пора было расходиться. Рабочий день оказался абсолютно бесполезным, и это очень расстроило Адифилярова, который, как и всякий человек с подобной фамилией и подобной внешностью, был скрытым трудоголиком. Он аккуратненько прибрал свой рабочий стол, порядком на котором всегда очень гордился, и, надев пальто и шляпу, уже собирался направиться к выходу, когда его каркающим звуком окликнул вдруг Корсаков и предложил посидеть где-нибудь за кружечкой-другой пива. Он предлагал это каждый вечер, и каждый вечер Адифиляров, хватаясь за голову, чтобы доказать, что она болит, отказывался. Корсаков цыкал и уходил. Адифиляров шел за ним, прислушиваясь, как бы не назвали его пугающим словом. На улице они весьма любезно прощались, пожимая на прощание руки.

Шел снег, и шел Адифиляров. Он спешил изо всех сил домой, чтобы обязательно выпить несколько чашек горячего чая, поужинать, посмотреть какую-нибудь ерунду по телевизору и лечь все-таки спать. Каждый день он носился переулками между Пушкинской и Маяковской – с работы и на работу, а в выходные почти всегда сидел дома. Других радостей в его жизни, кажется, не было. Адифиляров казался себе вполне счастливым, хотя он никогда и не спрашивал себя прямо, счастлив он или нет.

Утром, ровно в шесть, Адифилярову принесли повестку и попросили расписаться. Эта мелочь стала судьбоносным событием в его жизни...